Тасманийский Дьявол

      Чан много целовался раньше, но никогда столь самозабвенно. Запах другого альфы овевал его снаружи и заполнял изнутри, захватывал, как грозная, неумолимая сила, захлёстывал и утягивал за собой, подобно волне, уносящей зазевавшегося пловца дальше от берега. Покладистость Джисона оказалась обманчивой. Он широко открывал рот и глубоко проникал длинным широким языком, обвивая руками, словно щупальцами. Чан жмурился, давясь его языком и слюной, и безуспешно пытался приноровиться к обрушившемуся напору. Дыша кое-как, то через нос, то через рот, Джисон лизался и кусался, прихватывая зубами за губы и подбородок. Руки его сжимали всё, до чего дотягивались — плечи, грудь, бока, бёдра, зад, — пока путь не привёл их к ширинке. Унизанные кольцами пальцы ловко принялись за расстёгивание пуговицы. Чан схватил покрытые браслетами запястья. — Нет, нет, — он по-лошадиному мотнул головой, прекращая поцелуй. — Не здесь же. — Да, точно, — пропыхтел Джисон, открывая заволоченные похотливой мутью глаза.       Усвоенная с возрастом осторожность подвела Чана. Не успел он сообразить, как оказался втянут в последнюю комнату, перед которой они стояли, и усажен, а затем и уложен на кровать. О чём он думал? Думал ли он вообще о чём-то, кроме жадного мокрого рта Джисона, его распутных рук на себе, его потемневших глаз, выражающих предельное плотское желание? С хищным проворством леопарда Джисон напрыгнул на него, придавив к незастеленному матрасу, приник к губам в глубоком беспорядочном поцелуе. От таких поцелуев брезгливо отворачиваются, завидев. Про такие поцелуи говорят: «Фу, сожрёт сейчас». Бесстыдные руки поползли вниз, залезли под футболку. Пальцы потёрли метку, побуждая её набухнуть и произвести разжигающие сексуальный аппетит феромоны. «Неужели это я так пахну?» — отстранённо удивился Чан, почуяв за сгустившимся запахом младшего альфы свой собственный, впервые настолько интенсивный, волнующий и призывный дух самца.       Вся кровь в Чане разделилась надвое: одна половина кинулась к голове, обкатила дурманящим, головокружительным жаром лицо и шею, другая — ухнула вниз, закипятилась в паху, будя задавленные инстинкты. Кровь призывала спариваться. От терпкого маслянистого запаха Джисона сознание мутилось, тонуло в похотливой зыби, как в болоте.       “Он нас хочет. Мы тоже его хотим. Вставь ему», — раскатисто пронеслось по черепной коробке.       Словно услышав этот внутренний, тщательно скрываемый голос, Джисон продолжил то, что начал в коридоре, провёл собачку по молнии ширинки, и только тогда Чан протрезвел. Он снова сжал звонкие, блестящие запястья. — Стой, — Чан уклонялся от поцелуев, широкий мягкий язык проскальзывал по подбородку. — Что-то не так? — хрипло спросил Джисон. Густые пушистые волосы свешивались вдоль лица, придавая ему соблазнительный порочный вид охваченной страстью нимфы. — Я же сказал, не здесь. — Да ладно, — прошептал Хан. — Никто не зайдёт, — он потянулся за очередным поцелуем. — Давай подрочим. — Никакой дрочки грязными руками, — беззлобно прошипел Чан, встряхивая его. — И не в стае.       Природная щепетильность не позволяла Чану предаться усладе любви поблизости от сборища малознакомых людей. — Поздно, — Джисон потёрся стояком о его ногу, припал к груди щекой, взглянул из-под ресниц. — Тогда возьму в рот. Даже мизинчиком не дотронусь. — Джисон, пожалуйста, — отцепить его было не так-то просто, как бы Чан ни старался. Джисон прилеплялся не хуже любого осьминога, захватывающего добычу цепкими липкими конечностями. — Я не хочу. — Хочешь, — возразил Джисон. Развратно улыбаясь, он просунул руку в джинсы Чана и сжал его наполовину затвердевший член. — Нет, прекрати. Серьёзно, хватит, — строго хмурясь, Чан достал его руку из штанов. — Стоп. — Пожалуйста-пожалуйста, — вскинулся Джисон, схватил его за бёдра, потащил на себя. — У меня с гона никого не было. Я больше не могу терпеть!       