Тасманийский Дьявол

      Ночью, охваченный смутным беспокойством, Чан вскакивал снова. Привыкнув к темноте, пересчитал своих, — один, два, оба на месте, — лёг и соскользнул в сон. На рассвете он проснулся окончательно, таким, каким давно мечтал — отдохнувшим. Гул в голове унялся, туман рассеялся, тело стряхнуло пыль вечной усталости и чувствовалось так, как должно, не слишком лёгким, не слишком тяжёлым. Оставалась слабость, как после затяжной болезни, но она была из приятных, тех, что предвещают скорое восстановление. Протерев глаза, Чан с наслаждением потянулся.       Окно выходило на юго-восток, свет утреннего солнца просачивался в комнату и подкрадывался к спящим. Джисон лежал на спине, прижимая к боку толстовку с мокрым пятном от слюней на капюшоне, обнимая её, как мог бы обнимать Чанбина. Амулеты рассыпались по груди, некоторые, на особо длинных цепочках или верёвках, съехали на подушку и блестели возле головы, отчего создавалось впечатление, будто в ночи приходили истово верующие митаниты, возложили драгоценные подношения возле чела ведьмы, чтобы умаслить её дарами, чтобы ведьма возрадовалась, проснувшись, и в благодарность вымолила у богини благополучия и достатка на всех. Неужели Джисону удобно спать со всеми этими подвесками, браслетами и кольцами? Он их вообще снимает когда-нибудь?       Налюбовавшись на обслюнявленного, сверкающего украшениями Джисона, Чан сел. Чанбин, отогревшись под одеялом, развернулся из клубка, выпростал руки и ноги и наполовину съехал на пол, словно во сне пытался уползти домой. Лицо его было отвёрнуто, из-за округлой щеки виднелся округлый кончик носа. На натянутой шее под смуглой кожей тёмно синела вспухшая жилка. Разглядывая её, улавливая её биение, Чан отметил, что Чанбин вроде как загорел.       Чан хотел бы и дальше прислушиваться к их глубокому дыханию, подстраивая вдохи и выдохи то под одного, то под другого, изучать черты Хана и Со, гадать, до кого первым доберётся солнечный зайчик, но переполненный мочевой (он-то Чана и разбудил) давил на живот. Поднявшись, Чан подошёл к люку и глянул вниз. Удивительное решение — обосноваться под крышей. Как только Джисону не надоело лазить туда-обратно? И в туалет ночью ходить неудобно. Того и гляди свалишься кубарем с лестницы. Джисона, судя по всему, опасность переломаться не волновала. Он наловчился подниматься и спускаться и проделывал это с невероятным проворством. Чан хотел так же приучиться к этому дому, чтобы для него здесь не было преград, чтобы он с закрытыми глазами мог попасть в необычную спальню с матрасом, заваленным подушками, с колоннами из книг, с переплетающимся над головой плющом.       Спускаясь задом в люк, Чан старался быть тихим, но половицы скрипели, скрипела лестница. С очередным особенно громким скрипом размеренное дыхание оборвалось стоном-вздохом. Чан остановился на полпути. Чанбин заворочался, приподнялся, завертел головой, не понимая, где находится. Волосы на макушке стояли хохолком. — Чёрт, я уснул, — опомнился он. Сонный, рассеянный взгляд остановился на Чане. — Ты чего? — В туалет. — Сколько времени? — Не знаю, не смотрел пока.       Вспышка осознания осветила опухшее лицо Чанбина. — Ты спал? — прошептал он. — Да. — Всю ночь? — Ну, я просыпался и опять засыпал. Обычно, когда просыпаюсь, то уже не могу уснуть, а тут вот уснул. — Видишь, помогло, — Чанбин, заспанный и помятый, скомкано улыбнулся, посмотрел через плечо на Джисона. — Ха, отжал у тебя толстовку. Милаха.       «Ты тоже милаха», — подумал Чан, глядя на встопорщившийся чёрный затылок, а потом подумал, почему бы, собственно, не сказать. Он редко говорит Чанбину что-нибудь приятное. — Ты тоже милаха. — Наконец-то заметил очевидное. Сон тебе на пользу, — поддел Чанбин, но, несмотря на дерзость, Чан видел, что он страсть как доволен.       Было отчасти досадно, что не вышло Чанбина смутить. Калибр комплимента оказался мелковат для омеги, чьё самомнение размером с Эверест. Бывшие Чана — те бы моментально поплыли, разыграли бы милую сценку с «Ну что ты!» и «Ты правда так считаешь?», жеманно поправляя волосы. С этим такое не сработает. Придётся искать артиллерию помощнее.       С усмешкой покачав головой, Чан полез дальше. Едва он ступил на пол, сверху показался Чанбин, как луна, заглянувшая в колодец. — Возьми, — он протянул рюкзак и, развернувшись, полез следом. — С тобой пойду. — В туалет? — Чан посторонился, давая дорогу, поставил рюкзак к стене. — Не. Умыться, а то я чёт вообще никакущий, — кряхтел Чанбин. Послесонная хрипотца сотворила с ним что-то, сделала домашним и обыденным и оттого внезапно привлекательным. — Я ж домой собирался ехать, прилёг с вами на минутку и вырубился.       Прилёг? Почему он прилёг? Только ли потому, что устал? Чан представил, как всё было: как Чанбин смотрел на них, на своих альф, Джисон тогда прижимал руки Чана к груди. Чанбин вручил им фантом себя, уложил между ними, но разве не хотелось ему ненадолго, на каких-нибудь пять минут во плоти стать причастным к их безмолвному единству, пускай и тайком, но отметиться в опыте первого совместного сна? При мыслях этих сердце Чана сочувственно сжалось, и он поспешил одёрнуть себя: может, Чанбин счёл их милыми и разглядывал так долго, что у него затекли руки и ноги, и он лёг, чтобы с большим удобством понаблюдать ещё. Может, на него нашла лень, и он надумал поваляться немного, прежде чем отправиться домой. — Сколько там натикало? — полюбопытствовал Со.       Они проверили время — было около пяти — и разошлись в соседние двери. Чан отлил, позёвывая, перешёл в ванную, захватив по дороге пакет с трусами и одежду. Чанбин копошился в шкафчике под раковиной и бухтел: — Ни одной запасной щётки. Что за бестолочь. Щёток нет, бритв нет, лампочек нет, всё ему притаскиваю.       