Тасманийский Дьявол

— Мягонький? — повторил Чан слова Чанбина про свой запах. — Пикантный нюанс? — повторил Чан слова Чжухона про запах Чанбина. — Ты пахнешь как девушка.       Как самая настоящая девушка-омега. «Самка» — настойчиво повторил внутренний, идущий из глубин утробы голос, который всегда рядом, всегда на страже и готов подсказать, что действительно правильно, а что — сияющая пайетками ложь, нелепый фарс цивилизации. — Там и мужское есть, — сказал Джисон, и он звучал не как он, звучал иначе; интонации его были медленны и землисты, были похожи на толстых лоснящихся кротов, пробирающихся по узким тёмным тоннелям в недрах почвы. — Разве? — усомнился Чан. Понюхал снова, но не почуял ничего хоть сколько-нибудь мужского. Даже Чонин так не пах. Да ни один омега-мужчина на памяти Чана, как бы текуч, как бы женственен он ни был, так не пах. — Ты не чуешь? — спросил Джисон, выглядывая огромным зрачком из-за капюшона. — Я чую девушку.       Чан посмотрел на Чанбина, широкоплечего, мускулистого. Правда, мышцы его покрывал жир, округлял, смягчал, превращал углы в крутые изгибы. Но на горле был кадык. Но запах. Но Чанбин был по-мужски сложен. Чудеса. — Ты что, только по верхам запахи берёшь? — Джисон приподнялся, и всё равно нос его тянулся к толстовке. — Или у тебя слабый нюх? — Не знаю. Нормальный вроде. Не жалуюсь, — проворчал Чан. Отлично, ничего-то он, оказывается, не умеет: ни разговаривать, ни спать, ни нюхать. — Ты какой-то совсем не радостный. Тебе не нравится?       Ни грамма осуждения. Скорее полкило сочувствия. Правда, было ещё что-то, какая-то тактичная и вместе с тем настороженная внимательность во взгляде Джисона, словно он пытался отследить чужие сомнения.       «Нам нравится, — хищно клацнул внутренний голос. — Лапуля пахнет отлично». Чан сглотнул. Он привык к далёкому шелесту, к шепотку, к шороху, иногда дающему знать о себе дрянным советом, и забыл, что он может быть громким и властным.       Давно Чан не слышал его таким. Когда пришли предвестники первого гона, Чан сразу же поделился с тётей, и тётя позвонила его отцу. Взяв отпуск за свой счёт, отец примчался в Корею и научил Чана всему, что должен уметь хороший альфа, в том числе заглушать этот древний, лающий голос. — Нравится. — И мне, — Джисон косо улыбнулся, словно забыл, как управлять лицом.       Ни словом не обмолвившийся Чанбин наблюдал за ними с затаённым удовольствием. Он неизменно представлялся Чану непознаваемым, непостижимым созданием, сыном ночи и братом звёзд, породнившимся с тенями подворотен плутом, который играючи переиначивал правила: «Омега не соперник альфам по силе? Я стану сильнее альф. Омега не может быть вожаком? Я буду вожаком лучшим, чем альфа!» — казалось, заявляло само его существование. И теперь к его манифесту добавился новый лозунг: «Я — омега-мужчина, который пахнет, как женщина». — Скажи что-нибудь, — растерянно попросил Чан. — Объясни это.       Потому что такое требует объяснений. Иначе Чанбин — или оптическая, или обонятельная иллюзия. Впрочем, на иллюзию он и походил, сидящий в золотистом опылении вечернего солнца. — Я же омега для двух альф, — удерживая смешинки, ответил Со. — У меня все настройки выкручены на максимум. Это нормально для омег вроде меня. Я поэтому и знал всегда, что мои истинные — оба альфы.       Чан притянул рукав толстовки к лицу. И всё же эта разительная разница между запахом и обликом… — Что, сбивает с толку? — Чанбин понимающе улыбнулся. — Да, есть такое. — Меня тоже сбивало, вообще всех сбивало, особенно в пубертат. Когда половое созревание началось, папа называл меня гормональной бомбой. До восемнадцати я тёк как Ниагарский водопад.       Чан и Джисон переглянулись. И что на такое прикажете отвечать? Джисон сипло выдохнул. Верхняя губа у него подрагивала. Чан понял, что он инстинктивно хотел распробовать запах, дать ему задержаться на нёбе, чтобы представить, каким он мог быть во время течки. — Слышь, рот прикрой, — усмехнулся Чанбин. — Извини, — Джисон глупо заулыбался, потёр шею. — Сложно, наверное, было… ух.       