Джисон лез нахрапом, искал поцелуев, стягивал джинсы, которые Чан натягивал обратно. Мужская честь была под угрозой. Ни на секунду не допуская мысль об уступке, о временной передаче своего тела в чужое распоряжение, Чан оттолкнул Джисона к стене и пулей метнулся в противоположный угол комнаты. — А ну сидеть! — испуганно прикрикнул он, застёгивая джинсы, когда Джисон вскочил, намереваясь броситься за ним. Так себя чувствуют омеги, ненароком оказываясь в положении желанной добычи какого-нибудь альфы?       Ещё раньше, с самого начала знакомства, если быть точным, угадывая в младшем альфе плачевные способности к самоконтролю, Чан не предполагал, насколько плохо обстояли дела. Ссутулившись на краю кровати, Джисон глядел исподлобья со смесью злости и вожделения, как смотрит тигр на дрессировщика с кнутом в одной руке и мясом — в другой. — Успокойся, — Чан выставил ладонь, будто в самом деле разговаривал с диким зверем. — Ты сильнее этого. — Я не могу! Я не могу! — взвыл Джисон, опрокинулся ничком в подушку, засучил ногами. Выплеснув разочарование, он решил не отступать и попытался надавить на жалость, он упрашивал, молитвенно складывая руки, строил глазки, жалобно поскуливал, вставал, делал осторожный шаг и опять садился под суровым взглядом. Зрелище представлялось жалкое. Пасть так низко, чтобы упрашивать кого бы то ни было о дрочке или минете? Немыслимо!       Уяснив, что уговорами ничего не добиться, Джисон взбеленился, вскочил, заметался по комнате, косясь на Чана, держащего оборону в углу. Запах от него шёл острый, резкий. Чан никогда не видел ничего подобного. Не помешало бы выучиться паре-тройке обездвиживающих приёмов у Чанбина. — У тебя мусор в голове! — всплеснул руками Хан, как клетку, меряя шагами комнату. — Почему тебя волнуют другие? Они что, важнее меня?       На секунду Чан онемел от услышанного. То были не слова умного, мудрого не по годам Джисона, то был невразумительный лепет обиженного ребёнка, которому отказали в десерте после ужина. — Нет, о чём ты! — Зачем тогда надо было давать мне зелёный свет? — Какой зелёный свет, ты с ума сошёл? Я просто хотел поцеловаться. — Просто? А как же я? — Джисон остановился посреди комнаты. — Я что, не могу рассчитывать на секс со своим парнем? Мы же встречаемся! — С каких пор? — просипел Чан, приложив руку к вздымающейся груди. Он явно пропустил важный эпизод в своей жизни. — С утра. Мы ведь поцеловались утром. — В каком, блядь, мире ты живёшь? Мне казалось, о таком договариваются. — А мне казалось, всё и так понятно! Мы истинные, нам необязательно делать так, как делают обычные люди! — Не знаю уж, кто вы с Чанбином, но я и есть обычный человек, — угрюмо ответил Чан. Он не узнавал Джисона. Или, наоборот, узнавал его с новой, неприглядной стороны. Разве можно было предположить, что Джисон способен на такие сцены? И если да, то только ли на сцены? Сгорбившись, как припадающее к земле животное, изготовившееся к прыжку, подняв плечи, он медленно приближался, не сводя голодного стерегущего взгляда. Чан съёжился, вжался в стену. От страха замлели ноги. — Не подходи. — Ладно, — озлобленно рыкнул Джисон, — я сам, — выскочил в коридор и хлопнул дверью. Но тут же дверь приоткрылась, и он, храня обиженный тон, спросил: — Подождёшь? — Подожду, — буркнул Чан, крайне недовольный тем, что спектакль с разбором полётов закатили ему, а не Чанбину, продинамившему истинных альф по всем фронтам.       «Наш альфа готов к случке. Ты должен спариться с ним, — пророкотал внутренний голос, только Чан остался один. — Зачем ты его прогнал? Верни».       «Отстань».       «Он нас хочет. Мы тоже его хотим. А ты прогнал! Мы — хороший альфа. Мы должны давать ему, что он хочет».        «Заглохни, заглохни, заглохни!»        Разве он был не прав? Разве он поступил опрометчиво? Нет, он был прав всё то время, что с осторожностью относился к Джисону, к его быстро набухающему возбуждением запаху, к мимолётным хищным взорам, к распутным, не знающим удержу рукам. Здорово, конечно, что между ними как альфами образовалось взаимное притяжение, но всему своё место и время, и сейчас ни место, ни время подходящими не были.       