***
Он смог освободиться только к двенадцати ночи и потому они договорились встретиться на скамейке у ее дома. К себе в квартиру пускать не хотелось ни при каких обстоятельствах. Мэй успевает переделать кучу дел, на которые не хватало времени так долго: отвозит деликатные вещи в химчистку, пополняет минимальный запас продуктов в холодильнике (большая часть все равно сгниет, она понимает это, но все же), пылесосит и моет полы паровой шваброй, которую ей подарила мама на последний день рождения. Она моет голову, делает легкую укладку и надевает джинсы и свитер, наносит макияж. Не стоит думать так много о своем внешнем виде, но она думает. И даже если в сумерках не различить ровный тон кожи или нет, она все равно будет выглядеть как минимум отлично. Чтобы тщательно подобранный образ не казался нарочитым, она все-таки достает частопоминаемый пуховик и заворачивается в него как в теплое одеяло. Хенджин приезжает чуть раньше и немного навеселе. Паркуется где-то неподалеку и спешит, спотыкаясь, к одинокой лавочке под луной, на которой его ждет Мэй. — Твои родители случайно не кондитеры? — радостно щебечет он, всучивая ей небольшой букетик ромашек в руки. — Потому, что у них дочь — настоящая мармеладка. — Ты прекрасно знаешь, кто мои родители, — Мэй закатывает глаза так далеко, что, кажется, видит свой мозг, — что за тупые подкаты опять? Еще и такие банальные . — Прости я тебя не понимаю, — не разговариваю на внеземном, — не успокаивается он и глупо хихикает, садясь рядом. — Господи Иисусе, — бормочет Мэй, — ты пьяный? — Нет, просто у нас был небольшой корпоратив, — Хенджин вроде как успокаивается, — отмечали второй месяц моей работы в новой должности. — Понятно, — она смотрит на него внимательно, оценивает, имеет ли смысл разговаривать прямо сейчас. Что ж, состояние вроде как удовлетворительное. Не в хламину бухой и ладно. — Так почему я понадобился тебе так срочно? — Зачем ты прислал свой портрет? Хенджин улыбается во все тридцать два и двигается ближе, наклоняется так, что Мэй чувствует на себе его дыхание. — Понравился? Хорошая фотосессия получилась и фотограф классный, скинул мне пару фотографий, которые не вошли в ваш каталог. — Тебе не кажется, что это излишне? — Мэй аккуратно перемещается к краю скамейки, от греха подальше. — Зачем ты выставил мое фото в свой инстаграм? — Откуда ты знаешь? У меня закрытый профиль. — Рюджин сегодня показала, это моя секретарша, она подписалась на тебя. — А, да, помню. Фух, а я подумал, что ты сидишь с фейка, — хрюкает он себе в рукав. Мэй краснеет, вспоминая про «ноготочки 143», слава богу, под тусклым светом фонаря изменения в цвете ее лица практически не заметны. — Ответь на вопрос, — переводит тему от опасной и сверлит Хенджина взглядом для пущего эффекта. — Без этого легенда была бы не так жизнеспособна, — спокойно отвечает тот. — Нам еще надо с родителями встретиться. — Все-таки ты не отказался от этой глупой затеи, — вздыхает Мэй. — Давай не будем так далеко заходить, ладно? — Ты моя должница и обещала выручить, когда я буду в этом нуждаться, — хмурит брови Хенджин. — Момент настал. И в любом случае, уже поздно давать заднюю. — Что ты имеешь в виду, — в груди как-то холодеет и продолжения знать не хочется. — Я уже сказал все маме, а она, уверен, растрепала твоей. — Что ты сказал? — Мэй почти шипит, глаза ее сузились от злости и нервного напряжения. — Что мы встречаемся. Что собираемся официально рассказать об этом на днях. В эти выходные будет семейный ужин. Ты приглашена. Когда он очередной раз хихикает, терпение Мэй лопается окончательно. Она сжимает руки в кулаки, едва сдерживая желания врезать по его глупому счастливому лицу. Чему радуется? Неужели и впрямь родители так достали, что он рад фиктивному