Чанбин смерил его весёлым взглядом. — Знаете про омежьи впитывающие трусы?       Они в один голос ответили: — Да.       Естественно, Чан знал про них. Благодаря Чонину он был спецом в том, что касалось течек. — Они не помогали. Приходилось дома на пелёнке лежать. Ладно бы только в пик, так нет же. Хрен куда из комнаты выйдешь с первого до последнего дня.       Картина легко возникла перед мысленным взором: голый Чанбин мечется, вертится по кровати, зовёт. Ляжки скользкие, как от масла. Он вскидывает бёдра, выгибается, пока естественная смазка, начинённая феромонами, горстями впитывается в пелёнку под ним.       У омеги, предназначенного двум альфам, течки, наверное, безумные. Был ли с ним кто-то в мучительные часы? Может, Вонхо? Наваливался огромным бугристым телом, и Чанбин сжимал его крепкими ногами, умоляя об узле.       Чана замутило. Он потряс головой, заставляя фантазии исчезнуть. Не его ума дело, как и с кем Чанбин проводил течки.       «Спроси. Спроси и скажи, чтобы лапуля больше не звал других. Пусть зовёт нас».       «Отстань, — мысленно повелел внутреннему голосу Чан. — Заберись обратно откуда вылез».       «Ты дурак. Чуешь нашего альфу?»       Джисон откинулся на подушки. Запах искрился желанием. Он не скрывал вожделения, тяжёлый липкий взгляд впился в тугую шею Чанбина, прыгнул на губы, упал на грудь, скользнул на сложенные на коленях ладони и остановился на бёдрах. Положение представлялось щекотливым, но Чанбин оставался беззаботным, как если бы не замечал признаков влечения, что, конечно же, было невозможно при его необычайной приметливости.       «Наш альфа хочет его забрать. Мы тоже хотим».       «Да отъебись ты».       «Спроси и позови». — И… — выдавил Чан, — эм… с кем ты течки проводил? С Вонхо, да? — Ой, точняк! — Чанбин громко шлёпнул по ляжке. — Я же обещал, что расскажу, когда мы втроём будем! Помнишь? На заправке. — Что было на заправке? — Джисон приподнялся, будто любопытство подталкивало его к действию. — Чан завёл разговор про бывших, ну, что это норм и всё в таком духе, а я заржал. Но это всё потому, что ты до этого позвонил, а потом мы про тебя разговаривали, и я понял, что ты тоже, походу, не знаешь, вот меня и развезло. — Чего я не знаю? — Джисон вопросительно посмотрел на Чана. — Я-то откуда знаю? Я тоже не знаю. Так чего мы не знаем?       Чанбин торжественно выпрямился и объявил: — Ребят, я девственник.       Джисон шумно вдохнул, и вдох этот был так глубок, так долго продолжался, что Чан заволновался, как бы младший альфа не захлебнулся воздухом. Лучше бы он волновался о себе, потому что, в отличие от Джисона, вообще прекратил дышать и вспомнил об этом, только когда загорели лёгкие. — Почему ты не сказал? — тоненько выкрикнул Джисон. — Вот сказал. — Раньше! — Клянусь тебе, я прям уверен был, что ты знаешь! Типа, все знают. Это не секрет. Ты же постоянно ходил про меня выспрашивал, вот я и думал, что ты давно выяснил, но тогда, на заправке, после твоего звонка понял, что если бы ты выяснил, то сразу задолбал бы меня вопросами. Так что вот. Теперь вы в курсе.       Новые сведения потрясли Хана настолько, что он выглядел даже не удивлённым, а испуганным, как будто девственность Чанбина перечёркивала все его представления о мироздании. — Но почему ты девственник? — отчаянно вскричал он. — Ну, — Чанбин почесал голову, — так сложилось. — То есть ты же… ты… мог кого угодно, это же ты, — Джисон махал вытянутой рукой в сторону Чанбина, обозначая, видимо, его несомненную привлекательность, способную соблазнить любого. — Вонхо спасибо скажите.       