Чан легко подавлял возбуждение, вот и теперь он без усилий стряхнул его, как стряхивает собака капли воды с шерсти, вдохнул, выдохнул и взял себя в руки. Ничего страшного не произошло. Джисона накрыли инстинкты. Так бывает со слабовольными натурами. Хорошо ещё, что он сам ушёл, и не пришлось выставлять его за дверь, иначе все бы сбежались на шум. Вот бы ещё никого не встретил по пути, если он пошёл в душ или в туалет, а не уединился в соседней пустой комнате.       Выйдя из угла, Чан рассеянно огляделся, как бы силясь понять, что ему делать. Эта комната была больше других, и мебель в ней располагалась иначе. Стол занимал место не аккурат под окном, а правее, шкаф не стоял прямо за дверью, да и в целом было больше пустого пространства. В общем, почти такая же, как все остальные, унифицированная комната, но что-то не давало покоя. Окно, понял Чан. Открытое окно, по бокам которого надувались и опадали, надувались и опадали белые занавески. Обойдя стол, Чан выглянул на улицу и увидел плато, мохав, бетонную плиту, изумрудные кудрявые шапки кустов и уходящую вдаль и вниз ухабистую дорогу. Здесь был Чанбин. Отсюда он следил за Чаном и бетами. По телу прошла необъяснимая дрожь. Чан провёл рукой по раме, думая о том, как опирался на неё Чанбин. Долго он наблюдал отсюда? Какие мысли были в его сумасбродной голове, пока верные ему Шиён и Сынмин наставляли альфу на путь истинный — путь, ведущий обратно в стаю? Чан сел на кровать, почесал голову. Стая, дурацкая стая. И поцелуй пошёл наперекосяк из-за неё. Будь они с Джисоном на улице, ничего подобного не произошло бы, всё-таки публичное место обязывает к соблюдению приличий. Будь они дома, Чан с превеликой радостью зашёл бы дальше. Но не в логове стаи, где он всегда чувствовал себя уязвимым и напряжённым.       Приоткрылась дверь. Джисон проскользнул в комнату. Мелкими шагами добежал до кровати, присел рядышком, навязчиво прижался плечом и посмотрел из-за волос глазами провинившейся собаки. От него пахло спермой и душистым мылом. Лавандовым? — Я успокоился. — Чистыми руками хоть успокаивался? — Да-да, я помыл. — Ну хорошо, — Чан приобнял его. Он не собирался леденеть и закрываться в отместку за недоразумение, вышедшее на почве непосильного для Хана воздержания. Всякое бывает с альфами, не получившими должного воспитания. В конце концов упущенное воспитание никогда не поздно наверстать, и мысль эта, опустившаяся на воды сознания прохладной снежинкой, отсылала к вечеру перед знакомством с Чонином, когда Джисон поручил свою невоздержанную натуру под надзор старшего альфы. — Прости, я… — Ничего. — Нет, позволь мне объясниться, — Джисон выпрямился, серьёзный и решительный. — Я плохо сказал, про мусор в голове и что тебе на меня плевать. Это не так. Видишь ли, — он сжал пальцы, кольца с перстнями оттопырились дополнительным рядом костяшек под настоящими, и Чан вспомнил птиц, как они цепляются за ветку, и как оттопыриваются под чёрной ребристой кожей на лапках крохотные косточки, — мы поспали вместе, а потом поцеловались, и я напридумывал себе, что мы достаточно сблизились. Мне жаль, что я не так понял. Не хотел ставить тебя в неловкое положение. — Ты не поставил, — Чан накрыл его сжатый, с блестящим кастетом из колец кулак. — Я давно понял, что ты легковозбудимый, но не удосужился поговорить с тобой на эту тему. Хочешь сейчас поговорим? — Да, момент подходящий. — Как у тебя с самоконтролем? — Плохо, — как на духу признался Джисон. — И как ты с таким плохим самоконтролем в обществе? Мало ли мимо пройдёт течный омега. — Сдержаться я смогу, но сразу же найду, с кем переспать. Вернее, раньше находил. До Бина. Слава Богине, течные омеги обычно не разгуливают по улице. — Сразу? — Да. Обычно кого-нибудь из митанитов. К сексу у нас относятся по-другому. — Так-так. — Интересно? — приободрился Джисон. — Спрашиваешь! Что там у вас, ритуальные оргии?       