Тасманийский Дьявол

— Что? — спросил Чан.       Он пытался есть, а Чанбин всё смотрел и смотрел не переставая, подперев щёку кулаком, и непонятно, что таилось в тёмных бархатных глазах — не то умиление, не то подозрение, не то томительная задумчивость. — Ничего, — Чанбин соблаговолил отвернуться, пряча тайну в тени полуопущенных ресниц.       Ага, конечно, так уж и ничего, подумал Чан. Сдержанная загадочность Чанбина манила его, как манит заглянуть внутрь приоткрытая шкатулка. Что там окажется? будет ли находка приятной или разочаровывающей? Может, на атласной подложке лежит старинная брошь или сущая безделица, может, мёртвая муха, не сумевшая найти выход, может, пуля, может, любовное послание. Пока не проверишь, все варианты существуют одновременно, ждут, застывшие в янтаре, и можно оставить всё так. Открыть шкатулку и разрушить очарование неизвестности — это всегда выбор. — Колись давай. Вид у тебя подозрительный, как будто опять что-то задумал. Задумал ведь, признавайся.       Чан выбрал открыть. — Кончай подозревать меня во всяких гадостях, — попытался отшутиться Чанбин, но почему-то сдался в последнюю секунду, не выдержал роль, и нахальная улыбка, призванная сбить Чана со следа, поломалась и угасла. — Что-то не так?       Впервые Чан испугался того, что Чанбин отвёл взгляд, увильнул, оберегая нечто уязвимое. Или оберегая Чана от того, что ему знать не следовало. — Нет. — Чанбин.       Он откликнулся на имя, через усилие посмотрел на Чана — сначала куда-то за плечо, затем на ухо и потом уж прямо на него. — Я только что тебя вспомнил.       Совершенно не то ожидаешь услышать от человека, с которым уже вполне знаком. «Мы час назад проснулись вместе, и ты сказал, что планируешь выйти за меня замуж. Как ты мог меня забыть?» — думал поддеть Чан, но не стал. — Первый курс. Шоу талантов. Это ведь ты был ведущим.       Да, точно. Киджун, бывший Чана, попросил подменить его. Господи, как давно это было! Киджун и Чан были одноклассниками в старшей школе, неплохо дружили. Не так, конечно, как Чан и Минхо, над чем беззлобно подтрунивали знакомые, потому что Минхо был младше, а в школьную пору каждый год имеет значение. К тому же приятели знали про мальчишку-соседа Чонина, так что Чан вдоволь наслушался шуток про то, что его тянет на малолеток. Он никогда не пытался объяснить своих чувств к Минхо и Чонину. Он закатывал глаза, когда одноклассники в очередной раз спрашивали Юмиль, как она относится к тому, что её парень пускает слюни на сопливых пацанов, и каждый раз она находилась с остроумным ответом, и вся компания смеялась и свистела. Но она никогда не говорила им правды: что Минхо и Чонин ему как братья, и что она знакомилась с ними именно так — как с его братьями.       С тёплыми объятиями и пожеланиями всего наилучшего Юмиль и Чан расстались на выпускном, прямо перед танцем, в котором они покружились, прижимаясь напоследок, и на следующий день их пути разошлись. -Ты чихнул, когда объявлял кого-то, и все засмеялись. Я поэтому запомнил, — сказал Чанбин.       Да, он тогда чихнул. Зал сразу оживился. Чану самому было смешно, и он выдохнул перед тем, как поднести микрофон ко рту.       Чан обрадовался, повстречав Киджуна в университете. Они были одного возраста, но Киджун поступал сразу после школы и первое время относился к Чану как старшекурсник к перваку — с высоты полученного опыта. Бахвалисто вещал про университетскую жизнь и с видимым удовольствием перебрасывался при Чане словечком с многочисленными знакомыми, пересыпая речь шифрами и знаками, понятными только студентам, прошедшим боевое крещение тем и этим. Должно быть, поначалу Киджун видел не Чана, а воспоминание о нём — скромного улыбчивого парня в школьной форме, который раньше всех и почти совсем трезвый уходил с тусовок (если его получалось на них затащить), после уроков спешил домой готовить ужин, а по выходным ходил в гости либо к своей девушке-бете, либо к странноватому кошатнику, либо гулял с ними и маленьким омегой в придачу.       Но очень скоро отношение его поменялось. Киджуна тогда бросили самым гадким образом, прямо перед днём рождения, и Чан утешал его по старой дружбе, помогал пройти через неприятный этап, а потом через его обращённый на себя восхищённый, заинтересованный взгляд прочувствовал, насколько изменился — возмужал, раздался в плечах, по утрам на щеках и подбородке проступала жёсткая щетина, и пахнуть он стал зрелым альфой. Ещё до того, как Киджун спросил, встречается ли он с кем-нибудь, Чан уже в полной мере ощутил себя привлекательным, мужественным и значительным.       «А как же Минхо?» — спросил Киджун, когда Чан сказал, что свободен. Неудивительно, что он подумал, будто они встречаются, но то, что Чан собрался поступать именно в год, когда Минхо заканчивал школу, было чистой воды случайностью, как и то, что они в конечном счёте оказались в одном университете. Впрочем, оба страшно обрадовались такому стечению обстоятельств. «Давай тогда встречаться, — предложил Киджун. — Не выношу одиночества, а ты мне нравишься. Никаких обязательств, ничего. Расстанемся друзьями, без всяких разборок». Чан тоже не хотел быть один. Он хотел проводить день в сладостном предвкушении вечера, бежать после учёбы и работы к кому-то, с кем будет целоваться и заниматься сексом, разбираться вместе в сложных заданиях и жаловаться на строгих преподавателей и неадекватное начальство. Киджун был