Он выпрямился, окинул ищущим взглядом хлипкие пластмассовые полочки, заваленные шампунями, гелями, видавшими виды баночками и бутыльками, растрёпанными мочалками и бог ведает чем ещё. Чан глядел на взъерошенные чёрные волосы, на смуглую шею. На Чанбине осталась тень его запаха с примесью Джисона и Чана, осталось тепло сна. Точно, они спали вместе. Втроём. Каждый отдельно, по-своему — Джисон беспробудным сном человека в ладу с собой и совестью; Чанбин непреднамеренным крепким сном, свалившим с ног после полного забот дня; Чан — прерывистым сном счетовода, ведущего нескончаемый учёт сокровищ, — но всё равно вместе, на одном матрасе, укрываясь одним одеялом, сплетаясь дыханиями и запахами. Мурашечная дрожь прокатилась по Чану. Он спал. Спал, спал, спал! И всё благодаря вот этому невыносимому, твердолобому, ушлому, заносчивому, беззастенчивому упрямцу, который в лепёшку расшибётся, но заставит всех покориться его воле. Чан зажмурился. Он обнаружил себя в эпицентре урагана, прямо сейчас вокруг со свистом кружились чувства, и ни одно он не мог выхватить, выловить, чтобы пережить, и он ждал, ждал, пока они не угомонятся, пока рой их не унесёт порыв ветра. — Ты чего? Голова болит?       Чан открыл глаза. Ураган утих. Одно чувство осталось от него, оно просочилось под кожу. Оно билось в груди. Оно было — смех. Чана смешило озабочено-суровое сонное лицо Чанбина, готового в экстренном порядке приводить в действие очередной наступательный план под девизом: «Я знаю, как будет лучше!» — Нет, всё в порядке. Просто у меня от тебя голова кругом.       Это сходило за подкат, и Чан, пользуясь возможностью, заигрывающе, как ему казалось, улыбнулся. Почему-то его тянуло на забавные двусмысленные фразочки и пустячный флирт. Чанбин хмыкнул, подмигнул, сохраняя совершенно невозмутимый вид, и склонился над раковиной. Щёки Чана налились жаром. С застывшей миной он посмотрел в зеркало и увидел, что улыбался не заигрывающе, а осторожно, выжидательно, словно силился понять, правильно он делает или нет, так ли нужно с Чанбином или нужно иначе. Чан провёл по лицу, стирая чужеродную гримасу ловеласа, подцепленную не иначе как из розовых романтических комедий. Случайная фальшь расстроила на мгновение, но дрожащая радостная смешинка победила неловкость. В конце концов Чанбин отлично считывал настроение, и неуклюжесть Чана не ставила его в тупик. — Кофе будешь? — спросил Чанбин, вытирая мокрое лицо. — Да. — Окей. Сварю, пока моешься. Долго не плескайся.       Раздевшись, Чан забрался в ванную, задвинул шторку — которую Джисон, судя по всему, никогда не стирал, такая она была склизкая, — и застыл, заключённый между противной шторкой и не менее противной стеной, местами покрытой подозрительным налётом и плесенью. Следующим испытанием стала старая сантехника. Проржавевшие вентили прокручивались вхолостую, едва влияя на напор и температуру воды. Брезгливо избегая контакта с любыми поверхностями, кроме желтоватой ванны под ногами, Чан наскоро намылился травяным шампунем с головы до пят и мучительно долго ополаскивался, так и этак подставляясь под вялотекущие струи.       Ношеные трусы он завернул в пакет. Всегда так странно нести куда бы то ни было что-то напрямую связанное с гениталиями, идти по улице, проходить мимо людей, облачённым вуалью секретности, и немного стыдливо думать, что никто из них понятия не имеет, что у тебя в сумке моча или кал для анализов, новая пелёнка для омеги или мазь от анальных трещин. Сегодня никто из случайных прохожих не будет иметь понятия о том, что у Чана с собой ношеные трусы.       Из-за мыслей о трусах Чан задумался о стирке. Что любопытно, стиральной машины у Джисона не было. Конечно, Чан не стал бы оставлять грязное нижнее бельё с тем, чтобы Джисон постирал его со своим. Только интересно, как же он стирал? Он не из тех, кто будет честно изо дня в день вручную полоскать одежду. А постельное? Он вообще стирал постельное? Помнится, придя сюда впервые, Чан видел простыню и наволочку на верёвке во дворе. Может, Джисон подобно многим жителям старых домов или маленьких квартир, где каждый квадратный метр приходилось использовать с умом, посещал прачечные? Таскался с баулами, читал книгу под шум вращающихся барабанов и перекачивающих воду насосов. Но в прачечных есть сушильные машины. Нет никакого смысла вывешивать на верёвку то, что и так сухое. Занятно.       Поглощённый размышлениями о загадке стирки, Чан оделся, посмотрелся в зеркало, поскрёб проступившую щетину. Ночь сна не сотворила чуда, он по-прежнему выглядел измождённым: серые веки, острые скулы на исхудавшем лице, тусклая, тонкая, как бумага, кожа. Правда, в глазах было больше осмысленности. Изучая себя, свои потрескавшиеся губы, ключицы, зеленоватые вены, тонкие, будто усохшие пальцы, он испытал надрывную жалость к телу, которое заставил пройти через такие испытания, заставил выживать. Оно страдало. Оно устало. Оно старалось как умело. Он прошептал: «Прости». Это всё, на что его хватило, но подумал он больше: прости за то, что не заботился о тебе, что не любил достаточно, не прислушивался к тебе; прости, что забывал о твоих потребностях, не защищал, злился на тебя; и спасибо, что ты всё выдержало. Я обещаю, что стану лучше.       Заботливо пригладив влажные волосы (они весьма отросли, не помешало бы подстричься), Чан вышел, положил пакет к своим вещам, чтобы не забыть перед уходом.       Пахло кофе. Чанбин сидел на подушке, дул в чашку. — Куда собрался? — спросил он, оглядев переодевшегося в джинсы Чана. — Ты на больничном. — Я пойду в универ.       