Рассыпающийся звонкий смех Джисона запрыгал по комнате. — Нет! Но вообще по желанию можно устроить и оргии. — Типичные культы, — Чан возвёл глаза к потолку. — Мы не культ! — Ладно-ладно, не культ. Продолжай, что там у вас.       Успокоившийся от спокойствия Чана, Джисон удобнее устроился под его рукой, разжал пальцы. — Секс у нас любят. Считается, что это прекрасный акт соприкосновения с источником жизни, поэтому девственность никто не хранит. Отрешение от неё празднуют в кругу семьи. — Отрешение от девственности? Впервые слышу, — Чан хохотнул, смутился, что ненароком обидел, но Джисон улыбнулся с весёлым пониманием. — Отрешение значит отсоединение от чего-то. Девственность — это детство. Впервые занимаясь сексом, человек отсоединяется от детства, чтобы примкнуть к плодотворному источнику жизни и стать взрослым для общины. Вот это, — Джисон оттянул плетёный шнур без какой-либо подвески, — показывает, что я уже взрослый.       Какая глупость, решил Чан, придавать такое значение сексу. А если первый раз был насильственным — это тоже отпразднуют в кругу семьи как этап взросления? — И во сколько становятся взрослыми? — Все по-разному. Альфы и омеги частенько в первый гон или течку, но это не правило. Каждый волен сам решить, когда ему повзрослеть. Многие оттягивают. Когда ты взрослый, то и обязанности на тебя налагают соответствующие, а когда ребёнок — можешь после школы играть, гулять, кроме уроков ничего с тебя не спросят. Девочки-беты могут повзрослеть когда захотят после начала месячных. Мальчики-беты — с четырнадцати. — Ну а ты во сколько повзрослел? — В пятнадцать, в первый гон. Когда пришли предвестники, я сказал папам, что хочу сразу стать взрослым.       Чан открыл рот, но ничего не сказал, не зная наверняка, не перейдёт ли грань с вопросами. Как мало он знал о мире, как мало знал о людях. Несколько месяцев назад ему было откровенно всё равно, что творится внутри стай, о митанитах он слышал мельком и не потрудился узнать побольше, и вот, пожалуйста, его истинные — вожак стаи и митанит. Иерархия, инстинкты, ритуалы, традиции, а у Чана даже паршивенького мелкосортного увлечения не было, чтобы сойти за интересную многогранную личность. Куда ему тягаться с непостижимой индивидуальность Вонхо. Но у Вонхо не было метки и не было чутких рук, завоевавших Чанбина. Выкуси, Вонхо.       Вернув душевное равновесие посредством посрамления величия затерявшегося на чужих берегах мертвеца, Чан преисполнился уверенности и всё-таки спросил: — Как это было? Можешь не рассказывать, — поспешно добавил он, — если нельзя, или, может быть, ты сам не хочешь. — Всё нормально. Рассказывать можно, я не против. Боюсь только, — Джисон поводил пальцем по его ноге, прокладывая невидимый путь своей мысли; из-за прикрывавших лицо волос виднелась загадочная полуулыбка, — тебе не понравится. — Как-нибудь переживу. — Уверен? У тебя от стаи-то культурный шок, — Джисон запрокинул голову, погладил по щеке, потянулся губами к губам. — Выдержишь столкновение с моими обычаями?       Ведьма. Ведьма как она есть, одухотворённая стихия, обольстительная и обманчивая. Опасно подпускать легковозбудимого Джисона близко, нельзя позволять ему расходиться.       «Не дёргайся», — рыкнул в голове голос, и бедная сознательная часть Чана затряслась от страха перед грозной бездонной пучиной инстинктов. Чан не отодвинулся. Как околдованный, он смотрел не моргая в потемневшие карие глаза напротив. Он подобрался, когда младший альфа прижался к нему горячим вздымающимся боком. Изгибаясь в спине, Джисон опёрся на его колено, провёл носом по шее и прошептал рядом с ухом: И соблазнительный, опасный аромат Исходит, как дурман, ни с чем другим не схожий, От смуглой и блестящей кожи.       