симпатичным миниатюрным омегой. Чтобы посмотреть Чану в лицо, ему приходилось запрокидывать голову, и от этого он казался ещё милее. В общем, Чан согласился. Отношения были отличными, без ссор и нервотрёпок, и оставили замечательные воспоминания, полные смеха, заботы и страсти. Вопреки ожиданиям обоих, прекратил отношения не Чан, так и не встретивший истинных, а Киджун. Он безумно влюбился в доставщика из маленького китайского ресторанчика возле главной площади, болтал про него без умолку и спускал все заработанные деньги, заказывая на дом китайскую кухню. Чану такой Киджун очень нравился, и он с большим удовольствием поучаствовал в операции по сближению, вместе с ним познакомился с тем доставщиком, высоким улыбчивым альфой, вместе с ним позвал его заглянуть вечером на пиво при условии, что он прихватит острых крылышек с работы. Тот парень в самом деле пришёл. В общении он оказался простым и приятным. В первые разы Чан побоялся оставлять Киджуна наедине с незнакомцем, но на четвёртых по счёту посиделках ушёл пораньше, сославшись на плохое самочувствие, и на следующий день узнал, что у них всё получилось, что Киджун признался, и Гынсок, так звали того доставщика, ответил взаимностью. Одни отношения закончились, другие начались. Как и было условлено, расстались друзьями, так что Чан продолжал видеться с новоиспечённой парой и выслушивать в университете сетования Киджуна по поводу стеснительности Гынсока, который и правда был самого робкого десятка и осчастливил влюблённого омегу первым поцелуем чуть ли не спустя месяц после начала отношений.       Но когда Чан подменял Киджуна на шоу талантов, он подменял своего парня. Чан вспомнил всё, будто это было вчера. И неужели в этом воспоминании где-то там, в тени, затаился Чанбин? — Ты что, был на том шоу? — еле выговорил Чан. Он, конечно, понял, что Со там был, но, чёрт возьми, как так! — Ага. На последнем ряду. — Оу… оу, чёрт… — Делать нефиг было. Хёнджин сразу после пар к своему Юнсону сваливал, Сынмин и Шиён в другом унике, треня вечером, вот и пришёл, меня знакомый позвал. Но я только до середины досидел, потом мне Вонхо написал, и я к нему поехал. Не знаю, почему я сейчас это вспомнил. — Поверить не могу, — Чан положил ладонь на лоб, словно у него поднялась температура или заболела голова. Что там Чанбин сказал? Поехал к Вонхо? — А ты тогда, — губы шевелились, но звука не было. Чан сглотнул и выдавил упирающийся голос из горла, — не был ведь на блокаторах. — Нет, — Чанбин опустил взгляд, взял салфетку, скомкал, расправил, скомкал, расправил. — И я вот думаю, что если бы, — скомкал, расправил, — я сел на первый ряд, перед самой сценой, и почуял бы тебя, а ты — меня? Или если бы я досидел до конца, и мы столкнулись бы на выходе?       Они были так близко, но недостаточно близко, чтобы почуять друг друга, чтобы опознать среди мешанины десятков человеческих запахов. Почему они ни разу не пересеклись до того, как Чанбин начал пить таблетки? Почему не прошли мимо в коридоре? Почему не сели рядом в кафетерии? Как бы всё обернулось, зацепись они случайно плечами? Чан бы воскликнул: «Это ты!», имея в виду: это ты — мой омега; и Чанбин гордо и радостно ответил бы: «Это я!», имея в виду: да, я и есть твой омега, а ты — мой альфа; и они обнялись бы, и обнюхались, и, наплевав на занятия, убежали бы в укромное место знакомиться, и Чан бы вцепился в Чанбина, и не отпустил бы ни в какую стаю, и не было бы ни Тасманийского Дьявола, ни Нижнего, ни блокаторов. Так почему они никогда, никогда, никогда не прошли достаточно близко?       Немота завладела ими. Немота, разбухшая невысказанными сожалениями, упущенными возможностями, всем, что могло случиться, но так и не случилось. Или это немота Чана была такой? Чанбин скомкал и расправил салфетку. Маленький его рот изогнулся месяцем улыбки.       Чан удручённо понял, что был единственным, кто тосковал о несбывшемся. Чанбин, кажется, увлечённо перебирал вероятные сюжеты, из любопытства, не более, и тот сюжет, что обернулся реальностью, скорее всего вполне его устраивал. Он не сокрушался, что не сел в первом ряду, не дождался конца шоу, что уехал к Вонхо и стал вожаком. Он просто интересовался: как было бы, сложись иначе? — Ну вот, расстроился, — мягко заметил Чанбин, глянув на приунывшего Чана. — Я поэтому и не хотел говорить. — Да не, не расстроился. Или расстроился… Так, чуть-чуть, — Чан пожал плечами. Духом он не пал, но немного раскис. — Поверь, раньше я был хуже.       Удивительное признание. Тем более удивительное, учитывая, из чьих уст исходило, и если кто-то вроде Со заявляет, что раньше был хуже, наверное, стоит ему верить. — Хочешь сказать, стая сделала тебя лучше? — Да, — Чанбин скомкал и расправил салфетку, скомкал и расправил. — И как же, позволь узнать? — Я был той ещё сукой. До Вонхо вообще полный трэш. Просто умножь на десять всё, что тебя бесит во мне, добавь к этому зашоренность и тотальное безразличие ко всему, что есть в мире. Сгусток раздражения, презрения и скуки — вот чем я был. Но я этого не замечал. Меня только Шиён, Сынмин и Хёнджин выносили, и то потому, что мы с детства вместе, да и сами они были не лучше. Вот так вот.       