Прозвучавшее имя разбило оковы завладевшего Чаном оцепенения. Он-то всё время подозревал обратное, предполагал, что Вонхо и Чанбина связывало нечто большее, чем дружба. Может, их связывал обет целомудрия? — Ты девственник из-за Вонхо, я правильно понял? — Ага. — Чего замолчал? Дальше давай, целиком. Мне интересно, как так получилось. — Мне тоже, — сказал Джисон и с досадой добавил: — Ты должен был раньше рассказать. — Так ты ж не спрашивал, а я не хожу не думаю постоянно о том, что я девственник. В общем, — Чанбин вытянул ноги, посмотрел задумчиво в стену, — вам как, вкратце или с подробностями?       Чан и Джисон обернулись друг на друга и молча согласились, что, да, им необходимо знать всё. — С подробностями. — С подробностями. Со всеми подробностями, — настоял Джисон. — Прям со всеми? — Чанбин прищурился, тёмные щёлки глаз хитро блестели. — Желательно. — Окей. Знаете, что у некоторых первые течки или гон наступают внезапно? Это не редкость. Мне было шестнадцать. Ничего не предвещало. Запах не менялся, поясница не ныла, живот не тянуло, феромонов не было, аппетит оставался прежний, температура не поднималась, поэтому я никак не готовился. Так, носил с собой подавители на всякий случай и не парился.       Вечером как обычно пошёл на треню. Мы с Вонхо частенько последние оставались. Он подрабатывал уборщиком в этом же клубе, а я так — за компанию. Пока он убирался, я мылся. В душе меня и накрыло. Так резко, я сообразить ничего не успел. За несколько минут в пик влетел. Понятия не имею, сколько прошло времени, пока я там ползал на карачках. Должно быть, много. Вонхо убрался, помылся, а я всё не появлялся, и он зашёл за мной, в нашу раздевалку, для омег и девушек-бет.       Чанбин остановился, и Чан услышал частое, прерывистое дыхание Джисона сбоку. — Я как его увидел — сразу понял, что мне нужно: альфа, — Со щёклкнул пальцами. — Я развернулся и принял позу.       «Жаль, нас там не было. Уж мы бы всё сделали, чтобы лапуля остался доволен. Давай, покажи ему, какой у нас большой член. Пусть в следующий раз зовёт нас, предлагает нам».       «Заглохни».       «Дава-ай! Скажи, пусть приходит к нам в гон, и мы дадим ему большой узел и наполним его чрево».       «Замолчи! Замолчи!» — взмолился Чан, боясь, как бы не обнаружились его грязные мысли, потому что, он не сомневался, Чанбин умел заглядывать в чужие головы.       Но он не мог не представлять, каково это, когда перед тобой стоит на четвереньках парень-омега, задрав зад выше головы, и из вагины сочится смазка, стекает на яйца и капает, капает густыми, клейкими каплями. А самое умопомрачительное в этом зрелище то, что этот парень — Чанбин. И Чан представил, как он обернулся через плечо: чёрные волосы прилипли к взмокшему лбу, чёрные брови жалобно изогнулись, чёрные глаза заволокла похотливая истома, маленький пухлый рот, успевший позабыть человеческую речь, приоткрылся и выпустил просительный стон.       Чан прижал рукав толстовки к носу. Рукав пах дрёмой, пах давним холодным сном, и это его успокоило. — Вонхо вытряхнул мою сумку, нашёл подавители и дал мне. А я не выпил. — Не выпил?! — Неа. Меня это тогда вообще оскорбило. Как это так, я такой горячий, супер-классный, ко всему готовый, а он суёт мне какие-то подавители вместо того, чтоб трахнуть, — Чанбин усмехнулся. — Мда уж. Вонхо в меня эти таблетки впихивал, я их выплёвывал, изворачивался и тыкался голой жопой ему в лицо. Этот стыд навечно со мной. — Как вы не переспали? — изумился Джисон.       Он бы, очевидно, переспал. На свой счёт Чан сомневался. — Сам удивляюсь. Вонхо сначала пытался меня одеть, но я раздевался.       