Чан устроился напротив, отхлебнул горячего кофе, поморщился. Кофе Чанбин варил скверно. — Тебе только лучше стало, сиди на жопе ровно. — Да я нормально себя чувствую. И я только в универ, не хочу пропускать и восстанавливать потом. На работу не пойду.       Чанбин нахмурился, открыл рот, собираясь возражать, закрыл рот, помолчал, глотнул кофе. — Ладно. Но сначала придётся ко мне заехать, потом за Хёнджином, потом Сони подбросить. К тебе надо заезжать? — Успеем? — Сейчас пять утра. Конечно успеем. — Тогда да, — быстро согласился Чан. Хоть трусы выложит, не придётся таскаться с ними по университету. — Слушай, ты ведь умеешь готовить, — Чанбин покосился на старенький холодильник. — Сваргань что-нибудь. Мне похавать надо. — Что? — Да яйца просто пожарь.       Проинспектировать холодильник Джисона прошлым вечером не довелось. Чан ожидал заплесневелые банки с остатками неизвестного происхождения, просроченные соусы и, может быть, засохший огурец, но, открыв дверцу, ахнул. Полки ломились от свежих продуктов: гладкие болгарские перцы, редьки, рыжие морковины, лук, пучки зелени, яблоки, хурма, сливы, бананы, гладкие белые яйца, сыр, тофу, молоко, крабовые палочки, говядина, сосиски, йогурты, соки… Ни сантиметра не пустовало. — Джисон один живёт? — озадаченно спросил Чан, недоверчиво изучая представшее изобилие. Из пухлого у Джисона были одни только щёки. Неужто он столько съедал? — Да. Ему периодически родители продуктов привозят, ну и деньги отправляют. Ты шкафы зацени.       В кухонных ящиках помимо мешков с рисом и лапши хранились ряды закруток, пузатые банки смыкались гладкими боками. Присмотревшись, Чан различил миленькие нежно-бежевые этикетки с аккуратными надписями чёрной пастой: папоротник, перилла, редиска, редька, бамбук, острые перцы, чёрные бобы, чеснок. Кто всё это приготовил? Чья рачительная рука подписала каждую банку?       Запасы Джисона доставляли тягучее, жадное предвкушение. Чан замер. Он ощутил что-то. Как будто в печени его завязалось тугое, солёное, как кровь, стремление обосноваться. Он страстно захотел оставить свой запах в этом доме. Захотел заявить, что он здесь не гость. Желание это, тяжёлое, как спелый, налившийся соком плод, распирало изнутри. Благо, только желание. Внутренний голос молчал. Отдохнувший разум вернул его туда, куда следовало — в клетку, иначе было б не отделаться от непрошеных указаний вроде: «Давай пометим углы. Иди хотя бы об косяк потерись, пусть каждый, кто сюда придёт, знает, что это место — наше, и альфа, который здесь живёт, тоже наш, и банки — наши. Только лапуля может быть здесь, трогать нашего альфу и есть из наших банок».       Чан медленно закрыл шкаф и развернулся. Чанбин дёрнул головой, как бы спрашивая, чего ему надо, и серёжки качнулись в мочках. Прошлым вечером он был настоящим, всамделишным омегой. Чан накрепко запомнил его таким. Более того, он не сможет его такого забыть. Разве возможно стереть из памяти шёлковый запах, как вода скользящий по носоглотке, оставляющий на нёбе прозрачный налёт сладости? Или простодушное самолюбование, с каким Чанбин дозволял себя рассмотреть и понюхать? Нельзя. Но Чан всё ещё не мог представить какое-то общее с ним будущее и мучился неотвязным зудом тревог: что у них получится, и получится ли, и что нужно делать, чтобы получилось? Он твёрдо решил поговорить с Чанбином — во-первых, расставить, наконец, границы, чтобы меньше ругаться; во-вторых, поделиться с ним страхами, потому что Чанбин — Чан нутром чувствовал — имел достаточно уверенности во всём, чтобы развеять все его беспокойства. — Хочешь яичный рулет? — спросил Чан, ненамеренно оттягивая важный разговор. Чанбин был по-утреннему замедленным и рассеяным, хотелось подольше задержать его в этом безвредном состоянии, когда взгляд его распылён и глаза не похожи на дула пистолетов. — О да. На Сони тоже сделай.       Чужая кухня, казалось, приняла Чана и помогала — сходу вышло разобраться с незнакомой плитой, всё необходимое находилось, стоило только подумать об этом, и он уверенно и спокойно делал то, что умел и любил — готовил. Чанбин пристроился рядом, достал из заначки сигареты и пепельницу, закурил. Сигареты перебили остававшиеся на нём запахи альф и его собственный нежный омежий дух. Всё стёр ядовитый сизо-голубой дым, ласкавшийся к Чанбину, как живой, поднимавшийся и льнущий к его лицу, заставляя жмуриться. На ответственном этапе заворачивания схватившейся яичной массы Чанбин восторженно загудел, заглядывая в сковороду. Он мешался, лез под руку, дымил, но Чан не стал его прогонять. Чан сказал: — Нам бы надо поговорить.       Он старался не звучать излишне серьёзно, обронил как бы между делом в виде предложения, но Чанбин будто услышал протяжный зов трубы, предупреждающей о надвигающемся вражеском войске, и сбросил уютную размягчённость, как домашний халат, под которым оказалась кольчуга. Он выпрямился, отодвинулся и в считанные секунды настроил свой самый пристальный взгляд. Чан был к этому готов, у него имелся предлог избегать постоянного зрительного контакта — рулеты подгорят, и сосиски ещё жарить, и зелень мыть. — О чём? — О вчера. Я очень благодарен тебе за то, что ты нашёл способ помочь мне со сном. Правда, большое спасибо. — Но?       Конечно, было «но», иначе Чан просто поблагодарил бы, без всяких вступительных фраз. — То, как ты меня скрутил… это было лишнее, — Чан подождал, но Чанбин никак не защищался. — Мне не нравится, когда ко мне применяют силу. И я хочу, чтобы ты больше никогда так со мной не поступал. И не распоряжайся мной.       