Какой кошмар, искренне ужаснулся Чан, мысленно умножив Чанбиновы наглость, самоуверенность, эгоистичность и вспыльчивость на десять и отшатнувшись от их удушающей огромности. В нежном и вместе с тем самом невыносимом возрасте, подверженном пороку юношеского максимализма, тяжёлым испытаниям личностного становления и крутым перепадам настроения, избалованность Чанбина вне всяких сомнений давала о себе знать пренеприятнейшим образом, раз уж даже сейчас её проявления требовали от окружающих определённой доли терпения. Чан сглотнул. Он всерьёз засомневался, что сладил бы с более юной версией Чанбина без колоссальных психологических потерь. Причём потерь со стороны всех: Чана, Чанбина, Джисона, их родственников и друзей. Каждого коснулся бы шторм, порождённый столкновением несогласного моря и напористого грозового урагана. Отголоски их бурных ссор разносились бы, как ударные волны ядерных взрывов. Или же нет? Или же Чанбин опять выгораживал Вонхо и стаю? — Признаться, я считал наоборот — что стая плохо на тебя повлияла. — Да? — Чанбин насмешливо выгнул бровь чёрной дугой. — Почему? — Ты привык, что там тебя слушаются, и как будто ждёшь того же от всех, — Чан подцепил палочками рулет, — беспрекословного подчинения. — Как думаешь, я в девятнадцать, зная о стаях только в теории, а о ребятах — со слов Вонхо, хорошим был вожаком?       Омега, родившийся с золотой ложкой во рту и меткой истинных на пояснице, залюбленный мамой и папой, бабушками и дедушками, — вряд ли он имел обширное представление о реальной жизни за пределами своего пузыря благополучия. Что он знал о суровых вызовах повседневности в Нижнем, о малолетних наркоманах-беспризорниках, о голоде, о разъедающем хронических неудачников отчаянии? Чан, в общем-то, тоже мало что знал об этих тёмных элементах убогого района, но он, по крайней мере, мог представить безденежье, изнурительную тревогу, нехватку чего-то и бессилие перед обстоятельствами. Представить-то мог, но как бы помогли эти представления, выпади ему заместо Со встать во главе стаи? Может, вожаку и не нужно понимать такого? Может, ему нужно что-то совсем другое? — Сложно судить, — сдался Чан. Нравственные дилеммы, шедшие, видимо, с Чанбином в комплекте, порядком утомляли. — Чжухон говорил, им повезло с тобой. — Конечно повезло! — кичливо выпалил Чанбин, вздёрнув подбородок, и тут же ласково улыбнулся. — Но и мне с ними повезло. Поверь, просто поверь, что хер бы прежний я пытался тебя понять, хер бы стал выслушивать и уж тем более извиняться за что-то. — Так я, значит, должен быть благодарен Вонхо и стае? — Ну не прям должен. Но я бы на твоём месте был охренеть как благодарен. Хотя, кто знает, — Чанбин уместил подбородок в чашечке ладоней и смерил Чана озорным взглядом, — может, не будь стаи, ты бы с удовольствием под меня прогнулся.       Чан прекратил жевать. Жар обдал грудь и шею. Он слишком ярко представил, как выгибает спину, упираясь отставленным задом в мощные бёдра Чанбина, и Чанбин наваливается, придавливает к полу — потому что в фантазиях Чана они были на полу — и говорит: «Кто здесь послушный альфа?», пока его неповторимый мягкий омежий запах проливается сверху водопадом, и Чан, радостный подчиняться лепестку, шёлку, травинке, скулит: «Я, я послушный альфа». «Правильно, — хвалит Чанбин, обхватывая его сильными руками. — А кто всегда прав?» И Чан не задумываясь отвечает: «Ты всегда прав» и, отвечая, всем сердцем верит, что такая нежность, как у лепестка, у шёлка, у травинки, у омеги, способная пробиться в этот жуткий порой мир, заключает в себе тайну мироздания и не может ошибаться, и что именно ей одной стоит всецело отдаться. — Мать моя женщина, чё с лицом? — Чанбин подался вперёд, чёрные глаза восторженно округлились. — Ты что там навоображал? — Нет, я… — попытался оправдаться Чан, но запах Чанбина, исходивший от брошенной на диван толстовки, и его огненный взор соединялись с потаёнными мыслями и делали фантазии пугающе реальными. Чан совсем смутился, запутался в словах. Так ничего и не сказав, он уставился в тарелку, закусив изнутри щёку. — Ча-ан, — в голосе Чанбина слышалась ласковая насмешка, будто он понял что-то про Чана, завладел его тайной, но афишировать не спешил, смакуя своё могущество.       По крайней мере, так казалось. Проверить догадку Чан не мог, потому что не мог поднять глаз, застигнутый врасплох вылезшими на поверхность постыдными желаниями. Он никогда намеренно не погружался в глубины своих склонностей, не изучал истоков вожделений. Наоборот, он упрощал запросы либидо до чего-то простого и понятного, до чего-то общепринятого, игнорируя подземные течения и укромные пещерные озёра, чья влажная тьма отзывалась ксилофонным эхом разбивающихся капель, сорвавшихся со сталактитов. И в этом эхе Чан слышал нежность, слышал прозрачность, слышал воздух и никому на свете не мог рассказать, что это значило для него на самом деле.       