Это уже было комично, и Чан улыбнулся, думая, как замучился бедный Вонхо сначала безуспешно впихивать в Чанбина подавители, а потом не менее безуспешно одевать. — Скоро он задолбался, позвонил моему водителю и попросил привезти чё-нибудь, чтоб меня завернуть. — Водителю? — уточнил Чан. Вдруг Чанбин ошибся, и Вонхо позвонил родителю, например. — Да, у меня тогда был личный водитель. Думаю, те пятнадцать минут, что он ехал, показались Вонхо вечностью, потому что я конкретно задался целью поебаться. Жесть стыдоба. Когда мы ко мне приехали, всё только хуже стало. Я вообще извёлся, у меня внутри всё горело. — А родители что? — Они ещё на работе были. Вонхо меня на пелёнки уложил, всунул подушку между ног, сказал сжимать, укрыл и собирался уйти, но я разревелся прям до соплей, сказал, что в одиночестве умру. Мне в самом деле тогда так казалось, что я загнусь. И он остался. Сидел на полу. Я чуял, что он возбуждён. Ну и видел, соответственно. Я был уверен, что надолго его не хватит, и стал умолять потрахаться. Умолять, блядь. Тогда он взял меня за руку и сказал, — Чанбин прочистил горло, — сказал: «Бин, обещаю, ты не умрёшь от того, что потерпишь. Если мы сейчас переспим, то не сможем остаться друзьями. Это всё запутает. А я хочу всегда быть тебе другом. Вспомни, что у тебя есть истинные. Соберись ради них и ради меня, чтобы познакомить нас потом. Если мы с тобой сейчас влюбимся, а мы влюбимся, потому что нас уже многое связывает и будет связывать ещё больше, — мы разобьём четыре сердца: моё — потому что однажды мне придётся или драться за тебя, или уступить; твоё — потому что ты будешь разрываться между мной и теми, к кому тебя позовут инстинкты; и двух твоих истинных — потому что наша любовь наложит на тебя отпечаток, и вместе со мной тебе придётся оставить так многое, что ты любишь, и всё, что ты любишь, будет напоминать тебе о прошлом. Ты сильный. Ты можешь выдержать. Это всего лишь порыв, не дай ему собой завладеть. Думай. Думай о последствиях. Немного осталось. Скоро станет хорошо». Примерно так, только он дольше говорил, кучу всякого разного — про инстинкты там, про то, как они работают; про пики и спады; про отношения. В общем, вместо того, чтобы трахнуть меня, он трахнул мне мозг. Я так грузанулся тогда. Немного спустя мне реально стало очень хорошо. Я такую силу в себе почувствовал, чистый кайф. Потом мама с работы пришла, в коридоре почуяла, что я созрел и что Вонхо у нас, зашла ко мне и первым делом спросила, было у нас или не было. И я пиздец горд был, когда ответил, что ничё не было.       В первый год цикл у меня ещё скакал, и Вонхо намекнул, что для просто секса я могу найти кого-то другого. Кого-то, кто легко расстанется со мной, и с кем легко расстанусь я, но я не захотел. Мне понравилось сдерживаться. Я попросил, чтобы он проводил со мной течки вот так. Он попросил, чтобы я так же проводил с ним гон, просто рядом, болтая о всяком и периодически остужая пыл. Для тренировки выдержки, короче. Мы, конечно, подстраховывались. Ну, я в основном. Чтоб вы понимали, я брал шокер, когда шёл к нему. Один раз пощёлкал им даже, чтобы припугнуть, но больше он не понадобился.       Он замолчал, такой затуманившийся, затерявшийся в воспоминаниях, мечтательно-отрешённый. Откинулся на отставленные руки, склонил голову. Его лицо с выражением трогательной тоски врезывалось в память. Чан опустил взор. Так вот что имел в виду Джисон, когда утверждал, что Со — открытый. Дело не только в том, что он без стеснения поведал, как отклячивал перед Вонхо зад, сгорая в неистовстве первой течки. Важнее было иное — его голос, его черты, в которых отражалось каждое переживание минувшего и настоящего так же незатейливо, как проплывающие облака в глади серебряного пруда в безветренный прозрачный день. Он принимал свой опыт, он признавал, что опыт этот принадлежит ему, и, не заботясь тем, как его воспримут, делился. Показывал и ничего не ждал. Пожалуй, теперь — может быть, только может быть, — Чан сумеет отличить, когда Чанбин говорит без утайки, а когда — умышленно что-то скрывает, обходит стороной, внешне сохраняя вид наичестнейшего малого.       