Чан смотрелся утром в зеркало, он точно знал, что бледен и тускл, но в этот миг всей душой поверил, что он смугл и блестящ. Вот она, сила искусства. Или то сила Джисона, его колдовских уст, способных непринуждённо цитировать поэтов, естественным образом привнося в будничную обстановку элемент театрального представления? — Не отвлекайся, — опомнился Чан и кашлянул, сбивая налипшую на голос хрипотцу. — Выдержу я твои обычаи. Вы же не устраиваете кровавых жертвоприношений? — Нет, мы народ мирный. — Вот и замечательно. Рассказывай. — За поцелуй расскажу. — Шантажируешь. — Торгуюсь.       Снизу, из зала, донёсся приглушённый визгливый смех. Взмыли и опустились занавески, колеблемые пыльным травянисто-медвяным дыханием ветра. Млея от уединения и близости, Чан провёл носом по золотистому пуху, по упругой щеке, округлой и розоватой, как бок персика. Запах удовлетворённого после отлучки в уборную Джисона не клубился уже ярким и пряным духовитым паром, и Чан, закрыв глаза, без опаски поцеловал зазывающе приоткрытые губы. Мышцы живота натянулись, за ними, в жаркой темноте нутра тугой, сочной, готовой с щелчком лопнуть почкой набухло возбуждение. Джисон высунул язык. Чан вобрал его, мягкий и скользкий, погладил своим языком, услышал одобрительное урчание, вибрацией отдававшееся во рту. Они разъединились с мокрым чмоком. Чана переполняли любовь и признательность. Ему так нравилось целоваться и он так этого хотел. Он предпочёл бы остаться наверху с Джисоном, пока не пришёл бы Чанбин и не сказал, что пора по домам. Если быть совсем честным, Чан предпочёл бы уйти домой вместе с Джисоном прямо сейчас. — Спасибо, что не обиделся на меня и вернулся, — сглотнув набежавшую слюну, сказал он. — Тебе тоже спасибо, что не обиделся. Иногда я тороплю события. — И с Чанбином торопишь? — Сейчас нет. До тебя, до того, как ты появился, я получил несколько нагоняев, мне хватило.       То, как выразился Джисон — «появился», — задело что-то уязвимое и хрупкое в Чане, отчего всколыхнулась жалостливая тоска по себе. «Как странно, — подумал Чан. — Будто до Чанбина и Джисона меня не существовало». Будто он пребывал в полусонном, полусознательном состоянии, и вся его задача, всё назначение его жизни сводилось к ожиданию. Чем он был? Чем занимался? Он так сосредоточился на том, чтобы познать истинных, но что он знал о себе? Обитая в искусственно суженном, ограниченном мирке, он двигался по нему скромной размытой тенью, сплошь состоящей из установок, готовый на самопожертвование и подвиги, потому что так правильно, но не готовый пожертвовать предписанными обязанностями и приложить некоторые усилия, чтобы познакомиться с главным в своей жизни человеком — самим собой. Он решил, что обязательно исправит это, лучше узнает себя, научится ценить и заботиться о себе и станет достойным партнёром для двух необычайных людей, разносторонним и открытым новому. — Не сомневаюсь, — заботливым движением Чан заправил Джисону прядь за ухо и содрогнулся от сладостного блаженства. Как же приятно ухаживать за кем-то, расточать неиссякаемые запасы любви, дарить бережные прикосновения и безраздельное внимание. — Давай рассказывай, как ты стал взрослым. — Сначала пообещай, что не будешь бухтеть, — заискивающе улыбнулся Джисон, сощурившись, как щурятся кошки на солнце.       Чан пообещал, но он, право, не ведал, на что подписался. Джисон, закинув ногу на ногу, уткнувшись взглядом в даль прошлого, поведал, как перед самым гоном договорился с соседкой, вскользь ввернув, что та была «немного старше». Она пришла в назначенный срок. Родители Джисона провели её к юной ведьме мужского пола, мечущейся в жару инстинктивного желания спариться. Следующие четыря дня Джисон активно взрослел. Возмужавшего сына родители встретили праздничным пиром. Когда Чан полюбопытствовал, насколько старше была первая дама, разделившая с ним ложе, он уклончиво ответил: «Кажется, ей было тридцать пять». — Немного старше?! — ужаснулся Чан, по привычке хватаясь за грудь. — На двадцать лет! — Тише, — Джисон погладил его по руке. — Напоминаю, что возраст согласия — четырнадцать лет. — И это ненормально! Я видел Чонина в четырнадцать, я помню себя в четырнадцать. Там ни о какой осознанности и речи быть не может! — Дорогой, любимый, послушай. Так