союзу с почти посторонним человеком? Впрочем, даже эти слухи смогли успокоить мать Мэй, ох не зря она перестала названивать ежедневно, да и писать тоже реже стала. — Ты такой придурок, совсем не изменился! — Изменился. Он перестает смеяться и снова двигается к ней ближе, заглядывает в глаза. Места для маневра у Мэй больше нет, и она остается там, где сидела, ощущая, как ее бедру прижалось бедро Хенджина. — Я знаю, что делал тебе больно, но, поверь, все это в прошлом и больше я тебя не обижу. Прости за все, что было в школе. Мэй сглатывает вязкую слюну и хочет отвернуться, но почему-то не может. Она мечтала об этом моменте много лет. Чтобы он просто извинился и осознал, как был не прав. Наверное, она бы предпочла другую обстановку, и чтобы каждый из них был в этот момент трезв на сто процентов. Глубоко погруженная в свои мысли, она не сразу понимает, что Хенджин приобнял ее одной рукой и прижал к себе. От него пахнет приятным древесно-цитрусовым парфюмом и немного перегаром. — Чего это ты удумал, — опасливо спрашивает она, пока не сопротивляясь. — Люблю обниматься, — беззаботно отвечает он и шепчет ей в ухо, — не отказывайся от авантюры, нам будет весело. — Ладно, блин, ладно! — она не выдерживает давления, хотя обычно ее стойкости мог бы позавидовать любой оловянный солдатик. — Напиши мне потом, что и как. Не надо за спиной дела делать. Она отталкивает его и вскакивает со скамейки, зачем-то отряхивает пуховик. Ну почему Хенджин вносит беспорядок в ее жизнь? И что о нем теперь думать? Не ясно. Сумбур в голове однозначно требует времени и спокойной обстановки. Сияющие в свете луны и фонаря глаза Хенджина отвлекают и будто насмехаются, оживляя воспоминания о школьных буднях. Поверить ему очень хочется, но очень сложно. — Я позвоню тебе на днях, — Хенджин тоже встает, зябко потирая руки, — не переживай, все будет хорошо.***
— Это была искра, буря, безумие! — Хенджин машет руками, активно жестикулирует и с таким азартом рассказывает про их первое свидание, что Мэй и сама ему почти верит. — Я был шокирован, когда она взяла и просто сбежала! Вокруг раздаются приглушенные смешки их родителей, а мать Мэй, хоть и тоже смеется, однако все равно неодобрительно качает головой. Как бы ни пытался Хенджин сгладить острые углы и избежать действительных подробностей их первой встречи, все равно все знают, какова Мэй. Женщина без понимания элементарных правил приличий — ее образ, сложившийся в глазах старшего поколения. Переубеждать бессмысленно и бесполезно. — И ты после такого все равно решил с ней еще раз встретиться? — родной отец удивляется, что она смогла заинтересовать Хенджина, и это обидно ровно также, как было в детстве, когда сравнивали их кривослепленные куличики в общей песочнице и творения Мэй никогда не были достойны первого места. Все происходящее вызывает желание убежать куда подальше. Честно говоря, здесь, в доме, где прошло ее детство и отрочество, она никогда не чувствует себя в своей тарелке, потому что постоянно приходится оправдываться за то, кто она есть и испытывать за себя стыд. Это мерзкое чувство Мэй ест полной ложкой только в отчем гнезде и нигде больше. Вина, стыд и усталость — вечные спутники семейных застолий. Тоской кроет внезапно разболевшееся одиночество: даже в кругу семьи она — посторонняя. Не хочется говорить, не хочется со всеми смеяться, зато хочется убежать. Натянутая улыбка вызывает жжение лицевых мышц, тяжелые от трехсот слоев туши ресницы, давят на слезящиеся глаза. Маска блаженного счастья трескается, но еще пока не падает окончательно. Обнаженную уставшую душу никто не увидит, потому что никто не смотрит в ее сторону. Мэй мягко кивает, пока Хенджин рассказывает более-менее правдивую часть их истории — его