С мыслей о Чанбине Чан плавно перешёл к мыслям о Вонхо. Наконец-то он проступил из зыби образных свидетельств очевидцев и предстал человеком. Первый кусочек мозаики лёг на пустое поле — парень, подрабатывавший уборщиком; второй кусочек — альфа, способный выстоять перед искушением и не тронуть текущего омегу. Если Чанбину тогда было шестнадцать, то Вонхо — восемнадцать. В восемнадцать Чан тоже уже умел подавлять инстинкты, но в его восемнадцать не появлялись внезапно, стоило распахнуть дверь, голые омеги, не раздвигали дрожащих ног, приглашая пристроиться сзади. И Чан гадал, приключись с ним такое, хватило бы ему выдержки, как хватило её Вонхо? — Ты ведь мог переспать с кем-то и не в течку, — заметил Джисон, поразмыслив над услышанным. — Мог. Вообще, в том возрасте я двадцать четыре на семь был возбуждён, так что так или иначе приглядывался к альфам вокруг, прикидывая, с кем бы можно закрутить шуры-муры, но мне чёт никто не заходил. И я думал… — Чанбин остановил на них оттенённый ресницами взгляд, спокойный и любящий, и Чан задрожал, впервые увидев его направленным на себя, — я подумал, что моё тело может знать только вас, и мне это понравилось, и я выбрал подождать. Я сам так решил, для себя, не для вас.       «Видишь, он нас ждал. Лапуля знает, что у нас лучший член. Покажи ему».       «Завали пасть. Он ждал, потому что он наш, как Джисон».       «Наш? Он не пахнет как наш. Он пахнет как она».       «Потому что у тебя чуйка, блядь, не работает.»       «У нас не работает чуйка?! Да у нас лучшая чуйка!» — гавкнул голос и обиженно заглох.       И всё же жаль, что он не признал в Чанбине истинного. Узнал ли Джисон в старом неподвижном запахе без феромонов их омегу? Чан посмотрел на него. На бархатных щеках распустился розовый румянец, и вид этот напоминал нежную пушистую кожицу персиков; на влажно блестевшей нижней губе отпечатался след передних зубов; глаза прямо глядели на Чанбина, запоминали обновившийся, подёрнутый ореолом девственности образ, или что-то сообщали, или всё вместе, или ничего из этого. Уместно ли будет спросить его сейчас? Нет, не при Чанбине. Лучше потом. — Ладно, ты девстенник, — Чан отвернулся от Хана. — И бывших у тебя не было. — Не было.       Получается, Чан и Джисон станут у него первыми любовниками. Что-то собственническое заклокотало внутри; и смелость, потому что сравнивать Со не с чем; и светлая радость, потому что уж они-то с Джисоном постараются, чтобы первый его секс оставил только хорошее впечатление, без боли и страха.       Чан чуть не засмеялся. Он не определился с тем, что чувствует к Чанбину, а уже планировал с ним первый секс. Не об этом следует думать. Закрыл бы глаза и попробовал поспать. Всяко полезнее. — Ничего себе, я был убеждён, что у тебя большой сексуальный опыт, — пролепетал Джисон, теребя толстовку. — Ты свободно про секс говоришь и ты такой уверенный, в себе и в своём теле. — Уверенность — она здесь, — Чанбин приставил палец к виску, — и вот здесь, — приложил ладонь к груди. — В знаниях, в убеждениях и навыках. А занимался ты сексом или нет — это уже второстепенно. — Схавал? — хохотнул Чан, покосившись на Джисона.       Джисон тихо посмеялся, уткнувшись в капюшон. Интересно, какого он мнения по поводу девственности Чанбина и его запаха? Чан посмотрел на серую толстовку. Разве это не шутка? Не может такой феминный запах принадлежать сильному, наглоглазому парню, заправляющему стаей. Одно с другим никак не сходилось. — Насчёт запаха. У меня просьба. — Какая? — Надень толстовку. Чтобы у меня запах с картинкой сошёлся. А то, понимаешь, он у тебя такой, а ты вообще другой, и всё так противоречиво. Я не к тому, что это плохо, просто… Короче, вот, — изложил Чан, путаясь под насмешливым взглядом. — Спасибо, что хоть штаны снять не попросил.       «А зря. Мы бы посмотрели».       «Тихо ты».       