Вот он это и сказал. Было так волнительно, что он не мог поднять взгляд от сковородки, куда вылил вторую порцию взболтанных яиц. — Что мне делать, когда ты опять ударишься в самосаботаж? — бесстрастным тоном спросил Чанбин, словно Чан пришёл к кадастровому инженеру с просьбой согласовать местоположение границ частного участка, и инженер, изучив все пункты и подпункты документов и ознакомившись с особенностями местности, сказал: «Но вот здесь спорная территория». — Поговори со мной. — А ты послушаешь? — Прислушаюсь, — Чан собрался с духом, поднял глаза. Чанбин напряжённо смотрел в пол. Он стоял неподвижно, как статуя. Между судорожно сжатых пальцев дотлевал сломанный сигаретный фильтр. Над твёрдо сжатыми губами пылко раздувались ноздри. Казалось, прямо сейчас Чанбин участвовал в сражении, и поскольку он сражался не с Чаном, то по всему выходило, что схватился он с самим собой. «Ну же! — мысленно подбодрил его Чан. — Иди мне навстречу!» — К тебе прислушаюсь. Только не приказывай. Говори со мной. Посвящай меня в свои замыслы и давай время подумать. — А если ты подумаешь и не согласишься? — Значит, не соглашусь.       Чанбин бросил скрюченный окурок в пепельницу и выпалил то, что Чан ожидал услышать с самого начала: — Но если я знаю, как сделать лучше!       Стая его избаловала. Он привык, что последнее слово всегда за ним. Как тут было смириться с тем, что какой-то сумасбродный альфа отказывался принимать его мнение за самое авторитетное? Но Чан не был каким-то альфой. Он не был и таким альфой, как Джисон. И он изо всех сил хотел это донести до Со, поэтому взял себя в руки, удержал все готовые вырваться упрёки, выложил последний рулет на тарелку и невозмутимо принялся делать осьминожек из сосисок. — Чанбин, у меня серьёзные намерения. Я хочу… создать семью. Понимаешь?       Пожалуйста, пойми! Мне нужно знать, что я правильно поступил, оставшись с вами. — С тобой и Джисоном, — после секундной передышки продолжил Чан. — По моему мнению, в семье должно быть взаимное уважение и доверие. И никакого насилия. Я не к тому, чтобы ты целиком и полностью изменился ради меня. Нам обоим надо научиться договариваться. То есть, — он сосредоточенно надрезал сосиску, думая, как вернее всего выразиться, чтобы до Чанбина точно дошло, — мы же с тобой совершенно разные, ты сам прекрасно понимаешь, но мы ведь можем обсуждать всё и даже спорить, и можем оставаться каждый при своём мнении и всё равно уважать друг друга и ценить.       Чанбин долго молчал. Над переносицей залегла глубокая складка несогласия. — Это всё, конечно, хорошо, только вот твои пряничные фантазии — ебучая демагогия.       Самообладание пошатнулось, Чан с укором зыркнул исподлобья, оскорблённый тем, что его откровенность не встретила должной признательности. Знал бы раньше, что Чанбин посмеётся над его искренностью, над его представлениями о семье, не делился бы ничем настолько личным. — Да-да, — настойчиво закивал Чанбин, без страха и сомнения встретив тяжёлый взгляд. — Оставим абстракции. У нас есть конкретная ситуация — ты не спал, подрывал здоровье и медленно сходил с ума. Как я должен был с тобой поговорить? Даже когда я тебе толстовку в руки прям дал, ты что сделал? Кинул её и подачкой обозвал! Да не будь рядом Джисона, ты бы сто процентов сказал мне то же самое, что и всегда: «Не лезь! Я всё сам!» И не мог я дать тебе подумать, не мог! Мне казалось, что время утекает. Я тогда, на парковке, чуть скорую не вызвал! А лучше бы вызвал! И тебя бы положили в больницу! И всего проверили! И мне похуй, что ты бы разозлился! Ты такой, блядь, умный, я хуею, стоишь тут рассуждаешь, — он резким движением провёл по волосам. — А если бы Чонин отказался от твоей помощи, а? Скажи он: «Я не хочу быть у тебя в долгу. Я останусь здесь, буду приносить алкашку гостям и убирать комнаты, мне нравится такая жизнь», что бы ты тогда сделал? Уважительно принял его позицию и ушёл? — Чонин — ребёнок, — процедил Чан, с трудом сохраняя спокойствие. Ему почудилось, что он угодил в какой-то замкнутый круг и вынужден повторять одно и то же, одно и то же. — Ладно. Ладно, — Чанбин вскинул руки, якобы принимая поражение в этом раунде. — Забудем про Чонина. Что если бы бессонница была у Джисона? Вот ты видишь, что ему плохо, ты любишь его и ты всё готов отдать, лишь бы ему помочь, а он мало того что сам нихера не делает, так и от помощи твоей отказывается, потому что у него, понимаешь ли, человеческое достоинство пострадает. Ты бы это принял и остался бы в стороне смотреть, как важный для тебя человек превращается в полубессознательную амёбу? Так что ли?       Его тирада, гневная и отчаянная, ударяла по сердцу. Было больно, но Чан не знал наверняка, его собственная это боль или он проникся болью Чанбина, чьи благие намерения неизменно заводили его куда-то не туда. — Нет, — ответил Чан и выключил конфорку, чтобы не спалить всё к чертям. Он больше не мог готовить и говорить одновременно. — Я бы настоял на помощи. Только речь не об этом, а о том, что ты уложил меня мордой в пол и грозился привязать к трубе. — А что мне оставалось? Надо было отвезти тебя домой, чтобы ты вечером пополз на свою ебучую работу, потом пополз обратно на «здоровый» получасовой сон, после которого обязательно потащился бы в уник? — Надо было объяснить мне всё ещё в машине, рассказать про идеи с толстовкой и омегой из стаи и дать мне их обдумать. — Ах ты псина… — Чанбин занёс руку, собираясь ударить в плечо, Чан выставил указательный палец и строго пресёк готовое совершиться насилие: — Без рукоприкладства. И без оскорблений.       Тогда Чанбин отразил его жест и, как рапирой, ткнул отставленным пальцем в грудь. — Я тебя знаю, — язвительно протянул он, прищурившись. — Ты бы неделями обдумывал. Я даже могу предсказать, какими мыслями: «Не, ну омега из стаи — затея интересная, но спать с чужим человеком в одной кровати… Да и стрёмно как-то напрягать незнакомцев. А вдруг омега не захочет, но всё равно придёт, потому что Чанбин приказал? Толстовка с запахом тоже, в принципе, ничего, но…» Дальше ты сам знаешь, вчера всё высказал. Где я не прав? Отвечай!       