превращение в фотомодель в рамках агентства, где она работает. Заливает так, что заслушаешься. Мэй запоминает каждую мелкую деталь, чтобы потом не попасть в просак. Пока она еще не оставалась наедине с матерью, но однажды это все равно произойдет и выдержать перекрёстный допрос — требование чести. Лицо госпожи Канг в кой-то веке выглядит довольным: тонкие лучики мимических морщин расходятся от уголков глаз и губ вверх едва заметными косыми линиями — она улыбается, поза расслабленная, руки не сжимаются привычно в кулаки — она чувствует себя комфортно. Проблемы тут только у одного человека, очевидно. Мэй все кивает и поддакивает, но на самом деле не слушает. Что-то вяло отвечает на вопросы о работе, сдержанно хмыкает на шутки о будущих детях. Все практически как всегда, но руки Хенджина, внезапно оказавшиеся на ее талии, уже раздражают. Он показушно жмется к ней ближе и ближе, а родственники делают вид, что не замечают. Наверное, думают, что голубки воркуют, какая прелесть. Мэй не курит, но сейчас очень хочется взять сигарету, чтобы был повод свалить на балкон, подышать свежим воздухом, вместо удушливой атмосферы семейного ужина. Выход найти не сложно, и вот она уже отбрасывает надоевшие плети хенджиновых пальцев, извиняется и идет в туалет. Тоже, в общем-то веская причина покинуть застолье на несколько минут; а затем долго сидит на краю ванны, подставив ладони под тонкую струйку воды. — Эй, с тобой все в порядке? — Хенджин несколько раз стучит в дверь, которую Мэй предусмотрительно закрыла на щеколду. Она молча открывает и выходит наружу, сталкиваясь с ним в коридоре. — Все хорошо, — врет запросто, привычно. — Может, будем сворачиваться? — Да, пора бы, — соглашается он. — Устала? — Надоело просто. Я не люблю врать. Хенджин смотрит как-то иначе, глаза в глаза, слишком интимно для закутка коридора. Вдруг кажется, что они близки, как когда-то были в юности, в те редкие минуты, когда не нужно было скрывать, что знакомы, и когда не висел между ними дамоклов меч соперничества. Мэй еще помнит себя пятнадцатилетней девчонкой, в то самое лето, когда Хенджин впервые показался ей красивым, несмотря на акне и ещё не поломавшийся голос. Они ездили с родителями к морю, прыгали через клубы белой пены, держась за руки и не знали, как отдалятся совсем скоро. Это не было влюбленностью, только лишь отблеском заинтересованности. Давно и не правда, лучше не бередить. Хенджин берет ее за руку и сжимает ещё чуть влажную ладонь, тянет обратно в гостиную. Мэй замечает мелькнувший в дверях силуэт матери. Все ясно, опять подглядывала, а Хенджин просто сориентировался в ситуации. Несмотря на то, что их руки сплетены лишь для демонстрации несуществующей привязанности, это все равно немного успокаивает, заземляет. Остаток вечера проходит ужасно: госпожа Канг всячески демонстрирует симпатию Хенджину, обхаживает его, рассказывает про то, какая ее дочь на самом деле хозяйственная (неправда) и добрая (частично правда). Пожалуй, столько комплиментов в свой адрес Мэй не слышала никогда. Как корову на базаре, мать сторговывает ее незадачливому покупателю, забывая, что тот не настолько незнаком с реальным положением дел, чтобы поверить во всю эту чушь. Оба выходят из дома родителей Мэй выжатыми как лимоны. Напутствия матери слушать противно, но проще кивнуть головой и свалить отсюда подальше еще на полгода, чем затевать скандал. Мэй берет в руки свёрток с какой-то домашней пищей, кланяется и вздыхает с облегчением, стоит за ними закрыться двери. Чета Хван решила задержаться в гостях, чтобы перемыть деткам кости, видимо. Машина припаркована неподалеку, они молча садятся в нее, пристегиваются и едут по темным улицам слишком медленно. Хенджин не хочется прощаться? — Надо иногда будет