Чанбин поднялся, подошёл. Чан и Джисон поджали ноги, освобождая место, и он устроился на матрасе. Неужели согласился? Неужто наденет? Он протянул руку и ничего не получил. Чан боялся продолжать. Ему казалось, на него надвигается что-то огромное, как цунами, и что-то невыносимое, как мучительный, сворачивающий внутренности голод. Джисон, почему-то, тоже ничего не предпринял, изменив своей обычной устремлённости к Чанбину и одержимости постигать его всеми возможными способами. — Так чё? Мне надевать или нет?       Чан взялся за толстовку. Одновременно с ним вцепился в неё Джисон. Вдвоём они её и передали. Вручили запах хозяину. Чанбин, пыхтя, скрылся в серой мешковатой ткани. Показалась из горловины чёрная взъерошенная макушка, через несколько секунд появилась вся голова. Чанбин поправил толстовку и развёл руки, мол, вот, получите, что заказывали. И вместе с тем он заметно присмирел, сгорбился, уменьшился. Определённо, ему было неуютно. — Ты как? Нормально? — обеспокоенно спросил Джисон. — Нормально. — Чего тогда скукожился весь? — Чан пригнулся, заглядывая в опущенное лицо. — Слушай, если тебе неприятно, лучше сними. Не надо ради меня мучиться.       Возможно, Чанбин подвергался насмешкам из-за необычного запаха и поэтому невзлюбил его. Запах делал его уязвимым. Перед глазами видением зарябил четырнадцатилетний Со — тонкокостный подросток, ломкий, хрупкий на вид, и если при такой внешности ты пахнешь, как девочка, другие четырнадцатилетки этого так просто не оставят. Не поэтому ли в том числе он вырос драчливым и вызывающе дерзким? — Да не мучаюсь я! — взъерепенился Чанбин, раздувая щёки. — Точно? Слушай, а тебя случаем не задирали из-за запаха? — осторожно поинтересовался Чан и почувствовал, как напряжённо выпрямился рядом Джисон. — Бывало. Так и чего теперь? — Прости, не надо было мне… — Чан понурился. Он не хотел, чтобы его просьба затронула давнишние душевные раны. — Снимай. — Да почему? Что не так? — Не делай вид, что не понимаешь. — Не понимаю. — Бин, — вмешался Джисон, — сейчас скажи честно, у тебя есть… психологические травмы? Мы всегда эту тему как-то стороной обходили. — Что? Травмы? — Ну, раз тебя задирали из-за запаха…       На мгновение Чанбин остолбенел. Губы раздвинулись шельмоватой ухмылкой. И он громко расхохотался. — Думаете, из меня могла получиться лёгкая мишень? Да я так зачморил тех, кто меня доставал. Ох, блин, насмешили. Не, всякое, конечно, бывало, но я свой запах люблю, а мнение каких-то чепушил, у которых яйца выросли раньше мозга, меня не колышет.       Зная его, в это можно было поверить, но Чан знал нынешнего Чанбина, воплощение силы и власти, а тот Чанбин был маленький и щуплый, и, думая о нём, Чан не мог представить, как он давал отпор обидчикам. Он мог представить только омерзительные издевательства, толкающие руки, неравные силы и горькие слёзы обиды. — Чего тогда тебя пришибло всего? — Просто бесит, что я не знаю, какой он. Запах. И проверить не могу. Чувство паршивое, будто в чужую шкуру влез. — Это всё? — Ну да. — Господи ты боже мой, — простонал Чан, потирая лицо. — Какой ты сложный и при этом простой. Вечно я думаю одно, а у тебя вообще, блядь, другое.       Вот именно что другое. Это значило, Чанбина можно оставить так, приглядеться к нему и принюхаться, отбросив переживания о его моральном состоянии. Чан потёр подбородок и щёки. Лицо было как деревянная маска. Ладно, раз-два-три… Он охватил Чанбина взглядом и обонянием. Рассудок накренился, завалился набок и посыпался.       Как видение из иного мира, Чанбин, бодрый и живенький, сидел в облаке дрёмы. По всем признакам он пребывал в полном сознании, но для нюха он спал. Какая разница, что Чан, пока вёл разговоры, успел придышаться к необычному запаху. Само наличие Чанбина, запелёнатого в него, как куколка в кокон из собственных выделений, порождало новые, куда более глубокие впечатления. Заслышав глухой стон со стороны, Чан понял, что Джисон того же мнения. — Поближе, — Чан похлопал ладонью по матрасу.       