Как он умудрялся видеть насквозь, просвечивать взглядом, как рентгеновскими лучами, до самых костей и даже глубже, до нервных импульсов, до электрических вспышек нейронов? Потому что Чан перед тем как согласиться на что-то, долго гонял бы в голове два варианта, сопоставлял бы плюсы и минусы и не единожды менял решение. — Нигде, — сдался он. — Вот именно, — победно прошептал Чанбин и просиял, будто это означало, что Чан признал свою неполноценность и теперь обязан отдаться под его полное руководство. — Согласен, именно в этой ситуации твои действия могут быть оправданы, но я говорю про будущее. Я не хочу, чтобы подобное повторялось, не хочу однажды разругаться с тобой в пух и прах, так что давай всё-таки придём к тому, чтобы решать проблемы разговорами. — Проблемы не решаются разговорами. — Ты понял, о чём я.       Чанбин молчал, и Чан добавил: — Мне нужно больше времени, чтобы довериться и открыться, чтобы просить о чём-то и рассчитывать на вашу помощь. Мы знакомы-то недавно, я привыкнуть к вам толком не успел, а ты уже с ногами влез в мою жизнь.       Вломился без приглашения, если быть точнее, и вольготно устроился, нисколько, по-видимому, не сомневаясь в том, что Чан родился и рос исключительно для него и частично для Джисона.       С лицом бизнесмена, обдумывающего крупную сделку, Чанбин привалился бедром к кухонной тумбе. Наверняка прикидывал, сколько влияния потеряет и где и как можно потерю возместить. — Хорошо, я понял. Но мне тоже нужно время. Не могу гарантировать, что не перейду черту, случись ещё какой-нибудь пиздец. Но буду стараться. Нормально? Такое тебя устроит? — Устроит, — Чан облегчённо выдохнул. К чему-то они всё же пришли. — Давай закрепим: никакого приказного тона, никакого насилия, спорим без перехода на личности, ищем компромиссы. — По рукам, — Чанбин протянул ладонь, и Чан взял её, мягкую и тёплую, и сжал легонько, чувствуя пружинистую упругость. — Тогда за то, что было — без обид? — Без обид.       На том они и условились. Прошло гораздо легче, чем Чан предполагал, и гораздо быстрее.       Чанбин закурил вторую. После выяснения отношений тишина была особенно отдохновенной, и ушедший в себя Чан, принявшийся дожаривать осьминожек, не сразу заметил, что Чанбин блаженно улыбался, глядя в пространство. — Чего такой довольный? — Просто счастлив. — Нравятся разборки с утра пораньше? — Нет. — Что тогда?       Чёрные глаза таинственно блестели, от улыбки в уголках рта скобками залегли складочки, на щеке обозначилась ямочка. — У меня двое классных альф, один сейчас дрыхнет с моей кофтой в обнимку, второй готовит завтрак. Почему бы мне не быть счастливым?       Ошеломительная простота Чанбина порой била под дых. Она часто терялась на фоне настырности, изворотливости, властности и так далее по списку, о ней было так легко забыть, и Чан забывал. — Оу. Действительно.       Что ещё он мог сказать? «Круто, что ты умеешь наслаждаться моментом», или «Здорово, что ты такой отходчивый и не кипятишься подолгу», или «Ты прав, тебе повезло, что мы такие классные и миримся с твоими закидонами»? Или «Видел бы ты, какой ты сейчас красивый». Правильнее всего, пожалуй, было бы: «Какое облегчение, что ты нас любишь, что мы понравились тебе, что ты доволен партнёрами, которых для тебя выбрала призрачная, разлитая повсюду интуиция природы. Спасибо, что ты — гордый и свободный — выбрал нас», но это было бы слишком патетично для раннего утра в захламлённом доме, пропахшим жжёным кофе, яйцами и сосисками. — Я хотел ещё кое-что обсудить, — начал Чан, заглядывая в верхние шкафы в поиске чистых тарелок. — Каким ты себе представляешь наше совместное будущее? У тебя же наверняка есть какие-то ожидания.       Признаться, Чан нервничал. Он примерно представлял, что услышит, Джисон упоминал тогда, в парке, про отношения, замужество, но Чан хотел конкретики, обеспечивающей опору под ногами, хотел удостовериться, что они трое не очнутся через пару лет с запоздалым осознанием, что смотрят в разные стороны и, чтобы остаться вместе, кому-то придётся многим пожертвовать. — Ожидания? — Чанбин затянулся, склонив голову набок. — Ожидания не по мне. Предпочитаю действовать по ситуации, опираясь на план. План у меня есть. — Серьёзно? — Чан удивлённо взглянул на него. — Поделишься? — Ну, он такой, в общих чертах, чтобы чё-то корректировать по ходу дела. Короче, смотри, скоро деньги в стаю потекут рекой, Шиён и Сынмин нашли парочку крутых проектов. Смену себе я тоже присмотрел. — И кого? — Шону.       А, тот, с телячьим взором, вспомнил Чан. Большой и спокойный, жевал в баре яичницу, спрашивал Чанбина, придёт ли на треню. — Он тяжёлый на подъём, — продолжал Со, — но так и надо. Осталось поднатаскать его и задать стае чёткое направление. Шону будет переть вперёд, как поезд на рельсах. Этого пока хватит, а там уже Вонхо вернётся.       Чанбин смотрел с вызовом, предупреждая, что готов яро защищать нерушимую надежду на воссоединение с другом. Чан проглотил глупые, никому не сдавшиеся воззвания к разуму. Подумать страшно, какой скандал бы разгорелся, посмей он сказать: «Ты же прекрасно понимаешь, что это сумасшествие. Будь он жив, его бы нашли, или он сообщил бы тебе. Сколько ты не получал от него вестей? Сколько? Если Вонхо такой, каким ты его описываешь, разве он позволил бы тебе так долго мучиться неведением? Разве не сделал бы всё возможное, чтобы связаться с тобой? Всё ты понимаешь…» Нет уж. Пусть Чанбин верит дальше, раз пока не готов оплакать Вонхо. Когда-нибудь ему всё равно придётся признать потерю. — А потом что? После того, как Шону станет вожаком. — Брошу таблетки. Начнём встречаться.       