Над альфами, которые любят подкладываться под омег, всегда смеялись. Даже Киджун как-то рассказал, задыхаясь от смеха, про коллегу-альфу, который, судя по слухам, позволял своему омеге трахать себя. «Ты прикинь! Какая жесть! По нему и не скажешь, что он подстилка», — с равной долей сочувствия и осуждения говорил он, и Чан посмеивался, чтобы не показаться странным, но смотрел на Киджуна, вдыхал его омежий запах и думал то, чего из-за трусости не мог произнести: «Бывает такое, что мне не хочется входить в тебя, но я вхожу, потому что ты возбуждён и я возбуждён, и у нас как будто нет иного варианта, но иногда… Иногда мне хочется постичь тебя, проникнуться, наполниться тобой, стать твоим, как ты становишься моим». Чан не принимал эту бесславную часть себя и благодарил судьбу, что по большей части он всё же нормальный альфа, которому нравится вставлять член в горячие липкие вагины. Так, Чан не раздвигал перед Киджуном ног, не вскидывал призывно зад, предлагая себя. Всё это в их паре проделывал Киджун. Но Чанбин…       Омег как он Чану и правда встречать не доводилось. Нельзя ли неукротимое стремление Чанбина одерживать верх перенаправить в постель? Разве было бы не замечательно — демократия в быту и правительственные перевороты в спальне? Днём они бы договаривались, следуя предписаниям их собственного семейного кодекса, а ночами поочерёдно менялись бы ролями. Уверенный в безоговорочном принятии, Чан бы говорил: «Сегодня хочу быть снизу», и Чанбин либо соглашался, либо нет, но не соглашался бы он, потому что у него нет настроения, или он сам сегодня хочет быть принимающим, а не потому, что Чан ему противен. — Серьёзно? Я сказал прогнуться, а ты покраснел и начал заикаться?       Неужели Чанбин насмехался? Он тоже считал это позорной слабостью? Чану вдруг захотелось ударить себя по лицу, чтобы сбить идиотскую надежду удовлетворить порочные наклонности. — Просто… нет… я… — Уф, что тут у вас творится? — громко принюхиваясь, вышел из ванной Джисон.       Джисон. Мягкий податливый альфа. Подкладывался ли он под кого-нибудь? Он, очевидно, испытывал сексуальное влечение к Чану и испытывал, надо заметить, очень уверенно, но насколько далеко он был готов зайти? Был ли у него опыт с альфой? Безусловно, подставить зад альфе не так зазорно, как омеге, и тем не менее было в этом что-то унизительное. Чан крепко зажмурился на несколько секунд. Господи, ну почему он вообще начал думать о таком за завтраком? — Сам посмотри, — с каким-то самодовольством сказал Чанбин. — Чан, ты чего? — Джисон подошёл, шаркая тапками, опустил ласковую руку Чану на затылок. — Бин, что ты ему наговорил? — Да я вообще ничё такого не сказал! Просто вспомнил, что видел его на первом курсе, а Чан расстроился, что мы не унюхали друг друга. Ну я и сказал не расстраиваться, потому что раньше я был капец залупой невыносимой, но потом предположил, что, мо-о-ожет, не будь стаи, он бы прогнулся под меня и глазом не моргнув.       Джисон прыснул со смеху. — Ты же знаешь, как легко Чан смущается, — мягко укорил он, напоминая, видимо, про обмен пошлыми фразочками под палящим солнцем на заднем дворе стайного убежища, когда Чан разнервничался и покраснел. — Чан-а, а ты, случаем, не девственник тоже? — спросил Со, сладко растягивая слова, будто у него во рту они превращались в ириски. — Нет, — Чан улыбнулся. Как и раньше, рядом с Джисоном напряжение постепенно таяло. Вдыхая его чистый телесный запах с примесью травяного шампуня, он окончательно успокоился. Всё происходящее показалось забавным. — Харэ тогда краснеть, ешь давай. Ты тоже. — Ага, — Джисон легонько похлопал Чана по спине и сел за стол.       Набравшись храбрости, Чан поднял взгляд. Джисон и Чанбин оба были сверхнаблюдательными и проницательными. Что если они раскусили его? О, что ж, он заверит их, что это ерунда, что он умеет держаться в рамках и не позволит пагубным наклонностям влиять на отношения. — А что там насчёт того, что ты видел Чана на первом курсе? — Джисон тряхнул головой, откидывая волосы, и постукал палочками по столу, выравнивая их в руке. Колец на пальцах не было. Амулетов на шее не было тоже. Без побрякушек Джисон выглядел голым.       Хан и Со завели разговор. Пространство будто расширилось и наполнилось кислородом. Чан пошевелился, чувствуя, насколько зажат был последние несколько минут. В том, как без лишних вопросов и шуточек было закрыто его из ряда вон выходящее волнение, угадывалась трогательная тактичность. Чан мысленно поблагодарил ребят за то, что они обошлись без допытываний и не полезли без спроса препарировать его душу. — Странно, что мы нормально не пересеклись тогда, ну, на первом курсе, — задумчиво докончил пересказ о шоу талантов Чанбин. — Даже ведь за обедом рядышком не сели, жесть. Всё могло сложиться иначе, почуй мы где-нибудь друг друга. — Нет смысла гадать, ибо никогда не будет того, что могло бы быть, — философски заключил Джисон с лицом, преисполненным мудрости и света.       Чан встретился взглядом с Чанбином. Чанбин закатил глаза, выражая, какого он мнения о возвышенных речах младшего альфы. Пожалуй, иногда Джисон перебарщивал с пафосом. Сквозило порой в его голосе и движениях что-то театральное, свойственное больше актёрам на сцене. Иногда он слишком трагично запрокидывал голову, изъяснялся несколько вдохновенно и придавал жестам излишнюю драматичность, но всё это ему необычайным образом шло и нравилось Чанбину. Как бы демонстративно он ни закатывал глаза, Чан видел, видел, что нравилось. Сам он тоже находил эти чудачества Джисона симпатичными. Городской сумасшедший — так его назвал Минхо, точно-точно. Подобная слава не приходит просто так, без причины. Чан задумался, почему ему ни разу не пришло в голову поискать в интернете что-нибудь про Джисона, просмотреть его социальные сети, откопать какие-нибудь упоминания о нём. Верить всему он, конечно же, не собирался, но для общей осведомлённости, — почему нет?       