заведено. То была свободная воля меня пятнадцатилетнего. — И её тридцатипятилетней, пиздец. — Я выбрал Херин, попросил, и она согласилась. Я мог выбрать кого угодно или подождать, но мне не хотелось пить подавители. Всё прошло отлично. И она многому меня научила. — Почему… почему ты не выбрал кого-то своего возраста? — Для митанитов нормально выбирать на гон или течку партнёров старше и опытнее. Можно и своего возраста, конечно, но есть вероятность что-то упустить по незнанию и причинить вред. В любом случае каждый сам волен выбирать. — Но это же… растление. — Нет. — Да… — Нет. — Да-да-да, это растление. — Ты бухтишь. Ты обещал не бухтеть.       Намерение открыться новому как-то сразу схлопнулось. Чан совсем растерялся. Жалеть Джисона, как жалеют жертв педофилов, не выходило, слишком осознанным — на свой странноватый лад — он был, но ведь он всё равно невольная жертва обстоятельств. Не родись он в семье митанитов, ему секс подростка и взрослой женщины тоже показался бы дремучей дикостью. Соответствующее окружение возымело на него развращающее влияние, и осознание это никак не получалось выбросить из головы, зато оно проливало свет на происхождение похотливой натуры Джисона. Отделить своё от чужого, отделить своё от чужого. — Обещал, — тяжело вздохнул Чан. — Люблю тебя, — Джисон в ласковой благодарности прильнул к плечу. — Ну а ты? Как прошёл твой первый гон?       Чан поводил глазами по комнате, принуждая себя отстраниться от мыслей о тридцатипятилетней женщине, занимающейся сексом с пятнадцатилетним Ханом. — Стоя коленями на бобах.       Кроткие лучистые глаза Джисона округлились. — Отец считает, — медленно продолжал Чан, почти совсем освободившись от тени некой Херин, — альфы обязаны уметь сдерживать инстинкты, так что в первый гон я тоже не пил подавители. Отец прилетел из Австралии научить меня раз и навсегда.       Боль от вмятинок, оставляемых твёрдыми, как камешки, бобами, отвлекала от потяжелевших яиц и повелительного раскатистого рыка в голове: «Найди самочку! Сладкую текучую самочку! Вставим ей. Все самочки хотят наш член, все самочки хотят наш узел. Найди омегу!» «Терпи, терпи», — сдавливая сзади шею, повторял над ухом отец. «Омегу! Омегу!» — захлёбывался требовательным воплем внутренний голос, но Чан слушался отца, потел, корчился, мял зудящий раскалённый пах, с остервенелым, экзальтированным упоением отдаваясь саднящей боли в коленях, потому что уже тогда, в том возрасте понимал, что ни одна и ни один омега не заслуживает того, чтобы какой-то потерявший контроль альфа по приказу инстинктов набросился на неё или на него неукротимым осеменителем. — Ужасно! — брови Джисона жалобно изогнулись. — Вовсе нет, — запротестовал Чан, которого расстроило выражение сочувствия в лице младшего альфы. Он надеялся на восхищение. — Это были радикальные меры. Уезжая, отец хотел быть уверен, что дальше я справлюсь самостоятельно, без его помощи. Не прилетать же ему каждый раз, как меня накрывает. Зато я идеально контролирую инстинкты. — Круто, — со слышимым сомнением в голосе похвалил Хан. — А когда ты даёшь им волю?       Когда? Пожалуй что никогда. Чёрт внутри не перебирал с хвастливостью, когда заносчиво заявлял про большой член, так что и во время секса Чан оставался собран. Опасаясь сделать больно, он не входил до конца. В общем-то, ему больше всего нравилось вставлять головку и кончать, серединная часть процесса приносила мало удовольствия, поэтому Чан полностью сосредотачивался на удовольствии партнёра. Тягучие стоны, мимолётные улыбки раскрасневшихся от поцелуев губ, доверчивые руки на его плечах, долгие томные взгляды, капли пота на запрокинутой шее, судорожные вдохи, дрожь, проходящая по чужому, покрытому испариной телу — вот, что ему нравилось. — Никогда, наверное, — нехотя признался Чан, предвидя, что поразит этим Джисона. И верно, Джисон поразился, большой, с тонкими розовыми губами рот сложился в букву «о». — Ты же их не контролируешь, ты их подавляешь! — Может быть. — Чан, это вредно! — Не спорю, но… у меня не было подходящего случая выгулять их, что ли. — Бедненькие инстинкты, — запричитал Джисон, гладя Чана по голове. — Чан совсем с вами не считается. — Зато ты со своими считаешься ого-го.       