Чанбин подполз на четвереньках. Он видел, видел, что они его изучают, и не боялся, не терялся. Он надувался от какого-то милого самолюбования, совершенно довольный тем, что стал центром их внимания.       Запах сидел на нём идеально. Никакой прочий так бы не подошёл. В общем-то, он уже и не казался таким уж женским. Скорее мягким. Мягким, мягким, мягким, как шёлк, как нить шелкопряда; как лепесток; как молоденькая, недавно взошедшая травинка. — Можно с тебя понюхать? — Можно, — польщённый, Чанбин расправил плечи. — А мне? — с надеждой спросил Джисон. — Конечно.       Они приблизились вместе. Чанбин косился то налево, то направо, но вертеться — не вертелся, сидел смирно. Чан навис над плечом, вдохнул, приоткрыв рот. Всё сошлось. Всё совпало. Голос в голове одобрительно заклокотал.       Ими что-то двигало, Чаном и Джисоном. Ими обоими. Их руки встретились на Чанбине и, встретившись, осмелели, сжали его. Он был мягкий, был плотный. Словно во сне, едва ли отдавая отчёт действиям, Чан лез вперёд, мотал головой, вдыхал сухой омертвелый запах с большого живого тёплого тела. Зарылся в капюшон. Сунул нос за шиворот. Он чуял омегу, его спокойный сон, и хотел быть рядом, хотел облепить его конечностями, завернуться вокруг него уроборосом. Потом его оттолкнули, и Чана обожгло тоской. — Всё, стопэ, — прогудел Чанбин. — Хватит, я сказал.       Чан рухнул на подушку. Джисон нехотя попятился, до последнего цепляясь за рукав. — Ну хоть небольшую поблажечку, — причитал он, тяжело дыша. — Какую тебе поблажечку? — Маленький поцелуйчик. Ладно, не поцелуйчик, — при виде выражения лица Со, Джисон вскинул руку, будто пытался поймать и вернуть в бездну молчания вылетевшие слова. — Обнимашки. — Никаких обнимашек. Да отцепись ты. — Можно прижаться к тебе? Можно? — Джисон, успокойся. — Прошу-прошу-прошу.       Чан слишком размяк. Он не успел ничего понять. Джисон ринулся к Чанбину, утягивая за собой одеяло, напрыгнул на него, повалил с нежными урчаниями. Сердце сжалось, но только оно. Ни один мускул не напрягся. Тело оцепенело, тело уснуло, тогда как сознание по привычке дрейфовало на грани сна и реальности. К счастью, подмога не потребовалась. Джисон уже вовсю кричал от боли и молил о пощаде. Таково было отрезвляющее действие болевого приёма. — Заберись на место!       Виновато опустив голову, Джисон заполз под одеяло. Чан ехидно порадовался тому, что сегодня он не единственный, кто получил тумаков. Всё-таки получать по шапке вместе не так обидно.       Чанбин отодвинулся подальше в ноги, к самому краю, шустро выбрался из толстовки и бросил её в изголовье. Хан сразу приник к ней щекой. — Спите! — Я не хочу, — заныл Джисон. — Рано же ещё. — Тогда охраняй Чана, пока он спит, — строго велел Чанбин.       Возложенную на него миссию Джисон воспринял со всей ответственностью, подлез к Чану, обхватил его руки, прижал к груди, к прохладным амулетам. — Точно, мы ведь ради тебя собрались. Спи, любимый. — Хорошо, — Чан смущённо улыбнулся. «Любимый», легко слетающее с уст Джисона, было музыкой для сердца.       «Пусть лапуля ложится с нами. Он нравится нашему альфе и нравится нам», — прошуршал голос.       «Вот что ты пристал? Зачем он тебе, если ты не чуешь в нём истинного омегу?»       «Где наш омега? Его нигде нет. Этот нравится нашему альфе и нам и пахнет лучше всех. Пусть будет».       «Какой же ты паскудный», — недовольно подумал Чан, но тем не менее озвучил внутренний порыв. — Полежи с нами. — Нет, — незамедлительно отказал Со. — Но я посижу здесь, пока ты не уснёшь.       Чан закрыл глаза. Время текло и текло, запах спящего омеги укачивал. Когда он открыл глаза, солнца в комнате стало меньше, а Джисон, продолжая сжимать его руки, сладко посапывал с приоткрытым ртом, в уголке которого скопилась слюна. — Охранник тоже мне, — шепнул Чан. — Ты чё не спишь? — Чанбин тоже шептал. — Этот вон в отрубе уже. — Да я почти, — говорить, уплывая в сон, было легче. То, что лежало на душе, само шло на язык, и Чан спросил, еле шевеля размягшими губами: — Почему у нас всё так сложно? — Мы люди. Ты хотел, чтоб с людьми было просто? Мы же не кошечки, не собачки. Мы позаковыристей. — Я бы не прочь стать кошечкой или собачкой. — Может, в следующей жизни повезёт. — Почему ты в меня влюбился?       