Наблюдая за Джисоном, Чан заметил, как любовно он косился на диван, и вспомнил про толстовку. — Как её поделим? Предлагаю разрезать пополам. — Ты серьёзно? Если что, я не против того, чтобы ты забрал её. Тебе нужнее, — Джисон смешно потупился, безуспешно скрывая надежду, что Чан настоит на предложении, чтобы можно было с чистой совестью согласиться. — Нам на двоих выдали, так что. Мне будет приятно разделить её с тобой. Всё же это запах… — Чан посмотрел на Чанбина, в его чёрные весёлые глаза, — нашего омеги.       На щеках Чанбина выступили розовые пятнышки смущения. Пытаясь спрятать лицо, он прижал запястье ко лбу. Этот милый жест и прелестная улыбка запечатлелись в душе Чана, как оттиск печати на сургуче. И никаких комплиментов, с ума сойти. Всего-то и требовалось признать его их омегой. Внутренний голос был прав, инстинкты были правы, они сразу поняли, кто Чанбин такой — «лапуля». Чжухон как-то сказал про него: «омега до мозга костей». Что значит быть кем-то до мозга костей? Наверное, это и значит, подумал Чан, глядя на Чанбина напротив. Его сущность, то, кем он себя определял, скрывали подавители, и тем не менее он без запинки, без сомнений заявлял: «Я — омега для двух альф». Омега в квадрате. Пускай порой Чанбин испытывал болезненную неполноценность от мнимой своей бесполости, всё остальное время он твёрдо знал, кто он, но наверняка он хотел, чтобы Чан и Джисон тоже признавали его. «Я не пахну, я большой и сильный, я громкий, я ничего не боюсь, но это не делает меня не омегой» — что-то такое, пожалуй, считывалось в его поведении и словах. — Спасибо, очень мило с твоей стороны, — сказал Джисон, с удовольствием поглядывая то на зардевшегося Чанбина, то на впавшего в ступор Чана. — Тогда, может, не на пополам? Мне хватит рукава. — Доедайте. Я разрежу, — Чанбин быстро поднялся, протопал до кухонного уголка, схватил из ящика ножницы. Чик-чик и всё было готово. Он продемонстрировал с проймой отрезанный рукав. — Та-да! — Круто! — Джисон похлопал в ладоши. Кажется, он вообще не рассчитывал заполучить хотя бы кусочек от толстовки и был неимоверно счастлив рукаву. — Будет на что дрочить, — Чанбин гаденько осклабился. — Натяну на руку и представлю, что это ты мне дрочишь, — Джисон с лёту подхватил игру.       Альфа показывался в нём неожиданно, его легко было узнать по терпкому запаху, по твёрдому и пылкому взгляду исподлобья. В такие минуты что-то хищническое проявлялось в повадках Джисона, влекло и одновременно настораживало. Минувшей ночью он бросился на Чанбина невзирая на запреты. Повезло, что Чанбин сильнее. В противном случае, бог знает чем бы закончилось. Остановился бы Джисон на прижиманиях и ласках или зашёл бы дальше, так далеко, что и подумать страшно?       Самообладание — важнейший навык, тем более для альф и омег. Самообладание обеспечивает порядок. На нём держится общество. При этом не все в должной мере его осваивают. Чан признавал, что сам иногда поддавался эмоциям и не владел собой, особенно когда был истощён телом и духом, но инстинкты всегда держал в узде, подчинял рассудку. А что Хан? Спору нет, он отличный альфа, и всё же просвечивало в нём диковатое. Чан не мог сказать, что конкретно побуждало его животное чутьё навострить уши. Правильно было бы сказать, весь Джисон — его быстро сгущавшийся мускусный мужской запах, плавные выверенные движения, взгляд, каким он смотрел на Чанбина, словно ожидал, что Чанбин вот-вот побежит и его придётся преследовать, догонять, игриво пригибаясь. — Да на здоровье! — фыркнул Чанбин. — Воображаемой руки не жалко, пользуйся. — К слову про дрочку. Ты прямо весь-весь девственник? — Джисон склонил голову и любовным взглядом прошёлся по изгибам Чанбина. — Чего, блин? А чё, можно быть на половину? — Ты дрочил кому-нибудь? Или, может, тебе? — Нет.       Чан немного развернулся, чтобы держать обоих в поле зрения, очень уж интересные разговоры они вели. Он хотел было вмешаться, осадить Джисона, но передумал, оставив Чанбину самостоятельно решать, поддержать разговор или нет. Чанбин присел на подлокотник, внешне никак не выражая смятения по поводу непристойных вопросов. — А минет или куни ты делал? — Нет. — А тебе? — Неа. — Ты совсем сексом не занимался? Ты ведь мог сам кого-то… — Поверь, — перебил его Со, — если бы я кому-нибудь присунул, я бы обязательно рассказал. — Хм… А с языком целовался? — О, это да. Было.       Джисон встрепенулся, подозрительно, по мнению Чана, обрадованный. — И с кем? — С Шиён. Мы были пьяные. — Понравилось? — Не знаю. Плохо помню. Мне было семнадцать.       Длинная стрелка часов сделала один шаг. Чан моргнуть не успел, Джисон уже выпятил губы, предлагая, по всей видимости, освежить память. — Собирайся давай, вот пристал! — крикнул Чанбин, улыбаясь. — Через пять минут отчаливаем. Не будешь готов, уедем с Чаном вдвоём!       Искристое вожделение по-прежнему покрывало Джисона, как наэлектризованная шерсть, и с этим вожделением он весь повернулся к Чану, сложил ладони и отвесил благодарственный поклон, пронизывая поверх пальцев плотоядным и вместе с тем ласковым взглядом. — Спасибо за еду, было очень вкусно! Нам так повезло с альфой. — Пять минут, Джисон! — гаркнул Чанбин. — Понял-понял, скоро буду, — младший альфа подбежал к лестнице и мигом вскарабкался в мансарду.       