Как уверенно он говорит: «Начнём встречаться». Из его уст это «встречаться» звучит так же незыблемо, как неизбежность рассвета, неопровержимое знание, на основании которого ты и ночью не сомневаешься в том, что утром поднимется солнце. И оно поднимается. — Но ты останешься в стае? — И Джисону дам вступить. А что, ты против? — Ну-у, — протянул Чан. Конечно, чёрт возьми, он против. — Ты такой жопошник, капец. — Чего? Это ещё почему? — Да потому! Я же твой омега. Ты ради меня на всё должен быть готов пойти! Я не прошу невозможного. Чан-и, — Чанбин заговорил тонким медоточивым голосом, надул губы, — я хочу носить брильянтики, мне они так идут. Подаришь? И хочу каждые полгода летать на море, но не со всеми людьми, так мне не нравится, а чтобы на частном самолёте. Купишь мне частный самолётик? Позязя, Чан-и. Не прошу же! Мне это нахер не надо. Ты, блядь, плакать от радости должен, что тебе так легко осчастливить своего омегу!       Чан качал головой, разрезая разложенные по тарелкам рулеты на равные части. — Не должен. Мне что, через силу радоваться, через силу любить стаю, которую я не люблю? Я не собираюсь отговаривать тебя или Джисона, но вот радоваться точно не обязан. Делай что хочешь, только не диктуй, что мне по поводу твоих действий чувствовать.       Вот она — граница. Смотри. И Чанбин смотрел, как привыкшее к простору дикое животное, впервые наткнувшееся на забор. Он выпятил лоб, словно собирался бодаться, но вместо этого со смирением, в глубине которого слышалось глухое недовольство, произнёс: — Ладно. Справедливо.       Чан на секунду прикрыл глаза и улыбнулся, испытывая невероятный восторг оттого, что не ошибся, что с Чанбином можно договориться, и это даже не похоже на ожесточённую битву насмерть. Они составят свои своды законов, которые каждому в отношениях будут гарантировать сохранение достоинства, уважение и понимание, и тогда их ссоры никогда не примут масштабов разрушительных бедствий. — Итак, мы начнём встречаться, — вернулся Чан к предмету обсуждения, трепеща внутри от того, какие обыкновенные произносит слова, но как много они подразумевают: он будет держать Чанбина за руку на людях, обнимать за талию, целовать, класть голову ему на плечо, закидывать на него ногу сидя или лёжа, трогать места, которые другим трогать не положено, да и вообще смотреть на него иначе, как на особенного человека, выделенного, высвеченного из тысяч прочих. — Да. Потом съедемся. Если вы с Сони захотите, можете пораньше начать вдвоём жить, я дам вам ключи. — Ключи? — От нашего дома, — Чанбин заметил непонимание Чана и пояснил: — Когда у меня течки начались, бабушки и дедушки скинулись и подарили мне дом. Для нас. Они думали, мы с вами раньше встретимся, и рассчитывали, что в восемнадцать я начну рожать детей, — Чанбин с добродушной усмешкой затушил окурок. — Очень хотят правнуков успеть понянчить.       Дом! Так это не Чан и Джисон приведут своего омегу в дом, это омега их туда приведёт. Устроит и повелит дожидаться его. Чан не понимал, что думает, нравится ему такой расклад или нет, слишком много всего навалилось: бабушки и дедушки, дом, дети. Дети! — А ты как, хочешь подарить им правнуков? — как бы между прочим спросил Чан. Он упорно смотрел в тарелки, боясь, что Чанбин сейчас разрушит его надежды. — Типа, хочу ли я детей? — Да.       Было три варианта того, что он услышит: первый — уверенное «Хочу», и это было бы прекрасно, это значило бы, что их намерения совпадают; второй — не очень уверенное «Может быть, не знаю, я пока не думал об этом»; третий — категорическое «Нет», за которым потечёт череда доводов: «Планета и так перенаселена, а ещё ради детей придётся пожертвовать многими приятными вещами, развлечениями, увлечениями, и у меня уже есть дети, те, что в стае, и я порядком устал с ними возиться, устал от ответственности и хочу просто наслаждаться жизнью с вами двумя, строить карьеру и путешествовать» и Чан бы понял, Чан бы сказал: «Вот как. Ну, ничего не поделаешь», но, придя домой, разрыдался бы в ванной, потому что он мечтал о детях от истинного омеги. Но Чанбин не ответил ничего. — Ты чего? — стараясь не выдать волнения, спросил Чан. — Прост думаю, что надо бы познакомить тебя и Сони с моими стариками, — удаляясь, смешливо обронил Чанбин, захватил рюкзак в прихожей, сел на подушку и похлопал по столу, требуя подать еду.       Чан быстро расставил тарелки, принёс соусы, какие нашёл в холодильнике, разложил палочки. — Ты так и не ответил. — Принеси воды.       Съезжает с темы, с беспокойством отметил Чан. Налив воды в чашку, развернулся и встал как громом поражённый. Чанбин достал из рюкзака голубенькую пластиковую коробочку, поделённую на отсеки. Чан видел такие, он покупал похожую для Чонина. Он прекрасно знал, что это и для чего. Таблетница. — Мы съедемся, — Чанбин протянул руку. Чан медленно подал чашку и смотрел, как он достаёт из отсека с пометкой «Пт» три с половиной таблетки — белую и круглую, бледно-жёлтую и круглую, такую же бледно-жёлтую половинку и одну продолговатую и большую, с треть мизинца. — Закончим учиться, — каждую по очереди он закинул в рот и запил. — Поженимся. И заведём четырёх детей. Такой план. — Четырёх?! — просипел Чан       Его располовинило, расщепило на части. Он ошалело уставился на Чанбина. Вечно с ним всё чересчур. Так чересчур, что земля уходила из-под ног. Вот и теперь Чану захотелось присесть, но он не мог сделать ни шагу. Четверо детей! И что это будут за дети — от Со Чанбина! Чан мог представить только черноволосых, чернобровых, черноглазых дикарят, кричащих, шипящих, устраивающих склоки по любому поводу, визжащих, когда