Чанбин молчал долго, так что Чан засомневался, спросил ли вслух или только подумал. — Ты такой сосредоточенный и умиротворённый, когда работаешь. Старательный и ответственный. И бережно до всего касаешься, даже до предметов, как будто они тоже могут чувствовать боль. Мне это понравилось в тебе. А потом я догадался, что ты с меткой, и сам не заметил, как стал мечтать о том, как ты так же бережно будешь касаться меня и Сони. И много, много всего другого, — тихо-тихо, едва уловимо для слуха договорил Чанбин.       «Лапуля понимает, что мы — заботливый альфа, хороший альфа, сильный альфа. Давай покажем, что с нами нужно остаться. У нас есть еда и лежанка. У нас всё есть».       Чан уже собирался вновь огрызнуться на доставучий зов инстинктов, упрямо пробивавшийся сквозь расшатавшуюся защиту разума, но передумал, потому что ему было невообразимо, до накипавших под веками слёз приятно, что, пока он просто выполнял свою работу, кто-то настолько озаботился им, — его личностью, его существованием, — чтобы заметить, какое у него было лицо, когда он шпаклевал стену или прилаживал плинтус, и как именно он брал шпатель или шуруповёрт. С тем он и заснул, и никогда ещё сон не был таким приветливым и бесконечным.       Но каким бы приветливым и бесконечным он ни был, зловонные чёрные тени просочились в него, настигли Чана, облепили и выкинули вон. Он судорожно вдохнул и сразу успокоился: запахи Джисона и Чанбина перемешались, переплелись, соединились; они восхитительно сочетались. В них всё было как надо. В них всё было. Вместе они походили на напитанную влагой жирную чернозёмную землю, поросшую сочной зеленью, и Чана тянуло пробежаться босиком по траве, сбивая холодные росинки, и выть в ночное небо, чтобы даже безразличные звёзды содрогнулись и позавидовали тому, сколько там, внизу, счастья, какое там упоительное раздолье.       Чан полежал, пялясь в собравшийся под крышей мрак. Чудовища его не преследовали. Страха не было. Сердце билось ровно. Да, конечно, он всё равно проснулся посреди ночи, и это, несомненно, разочаровывало, потому что если уж он проснулся, то опять не заснёт как ни старайся, но хотя бы невидимые скрюченные пальцы не сжимали шею, вызывая удушье, не ползли из углов шипящие твари. Вместо них ласково шумел лес, существующий только внутри Чана, принадлежавший ему одному — с его ручьями и камнями, с его трухлявыми пнями и звериными тропами, с его топкими болотами и душистыми полянами.       Глаза привыкли к темноте и Чан, всё ещё немного растерянный, сел и огляделся. Рядом, посапывая, пускал на толстовку слюни Джисон. В ногах поверх одеяла свернулся калачиком Чанбин, мерно поднимался и опускался его бок. Спящим он выглядел обманчиво безопасным, и не подумаешь, что взглядом может высекать искры, а руками — скручивать альф в бараний рог.       Уютно закруглённый Чанбин поёжился, плотнее прижал колени к животу. Вытащить из-под него одеяло, не разбудив, было невозможно, и Чан укрыл его своей половиной. Мелкой дрожью осыпало руки и шею. Как ни крути для альфы позаботиться об омеге — наслаждение особого рода. К тому же из Чанбина получился милейший колобок, вокруг которого хотелось крутиться, который хотелось бодать и гладить. Глядя на него, Чан ни минуты не сомневался, что с ним удастся договориться, что у них получится устроить всё так, чтобы ссор было меньше, а взаимопонимания — больше.       Осталось дождаться утра. Обведя Чанбина и Джисона взглядом, Чан лёг, зябко передёрнул плечами. Он закрыл глаза, надеясь, что так лучше отдохнёт, и, дыша запахами спящих, не заметил, как сам заснул.