Совместный сон и запах Чанбина чрезмерно его взбудоражили. Утучнившийся запах Джисона заполонил весь дом, игнорировать его было невозможно, и Чан то и дело подёргивал носом, невольно считывая зашифрованный в феромонах призыв образовать брачный союз. Чан вспомнил о намерении предложить Джисону встречаться, как только выспится. Теперь он не был столь уверен. Он засомневался. Что он сейчас, в данный период, в состоянии дать как партнёр, как старший альфа? Ему не сводить Джисона на свидание в ресторан, не завалить подарками в знак симпатии, а ведь для этого и существует конфетно-букетный период. Или вдруг Джисону понадобится помощь? Вдруг Джисон заболеет, а Чан не сможет ни приехать, потому что будет работать, ни послать лекарства курьером, потому что это слишком дорого. Впрочем, для такого у них был Чанбин — оплот насильственной заботы и финансовой поддержки. Тут Чан задумался, а что вообще Джисон ждёт от отношений, сдались ли ему свидания в ресторанах и подарки? Сделав пометку в голове, чтобы позже это выяснить, он поднялся и, дабы как-то отвлечься, стал намывать посуду, не то эти завалы в раковине никуда не годились.       Чанбин пристроился поблизости, закурил, наблюдая за тем, как Чан намыливал тарелки. — Нам с Сони реально очень повезло с альфой. — Да? — Хозяйственный, добрый, — Чанбин прошёлся по нему липким взглядом, — красивый. — Да что с вами двумя сегодня? — хмыкнул Чан, скрадывая улыбку. В действительности ему было приятно слушать комплименты. Не будь он таким принципиальным, попросил бы: «Не останавливайся. Перечисли всё, что во мне есть хорошего, и даже то, чего нет, чтобы я поверил и стал таким». — И что же с нами сегодня? — Вы какие-то… заведённые, — с бесстрастным лицом отметил Чан, будто не он недавно представлял, как выгибается под Чанбином, вжимаясь в него задницей. Но он по крайней мере боролся с непристойными порывами, а не вываливал их на окружающих. — Ну, мы втроём, наедине, — приглушённо заговорил Чанбин, плавно принимая обольстительную позу с отставленным круглым бедром. — Редко нам такая возможность выпадает. — Ой, ты-то куда лезешь, — усмехнулся Чан. — Тебя тронуть лишний раз нельзя. — А ты бы хотел? Хочешь потрогать меня, м?       Чан захлопал глазами. К такому вопросу он не подготовился. Конечно, он хотел потрогать, это ведь совершенно естественно. Он помнил, как приятно было сжать Чанбина, его мягкое и упругое тело. — Где бы ты хотел потрогать?       В голове прокатилось неразборчивое эхо утробного лающего голоса. Сегодня ему не удалось пробиться через самоконтроль отдохнувшего Чана. Голос булькнул и затонул камнем на дне озера. — Тебе же нравится Джисон, — Сказал Со и глубоко затянулся. — Это тут при чём? — Джисона можно трогать. Он даже за. Так почему ты его не трогаешь?       Потому что он альфа. Чан не встречался с альфами и испытывал некоторую скованность. К тому же Джисон, очевидно, быстро возбуждался. Было бы неудобно отказать ему в близости, и Чан соблюдал осторожность, боясь ненароком распалить Джисона в неподходящий момент. — Не сюсюкаться же при тебе. — Стесняешься? — Нет, серьёзно, — Чан сосредоточенно свёл брови. — Разве тебе не будет обидно? — Если только чуточку, — Чанбин свёл подушечки большого и указательного пальцев, показывая, насколько обидно ему будет. — Зато счастлив я буду вот так, — он раскинул руки в стороны. — До встречи с вами я малёх переживал. Сам понимаешь, не всегда альфам удаётся поладить в отношениях типа наших. Я никак не предполагал, что один альфа окажется начисто лишённым ревности, а второй вообще убежит от меня, так что ловить придётся. Во прикол. — Точно уж. — Бля, Джисон там уснул что ли? Сходи попинай его, чтоб поторапливался. — Сам сходи, я занят, — Чан показал вспененную губку. — А я курю. — «Я курю» звучит точно так же, как «я страдаю хернёй», так что ты иди.       Заострённый выпад пришёлся Со по вкусу. Он ухмыльнулся, показав клычок, выдохнул дым Чану в лицо, затушил окурок и развернулся. Носи он длинные волосы, отмахнул бы их назад, чтобы вместо последнего слова чиркнуть Чана по щеке чёрными прядями и уйти, покачивая бёдрами. — Пс-с, — послышалось из прихожей.       Согнувшись на лестнице, Чанбин махал рукой, подзывая к себе. Чан выключил воду, вытер руки. — Чего? — спросил, подходя. — Тихо, — шикнул Чанбин. — Иди сюда.       Он сдвинулся на правый край лестницы. Чан с сомнением глянул на освободившийся левый край, вздохнул и забрался к Чанбину, который уже вытянул шею и заглянул в люк.       Собственно, Чан ожидал увидеть Джисона задремавшим в забавной позе. Но Джисон не спал. Уже переодевшийся, он стоял на коленях перед алтарём, глаза закрыты, на лице безмятежное отсутствие, руки ладонями кверху — два цветка, пьющие солнце. Каменные глаза волка глядели в самое сердце молящегося.       Чан остолбенел. Он подсмотрел что-то сокровенное, от чего занялся дух. Такое нельзя видеть без дозволения. Наблюдать нездешнее можно только по приглашению, особенно если не веруешь. Жар стыда прилил к лицу, и Чан возмущённо посмотрел на Чанбина, по чьей вине нарушил уединение молитвы, и как только посмотрел, так сразу и простил его за бесцеремонность. Сложив ладони на верхней ступеньке, совершенно захваченный зрелищем, Чанбин заворожённо глядел на младшего альфу. Он любовался. Он хотел любоваться вместе с Чаном, хотел и ему показать, какой Джисон, весь позолоченный солнцем, в этот миг по-неземному прекрасный. Но и он был прекрасен в этот миг со своими тёмными, блестящими в сумраке прихожей глазами.       Сентиментальная теплота низверглась на Чана. От мысли, что эти два невозможных человека по праву метки достались ему, было мучительно хорошо. Не зная, как выразить чувства, он обхватил Чанбина за плечи. — Не упади, — тихо сказал Чан и стиснул зубы от невыносимой нежности, когда Чанбин, не отрываясь от созерцания, плотнее прижался к нему боком.       