встречаться, поддерживать легенду, — он смотрит на ее отражение в зеркало, неуклюже пытаясь это скрыть. — Ты не против? — Это уже не слишком? — Думаю, нет, или ты так сильно не хочешь? Мэй и сама не знает, чего хочет. Вся эта ситуация кажется нелепой и бессмысленной. Они играют в какие-то детские игры. Стремная правда состоит в том, что даже это для нее — разнообразие. Свежая струя воздуха в приевшемся давно цикле работа-дом-спортзал. — Мне все равно, — она равнодушно отворачивается к окну. Хенджин провожает ее до самой квартиры, напрашивается внутрь на полчасика под предлогом переговоров и они действительно обсуждают, сколько раз в неделю их должны видеть вместе, чтобы ни у кого не возникло сомнений, что они вместе. Сходятся на двух, хотя Мэй считает, что лучше бы раз в месяц, а Хенджину кажется, что он должен встречать ее после работы как минимум три дня в неделю, не считая выхода в свет на выходные. — Разве ты не свободы хотел? — Мэй продолжает огрызаться чисто по инерции. Она уже слишком устала, на дворе ночь и мягкая кровать кажется желанным оазисом, до которого ей мешает добраться один очень надоедливый молодой человек. — А то, знаешь, терять столько времени друг на друга, чтобы только родители не лезли. Странно. — Так говоришь, будто я для тебя наказание какое-то, — дует губы Хенджин, наверняка, зараза, знает, как это смотрится. Умилительно, блять. — Ты недалек от истины. — А, может, это шанс? — На что? — Подружиться? Мы неплохо ладили в свое время. Мэй не может сдержать смешка, глядя на то, с каким серьезным лицом он несет ересь. — Не ладили мы с тобой. Хенджин стыдливо отводит глаза, понимает все сразу. — Ты нравилась мне абсолютно всегда. Мне сложно было идти против своих друзей, компании, поэтому в школе вышло так, как вышло. Я вел себя как придурок. Прости меня, если можешь. Я правда стал другим человеком. — Да уж. — Знаю, как это звучит, но это так. — Из-за ваших тупых подколов я сделала отопластику. — Из-за наших тупых подколов я резался. — Чего? Хенджин криво улыбается и встает со стула, расстегивает джинсы, с силой стягивает их вниз. Не слишком популярные нынче скинни мешком висят между колен, обнажая черные боксеры от селин. На секунду Мэй чувствует ликование, ведь была права, пижон носит брендовые трусики, а потом она замечает на светлой коже четкие, параллельные друг другу рубцы. Выпуклые прямые линии ничуть не портят ноги Хенджина, но смотрятся инородно, как мазок черной краски на идеально белом холсте. Она насчитывает восемь глубоких шрамов от нижней кромки трусов и вниз. Эта часть бедра, конечно, легко прикрывается одеждой, наверняка и под шортами незаметно. Но теперь Мэй знает его изъян, его тайну. Тем удивительнее, что Хенджин так легко и открыто с ней поделился. — Мне было стыдно тогда, но я молчал, а дома вот, — он нервно передергивает плечами, — так казалось, что хотя бы что-то под контролем. — Мне жаль. Мэй действительно очень жаль. Она подходит ближе и проводит пальцами по шероховатой коже, задумываясь, сколько раз подряд нужно было пройтись лезвием по одному месту, как глубоко, чтобы остались такие следы? — Мне тоже жаль, но теперь все позади. И ты отпусти былое. Не забудь, но прости. Мы были просто дети, просто подростки. Кто-то слабее, кто-то сильнее. Голос Хенджина тихий, сдавленный. Мэй чувствует, как напрягаются мышцы его бедра, когда она прикасается. Нет неловкости от того, что он стоит со спущенными штанами, есть только благодарность, что он рассказал. Понимание, что не ей одной было плохо почему-то приносит облегчение. Наверное, действительно стоит разрушить прошлое и идти своим путем без груза обид на плечах. Хенджин вскоре уходит, и Мэй его не останавливает: переосмысливать свою жизнь лучше в одиночестве.