Джисон пристыженно захихикал. — Я не умею их заглушать. — Ну, слушай, вместе мы составим одного нормального альфу. — Точно уж. Тогда нам нужно постоянно ходить парой.       Два в одном. Альфа в квадрате для омеги в квадрате. Природа распорядилась мудро, назначив Чанбину совершенно противоположных друг другу альф, дополняющих один другого. — Всё равно обратись с этим к Бину, — робко посоветовал Джисон, отвлекающим манёвром поглаживая по спине, аккурат между лопаток. — Он наверняка знает, как безопасно выгуливать инстинкты. — А ты обратись с хреновым самоконтролем. — Он воспитает из нас уравновешенных альф. — Воспитатель, мать его, — усмехнулся Чан, глядя на колышущиеся занавески, где недавно стоял Чанбин и наблюдал за ним. Как парадоксально получалось, что даже его отсутствие было наполнено его незримым вездесущим присутствием. — Он ведь умеет разговаривать на языке жестов. Ты в курсе? — Да. — Он удивительный. — Да-а, — протянул Джисон, укладывая голову на плече Чана.       Они помолчали, думая о Чанбине. Чан, по крайней мере, думал именно о нём, о его пронзительных чёрных глазах, кажется, всё про всех знающих, о плутоватой улыбке, о сильных, умеющих разговаривать руках, о крепкой, потемневшей на солнце шее, о соблазнительно выпуклой груди, о надёжной широкой и прямой спине, о мощных бёдрах, способных задушить противника умелым захватом, о маленьких, с короткими пальцами ступнях; а ещё он думал о его даре совмещать несовместимое, быть одновременно серьёзным и непосредственным, ответственным и легкомысленным, дурашливым и строгим, надменным и компанейским, мистически-недосягаемым и простым.       Внезапно Чану нестерпимо захотелось его увидеть. Посмотреть на него, понаблюдать за ним незаметно, притаившись за сбившимися в кучку стайными. Усилием рассредоточив, затуманив взор, Чан вызвал перед собой видение Чанбина, составленное из всех деталей, отпечатавшихся в памяти, с заносчиво отведённой назад головой, с чуть затемнёнными чёрными ресницами жгучими глазами, с хитренькой ухмылочкой, с покачивающимися серебряными кольцами в мочках. «Кто ты?» — мысленно спросил Чан. Раньше он думал, что, знакомясь со своим омегой, будет выслушивать самые обыкновенные истории о детских травмах («Родители хотели мальчика-альфу, а родился я»), несбывшихся мечтах («Мне нравится рисовать, но я забросил ради учёбы»), сросшихся переломах («Упал с велосипеда»), приключениях с друзьями («После того шота текилы мы проснулись в другом городе»). Но у Чанбина были совсем другие истории. Познакомься они позже, когда Чанбин уже закончил бы со стаей, и Чан никогда не видел бы его вожаком, что бы он рассказывал на свиданиях? «Когда-то у меня был друг — настоящая индивидуальность. Он бесследно исчез. Я всё-всё знаю про стаи. Я несколько лет был вожаком, меня называли Тасманийским Дьяволом. Видишь шрам? Это я подрался с бугаем из другой стаи. Если бы я проиграл, меня бы трахнул их вожак. Однажды я отмудохал одного альфу проводом от чайника, теперь мы хорошие друзья. Кстати, я верю, что тот мой друг вернётся, и оставляю ему сообщения на автоответчике, потому что такие большие индивидуальности — они не умирают. Я вас потом обязательно познакомлю». Чан бы не поверил ни единому слову.       Возле уха тихо, томно вздохнул Джисон. Определённо, он тоже думал про Чанбина. А какие истории на свидании рассказывал бы он? Что-нибудь про обряд посвящения, колдовство, чудесные знамения, печати на лбах, взросление посредством секса с тридцатипятилетней женщиной, судьбу? Чан бы покрутил пальцем у виска.       Но не теперь. Нынешний Чан был лично знаком с Тасманийским Дьяволом, видел его стаю и, если и не верил в колдовство, то верил, что ведьмы существуют, и с ними очуметь как здорово целоваться.