Они стояли близко-близко, почти соприкасаясь головами. Было слышно, как Чанбин вдыхает и выдыхает через нос напитанный сухими травами и запахами альф, но для него пустой воздух. Они могли бы долго оставаться на этой лестнице, околдованные моментом. Так долго, что в конце концов срослись бы боками. Но вот Джисон открыл глаза и медленно повернулся. Они юркнули вниз, как два нашкодивших школьника, и затаились на ступеньках. — Тш-ш-ш, — зачем-то зашипел Чанбин, прижимая палец к губам, и сдавленно захрюкал, сдерживая нервический смех. — Зачем вы прячетесь? Я же уже вас заметил, — даже голос Джисона был похож на солнце.       Провинившиеся виновато выглянули из укрытия. — Извини, что смотрели. — Ничего. Обычно я молюсь по утрам. Стоило предупредить, — говоря, Джисон опустился на четвереньки, затем распластался по полу и подполз к люку. От него исходил гладкий спокойный запах. И взгляд был другой, глубже. Было ли то из-за недавней молитвы, Чан не знал и думать не хотел, он был слишком обрадован, что Джисон не разозлился.       По какой-то неведомой причине ни один не предложил спускаться и собираться на выход. Хотя свою причину Чан знал — ему нравилось ютить под мышкой большого тёплого Чанбина и смотреть на Джисона, уткнувшего подбородок в сложенные руки. О причинах ребят он мог лишь догадываться, но надеялся, что они схожи с его причиной — что Чанбину тоже нравится ютиться у него под мышкой и смотреть на Джисона, а Джисону нравится беспечно лежать на дощатом полу мансарды и смотреть, как Чанбин ютится под мышкой у Чана, пока оба они смотрят на него. — Я люблю вас, — сказал Джисон. Как и всегда, о любви он говорил уверенно, без дрожи волнения. В общем, как о непреложной истине.       Чанбин протянул к нему руку. Джисон подполз к самому краю, нырнул лицом между Чанбином и Чаном и обнял их. Впервые они обнимались втроём. Чан сжал губы, потому что если бы позволил им улыбаться во всю широту счастья, лицо у него непременно треснуло бы, как спелая дыня. — Может, всё-таки не поедем? — закинул удочку Джисон. — Поедем, — сурово ответил Чанбин.       Печально вздохнув, Джисон помолчал немного и закинул вторую удочку. — Поцелуйчик? — За этим к Чану.       Удобная отговорка. Чан собирался хохотнуть, но смех увяз в горле. В отличие от него, Джисон воспринял услышанное всерьёз, поднял голову и посмотрел с вопросом и надеждой в глазах.       О ужас! О ужас! Стоило ослабить бдительность, Чанбин наворотил дел. Намеренно! Чан по дьявольской ухмылочке понял — Чанбин не брякнул от балды, он взвесил слова, он прекрасно знал, что Джисон не упустит возможность. Вот надо было ему влезть! Почему, ну почему он непоколебимо уверен, что имеет право вмешиваться в чужие дела, в отношения, да даже в мысли! Он везде проникал, не силой, так хитрожопостью! Да как он сме… — Ай, блядь! — Чан хмуро уставился на Чанбина, только что больно его щипнувшего за грудь. — Для профилактики, а то чёт ты загрузился, — Чанбин гнусаво хохотнул. — Ты в курсе, что ты взрослый человек и можешь просто сказать «нет»? — И за это не нужно извиняться, — мягко дополнил Хан.       Теперь, когда ему открыли простой и безопасный путь к отступлению, паника улеглась. Чан полностью успокоился и в воцарившейся тишине снаружи, слившейся с тишиной внутри, понял, что хочет поцеловать Джисона. В общем-то, он давно хотел его поцеловать, но спотыкался о вечные сомнения. На дороге к первому поцелую спотыкаться было больше не обо что, все сомнения снёс тараном Чанбин, за ним прошёлся метёлкой Джисон, сметая оставшиеся обломки. Пожалуйста, иди куда хочешь — вперёд, назад, туда, сюда, хоть прямо, хоть зигзагом. Ничто не помешает. — Так чего? Да? Нет? — поторопил Чанбин.       Отказаться поцеловать напитавшегося утренним светом, утихомиренного молитвой Хана, отказаться прикоснуться к его тонкому улыбчивому рту? Невозможно. — Да, — твёрдо согласился Чан и для пущей убедительности повторил: — Да.       Ласковая ладонь накрыла щёку, кончики пальцев огладили чувствительную мочку. Чан содрогнулся от мурашек, волосы на затылке встали дыбом. Густой терпкий запах альфы заполнил нос и потёк по гортани. Его альфы. Единственного, первого и последнего в его жизни альфы. Они соприкоснулись носами. Чан поднял лицо, закрыл глаза. Губы приникли к губам. Чан давно не целовался. Он забыл, насколько это приятно! Грудь сдавило, под ложечкой сладко-сладко засосало, метка набухла и пульсировала. Всё тело отзывалось на поцелуй возбуждением и блаженством. И это был самый короткий поцелуй из всех, когда-либо выпадавших на долю Чана. Он и Джисон прижались губами на несколько секунд. Кажется, на пять. Безбожно мало. Едва они отстранились с тихим чмоком, Чан уже мечтал о тысячах и тысячах новых поцелуях, с языком и без, медленных и вязких, грубых и грязных, кусачих, невесомых, мимолётных, воздушных, влажных, сухих, приветственных и прощальных. Обо всех, о каких имел представление.       Чан открыл глаза. Джисон улыбался, закусив нижнюю губу, смотрел двумя чёрными лунами расширенных зрачков. Инстинкты всколыхнулись, зов их был силён. Чан не отдавал отчёта действиям, он только заметил почти бессознательно, как по-странному двинулся Джисон, и откликнулся, вытянул шею, подставил висок. Они беспорядочно тёрлись головами, заворачивали шеи, подставляли темечки и затылки и тёрлись о них тоже. Нутро клокотало от неимоверного удовольствия, насыщая глубинную потребность в единении. Ты пахнешь мной, я пахну тобой. Мы союзники, мы партнёры, мы выживаем вместе.       