удаётся раздобыть сладости, качающихся на шторах, грызущих мебель и всё в таком духе. Это он видел внутренним взором, третьим оком, перебирающим гадальные карты и всматривающимся в хрустальный шар. Глазами же он видел явь, и наяву Чанбин глотал таблетки, которые усыпляли его железы, умерщвляли феромоны и стреноживали гормоны, лишая вторичной составляющей пола, делая его всего-навсего мужчиной без приписки «омега» через дефис. — А ты сколько хочешь? Или ты вообще не хочешь? — Хочу! Очень хочу. Но я думал о двух, наверное…       Потому что тут за одним-то Чанбином не угнаться, а за четырьмя детьми от Чанбина придётся вести неусыпный надзор, иначе они вырвутся на свободу посреди ночи, стоит отцам ослабить бдительность, и чего доброго организуют какую-нибудь стаю малолетних, установив диктатуру над соседскими детьми. — Двое — это, ну-у, маловато. Грех зажмотить такие гены, как у нас. Здоровье будет, так я и больше рожу. Чё бы и нет, мы потянем. Чего-то ты как-то напрягся, — Чанбин хохотнул. — Это ж ещё не скоро, да и по детям мы точно сообща будем решать.       Задор, с каким он говорил про будущее, захватывал, возносил на гребне волны вверх в фонтане сверкающих брызг. Откуда он взялся, этот беспечный задор? Был ли в Чанбине всегда как неотъемлемая его составляющая, или Чанбин настойчиво его взращивал, приучая себя к роли омеги, обещанного двум альфам? В сущности, положение их мало чем отличалось от старомодных договорных браков. Разве у Хёнджина было не то же самое? Он точно так же был по-своему помечен, разве что брачный контракт Чанбина был у него на коже и сочинила его природа, в то время как контракт Хёнджина заверили юристы по велению родителей. — А у тебя вот было такое, — Чан опустился на корточки и зашептал, будто вызнавал секрет, — что ты жалел о метке? — Никогда не было, — Чанбин запихал за щёки рулет, сосиску, салатный лист и продолжил с набитым ртом: — Чё о ней жалеть? — Потому что за тебя всё решили. — Никто ничего за меня не решал. Я бы не стал вас ждать и что-то планировать, если бы не хотел. Кто б меня заставил, ха. — Получается, ты всегда хотел именно с истинными быть? — Да. — Почему? — А ты что, не хотел быть с истинными? — Хотел. — Почему? — Чанбин проказливо улыбнулся, как мячик возвращая Чану его глупый вопрос. — Я чувствую себя особенным благодаря метке. — Вот именно. — А если бы мы тебе не понравились? — Смотря как. За внешку я особо не парился, для таких, как мы, запах важнее. Меня больше волновало, что вы окажетесь придурками или тупыми как пробки. Будь вы тупыми, но добрыми душками, я бы ещё смирился, но вот с мудачьём — неа. — Ну а окажись мы мудачьём, что тогда? — Расстроился бы. Поплакал бы и продолжил жить дальше, забив на метку. Не конец света. Зато дофига новых возможностей открывается. Я тогда со всеми попробовал бы встречаться — с альфами, бетами, омегами. Потом к Вонхо бы подкатил. Он был бы вожаком, я — первым омегой. Тоже неплохо. Но это уже другая история, — Чанбин улыбнулся. — Вы мне быстро понравились, и я понял, что всё получится.       Всё получится. Чан нуждался в этих словах. Всё получится, у них есть всё необходимое, чтобы получилось. Они не упустят подаренную возможность втроём создать собственный маленький мир. — Иди буди Сони. Он капец долго собирается. — Ага.       Чан встал, уверенный и прямой, как крепкое дерево, и размашистым шагом двинулся к лестнице, и пока взбирался, в нём стремительно происходила перемена. Он уже представлял, как поднимает детей, крутит, подбрасывает, потом прижимает к себе, приникает к чёрным волосам и вдыхает душный сладковатый запах, и всё в нём содрогается от любви, и он понимает, что всё сделал хорошо, всё сделал правильно.       Солнце добралось до матраса. Джисон крепко спал. Чану хотелось растормошить его, сбивчиво шепча: «Ты знал, что Чанбин хочет много детей? Они наверняка уродятся в него, будут ужасно упрямыми, кусачими, непослушными! Нам с тобой придётся каждый день снимать их с гардин и люстр, разнимать драки и разбираться с последствиями сумасшедших игр! Они разнесут весь дом! И они будут так вкусно пахнуть! А когда устанут, проносившись весь день, выдохнутся, мы наконец сможем спокойно подержать их в руках! Так вот, кого ты хочешь первенцем — бету, омегу или альфу? Я хочу девочку-бету. Мне кажется, с бетой будет попроще».       Тормошить Чан не стал. Вместо этого он бросился на Джисона и крепко обнял, стискивая вместе с Чанбиновой толстовкой, уткнулся носом в шею и гладил, гладил — по голове, по плечам, по спине, чтобы он проснулся. Дыхание Хана поменялось, раздалось хриплое вопросительное мычание, и вот уже ласковые руки обняли в ответ. — Чан? Что такое? — Пора вставать. — Ты спал? — ещё не отойдя ото сна пролепетал Джисон. — Спал. — Какое облегчение.       Тонкие ласковые пальцы Джисона легли на затылок, зарылись в ещё влажные волосы. Чан и не предполагал никогда, какое это блаженство — приткнуться другому альфе под бок, снискать его заботливую нежность, шестым чувством улавливая колебания дремлющей в нём силы. Немыслимо хотелось рассказать ему всё, махом, взахлёб, о том, что поговорил с Чанбином, и они пришли к некоему согласию и пониманию, как двигаться дальше, о планах, о доме, о детях. Ты знал про дом? Интересно, Чанбин его обустроил или оставил это на нас? Он сказал, мы можем заехать туда вдвоём, как только пожелаем. Странно, но я не разобрался, как любить Чанбина. Когда я засыпал, он сказал, почему влюбился в меня, и я всё думаю, во что в нём я бы мог влюбиться. Он до сих пор пугает меня своей непредсказуемостью, но по крайней мере сегодня утром он такой чудесный, очень-очень красивый. Он всегда знает, чего хочет. Меня это восхищает в нём. Как вы с ним сблизились? Через что вы проходили, пока меня не было рядом, пока я каждый будний день едва ли отмечал его присутствие в кафетерии университета, не подозревая, что он мой омега и что он уже нашёл тебя? Что вы думали обо мне до нашей встречи, каким меня представляли? Что говорили обо мне, узнав, какой я? Я так и не рассказал про вас ни тёте, ни родителям. Не знал, какими словами. Они ведь начнут спрашивать. Но теперь знаю. Скорее всего тётя позовёт нас в гости. Не сомневаюсь, она найдёт вас обворожительными, завалит историями, из-за которых я буду краснеть, покажет мои школьные фото, из-за которых я тоже буду краснеть, а вам будет смешно. Когда мы уйдём от неё, вы скажете, что она чудесная женщина, и я соглашусь. Позже, ближе к ночи, она позвонит мне и скажет, что у меня чудесные истинные, и я соглашусь.       