Отдав дань древним ритуалам, они, дыша глубоко и ровно, как в трансе, напоследок соединились лбами, словно пытались сплести сознания в одно, и Чан вспомнил, или осознал, или почувствовал, что всё это время держал Чанбина и держит до сих пор. Он повернулся и увидел ровно то, о чём Чанбин говорил недавно возле раковины: Чанбин был счастлив-счастлив-счастлив, он гордо и любовно следил за своими альфами, но в призрачно-неуловимых чёрточках лица и в глубине глаз угадывалась та самая его маленькая обида омеги, оставшегося отдельно стоять на краю лестницы. «Нет, всё не так, — хотелось сказать Чану. — Ты был с нами в этом поцелуе и ритуале, ты был под моей рукой, у меня под боком», но такие речи не подходили его неповоротливым толстым губам, с ними справились бы поэтичные уста Джисона. Жаль, не было способа вложить в них эти слова. Вместо многозначительных фраз Чан крепче обнял Чанбина, сжал его плечо. — Ну что, пошли? — весьма весело сказал Со. Никаких признаков серьёзных душевных потрясений в нём не наблюдалось, но Чан для подстраховки сверился с Джисоном. Он смотрел на Чанбина с прежним обожанием и без тени беспокойства. Значит, всё в порядке, иначе Джисон уже навёл бы суету. — Пошли, — кивнул Чан.       Перед выходом Джисон облачился в коллекцию украшений, Чан с десяток раз проверил, всё ли взял, обоих подгонял Чанбин. Неописуемо странно было буднично перекрикиваться из разных уголков дома, обуваться, обсуждать маршрут, словно ничего особенного не произошло. На пороге Джисон придержал Чана. — Стойте, подождите.       Чанбин крикнул с тропинки, что заведёт машину. Хан поднялся на цыпочки, пошарил рукой по деревянной полке над крючками для одежды.       Они поцеловались, думал Чан. Он не мог выбросить это из головы и всё мечтал и мечтал, как снова поцелует Джисона. Когда? Когда же? Пока Чанбин будет мыться, они могли бы поцеловаться подольше. Не просто чмокнуться. Сложнее и глубже. — Вот, — Джисон вложил что-то прохладное, металлическое в руку Чана. — Приходи в любое время.       На ладони лежал ключ. Улыбнувшись, Чан убрал его в рюкзак. Первый серьёзный шаг к тому, чтобы прочно обосноваться в этом доме, он, можно сказать, сделал. С дороги донеслось ворчание автомобиля. Альфы поскорее вышли, чтобы не раздражать Чанбина долгим ожиданием.       За дверью замерло жаркое душное утро. Днём будет пекло. В машине пекло уже было. От кожаных сидений плавился зад. Открыли все окна, включили кондиционер и музыку. Чан подставил лицо ветру. Из переднего окна высунулась рука Джисона, на кольцах и браслетах искрами вспыхивало солнце.       Поначалу Чану было обидно, что Джисон не сел с ним назад, но он тут же подумал, что ему не может быть обиднее, чем Чанбину, и что Джисон поступил верно. Да и Джисон не был бы собой, если бы его любовь не разливалась во все стороны. Он постоянно вертелся, оборачивался на Чана и просовывал руку между сидениями, чтобы погладить его колено. Расхрабрившись, он попытался дотронуться и до колена Чанбина, но едва рука преодолела подлокотник, Чанбин произнёс: — Ещё сантиметр и дальше пешком почешешь.       Картинно запрокинув голову, Джисон начал преувеличенно слезливо с выражением декламировать:

И в атаку бросаюсь я, жаден и груб, Как ватага червей на бесчувственный труп. О, жестокая тварь! Красотою твоей Я пленяюсь тем больше, чем ты холодней.

— Ты щас меня жестокой тварью назвал? Чан, ты слышал? Вообще охренел! — на всю машину завопил Чанбин. — Нет! Это не я! — сквозь смех отвечал Джисон. — Это стих! — Нахер ты всякую муть запоминаешь? Нет бы чё полезное выучил. — Я не специально! Просто у меня феноменальная память. — Ты феноменальный придурок. Гимн ты не помнишь, а пошленькие стишки помнишь. — Ну не дуйся, — попросил Джисон и потянулся к щеке Чанбина. — Я не дуюсь, — гнусаво буркнул Чанбин. — Не трогай меня. — Не трогай меня, — повторил Джисон, пародируя носовое звучание.       Чтобы заглушить его, Чанбин сделал музыку погромче. От басов по салону проходила вибрация. Последующие препирательства Чан не слушал, он с разинутым ртом смотрел в окно, на элитный жилой комплекс, окружённый красивой высокой оградой, за которой раскинулись чистые аккуратные площадки, дорожки, и в самое небо упирались высокие многоэтажки. Въезд перегораживал шлагбаум. Из сторожевой будки выглянул мужчина, приподнял козырёк кепки с эмблемой охранного предприятия, взглянул на удостоверение жильца.       Медленно подкатив к крайнему левому зданию, они спустились в прохладную подземную парковку. Музыка смолкла, окна закрылись, двигатель затих. Потерянно оглядываясь по сторонам, Чан шёл за Ханом и Со. Всё вокруг буквально пропиталось богатством, успешностью, достатком. То был другой мир для каких-то других людей, не для таких, как он. — Запоминай, Чан, — повелел Чанбин в лифте. — Двадцать пятый этаж.       На двадцать пятом этаже возле двери с номером сто девять Чанбин повторил: — Запоминай, а лучше запиши в заметки, — сдвинул панель на ручке, показал сенсорные цифры и продиктовал: — ноль-один-один-восемь.       Но этими цифрами он не воспользовался, приложил большой палец к сканеру. Экран загорелся зелёным, и дверь открылась.