Всё это Чан хотел сказать, но был так взбудоражен, что у него отнялся язык, и он пережидал прилив чувств, вжавшись в Джисона и упиваясь смешением запахов. Словно поняв беспомощность перед нахлынувшими переживаниями, Джисон крепко обхватил его поперёк спины, заземлил, удержал в реальности. Тесно сомкнутые, они полежали минуту или две. Потом запах Джисона начал меняться, стал густеть и наливаться сексуальным желанием. — Надо собираться, — Чан отодвинулся от опаляющего вожделения, сел, подогнув ноги.       Джисон понимающе улыбнулся. Он потянулся, гибкий, как ивовый прутик, и подвески забрякали, зазвенели, соскальзывая с груди и ударяясь друг о друга. — Тебе необязательно уходить, можешь остаться. Вечером Бин отвезёт тебя домой, если захочешь. — Я на пары пойду. — Зачем? Не ходи. Я тоже никуда не пойду. Останусь с тобой. Поваляемся вместе, потом сходим куда-нибудь пообедать, погуляем. Давай? — Заманчивое предложение, но я не люблю прогуливать. — Да ладно тебе. Будет классно. — Чанбин ждёт нас внизу. — Приехал уже? — Джисон широко зевнул. — Так рано. — Он и не уезжал.       Джисон резко поднялся, опершись на руку, похожий на вынырнувшую из воды русалку, чей хвост, как волны, скрывало одеяло. Ресницы смахнули сонливость с глаз, и взгляд, чистый и ясный, принял выжидательное выражение. — Чанбин спал с нами, — добавил Чан, довольный, что может доставить Джисону удовольствие этими известиями. — Вот тут, — он положил ладонь на то место, где ночью свернулся калачиком Чанбин. — Остался у меня, и даже стену сносить не пришлось, — Джисон смотрел на матрас под рукой Чана как на святыню, впитавшую могущество отдыхавшего здесь божества. Почти раболепно. Может, и не было никакого «почти». Может, Джисон мечтал служить Чанбину, возносить ему молитвы, целовать следы его ног. Да, не было никакого «почти».       Чан поёжился, передёрнул плечами. Неожиданно он со всей полнотой осознал, что никогда не будет для Джисона на первом месте, что сияние Чанбина всегда будет его затмевать. Джисон называл Чана «любовь моя», но к Чанбину он обращался «душа моя», а душа — это больше, чем просто любовь, это любовь вселенская, любовь без начала и конца, любовь в себе и во всём, неотъемлемая, как закон всемирного тяготения. Прозрение это не было горьким. Джисон вознёс омегу — божественное средоточие всего сущего — на пьедестал, потому что верил, что так должно быть, но Чана он поставил с собой на равных, признавая его право отличаться, оставаться приземлённым и простым. — Вы чё так долго? Я там уже всё съел, — из люка высунулся Со.       Взгляд Джисона сразу устремился мимо Чана на него, и в глазах его читалось: «Ты, только ты, только ты, только ты, только…» Чан тоже обернулся и посмотрел. — Так, я не понял, чего расселись? Джисон, руки в ноги и бегом в ванную! Вперёд, в темпе вальса. Мне ещё надо домой заскочить, я тоже помыться хочу. — Мойся у меня, я дам полотенце, — Хан уже вскочил и копался в комоде, вышвыривая вещи на матрас. — У меня трусов нет. — Я дам тебе свои, чистые. — Спасибо, обойдусь. А ты чё? — Чанбин переключился на Чана. — Иди ешь, раз тоже в универ собрался. Я тебя голодным никуда не повезу.       И он исчез, с тяжёлым стуком спрыгнул с лестницы, затопал внизу. Чан и Джисон переглянулись, улыбаясь и неслышно посмеиваясь. Джисон подхватил одежду, закинул полотенце на плечо и помчал выполнять указания. «Да отстань ты со своими трусами! — раздался гневный возглас Чанбина. — Я не ношу такие!»       Чан притянул толстовку, прижал к лицу. Она впитала запах спящего Джисона, и вместе с запахом спящего Чанбина получилось прекрасно, так, как Чан и запомнил — ночь, жирная чернозёмная земля, увешанная алмазной росой трава, и простор, и небо, и звёзды. Собственный запах он чуял хуже, но чуял, и стискивал зубы от исступлённого ликования — он тоже вплёлся в эту гармонию.       Он захватил толстовку и пошёл вниз, гадая, каким образом поделить её с Джисоном. Не оставлять же младшего альфу ни с чем. Придётся резать пополам. Но как? Пожалуй, лучше вдоль, тогда обоим достанется поровну, а то если поперёк, то кто-то заберёт капюшон, на котором лежала голова, и ворот, охватывавший крепкую шею, и рукава, прятавшие мускулистые руки, и перед, закрывавший округлую грудь. Хотя низ тоже ничего. Толстовка ведь безразмерная, Чанбину большая и длинная, так что вполне вероятно он зажимал подол между ног, а если он спал в коротких шортах или в трусах, то зажимал подол между голых ляжек, а это джекпот. Вообще, они нюхали только верх, подумалось Чану. Ему вдруг сильно захотелось понюхать получше. Вывернуть толстовку, провести носом по всей длине пролегающего по вороту шва, понюхать подмышки и бока, подол спереди и сзади в надежде отыскать какой-нибудь намёк на то, как пахнет тело Чанбина, его кожа. Но Чан не стал, устыдившись извращённых порывов.       Всё-таки лучше разрезать вдоль.