Доза пахнет полынью

Злости нет, нет больше ничего, только тоска такая, что выть хочется — в никуда, до боли в рёбрах, до тех пор, пока не останется воздуха, пока его самого не останется. Телефон выключен, разум тоже, только ноги ведут вперёд, прочь из сейчас. У неё пальцы в краске: Хонджун возмущённо пищит, когда Юджун пытается его обнять с намерением измазать, чтобы как в «Аватаре» синим стал. Но Хонджун любит другой «Аватар» — тот, который мультсериал. Он хотел бы, как Аанг, подпрыгнуть и в потоке ветра улететь подальше от наглющей сестрицы, которая всё же хватает его за запястье. — Поймала! Джуну и обидно, и смешно: Юджун так заразительно гогочет, что сам не выдерживает, кидается в наступление. Пусть будет по её правилам, а потом обязательно состоится месть. Хочется винить отца, который такой крутой, в полиции работает, а дочь спасти не смог. Хочется перемотать время и пойти с Юджун в тот клуб «ненадолго, только потанцевать, за нами приглядят, честно!» Он ненавидит себя за то, что не знает будущего. За то, что не стал для нуны спасением. За то, что кричал на неё и нарочно поступал наперекор. Хонджун останавливается, хватается дрожащими пальцами за прутья кованых ворот. Устало касается лбом насытившегося за день теплом металла, зажмуривает глаза — сильно-сильно, до отпечатавшейся под веками картины реальности, переходящей в абстракцию. Так хочется поговорить, а ещё сильнее — обнять. — И чего ты бычишься? Руки в бока, улыбается, а ему тошно от произошедшего. Зачем совать нос в чужой дневник, зачем рассказывать, когда не просили? Обида зарождается комом в груди, вырываясь колким: — Отвали! Надоела! Не хочу тебя видеть! Отстань! — Ну, ты чего? Джунджун? — она хватает, вжимает в себя — высокая и крепкая, в отца. — Что случилось? — Ты им всё рассказала! Ты знала, что для меня это важно! Он рычит, расцепляя её руки, внутри всё дрожит и исходит трещинами. Она не должна была! Не так! — Джунджун? Во взгляде — растерянность вперемешку с непониманием. Это бесит, Хонджун не хочет говорить вслух, почему злится на глупую нуну. Только хлопает дверью, оставляя Юджун одну. Громко выдыхает. Медлит перед тем, как открыть глаза, отсчитывает десять. А затем резко распахивает — настоящее просачивается в лёгкие, стягивает шею, не давая вырваться позорному всхлипу. Хонджун зажимает ладонью рот, его начинает потряхивать, но сил отойти нет. Он стоит у ворот технологического университета зыбкой тенью, смотрит и не может отвести взгляд. Он хотел бы ждать сестру — крикливую, раздражающую, обожающую шум и красивых высоких парней. Но сейчас почти ночь, её тут не будет, её вообще больше не будет — ни здесь, ни там. Мама любит рассказывать про ангелов, но Хонджун в них не верит. Он атеист, поэтому все эти облачка и радуги не для него. Юджун просто умерла. Просто?.. Он оседает на землю, пальцы соскальзывают с прутьев. Внутри так больно, так тревожно, так… невыносимопустонеправильногадко, что сдерживать лавину становится невозможным: она прорывается — слезами, просьбами простить — в пустоту, от которой не дождаться ответа. — Да ты же первый заскучаешь обо мне! — Не дождёшься! Юджун смеётся, щёлкает его по носу. — Давай поспорим, что ты мне первый напишешь? — Да никогда! — Упёртый Джунджун! — Джун? Хонджун не оборачивается: он знал, что его найдут, знал, кто это будет, потому что, наверное, у них грёбаная ментальная связь, они соулмейты или около того. И сейчас это бесит, бесит до скрипа зубов, потому что никто не должен видеть его слабость, никто не должен знать, что Хонджун может реветь. Мальчики не плачут, сердца же каменные, нервы металлические, а из чувств должна быть только отчуждённость. Кажется, он читал об этом в какой-то из книг. Чужая ладонь ложится на плечо, чуть сжимает. — Уйди. Собственный голос кажется таким жалким и потерянным, что становится стыдно. — Можно мне помочь тебе? Хонджун убирает слёзы с лица рукавами куртки, не давая прорваться истерике. Не здесь, не так, никто не должен слышать, не должен знать. — Твои родители просили найти тебя, — спустя несколько секунд молчания, и хриплое в ответ: — Я не хочу домой. Там всё носит отпечаток, воспоминание о Юджун, и с каждым мгновением становится всё невыносимее дышать ею, понимать, что больше никогда не увидишь, не услышишь. Не обнимешь. Рвано выдыхает, сильнее вжимаясь в прутья. — Пойдём ко мне. Я предупрежу, что ты будешь ночевать у меня. — Вы же найдёте их? Хонджун точно знает, что его сестру убили, и он с удовольствием истребил бы всех виновных — с особой жестокостью, чтобы только знать, что им будет невыносимо больно, что они захотят сдохнуть, а сразу не получится. — Найдём и посадим, даю слово. А теперь поднимайся, — руки отрывают его от ворот, и Хонджун не сопротивляется. Уже не осталось сил, а внутри глухо тлеет так и не вспыхнувшая полноценным пламенем истерика. Он разворачивается к собеседнику, утыкается носом в ворот плаща. Старший полицейский Пак пахнет какао, пылью и теплом. Хонджун больше не злится на Юджун за то, что она тогда растрезвонила родителям о его влюблённости. К счастью, они решили, что это восхищение заслугами старшего, не больше. Джун, наверное, сам когда-нибудь всем расскажет, насколько в его жизни важен этот человек. И признается ему в своих чувствах. Может быть. — Купишь мне пива? — спрашивает в черноту ткани, на что получает обыденное: — Не раньше чем через полгода. — Тогда я уже сам себе купить смогу, — лишь вздыхает. Хонджун понимает и совсем не протестует, благосклонно разрешая оторвать себя от плаща, взять за руку и повести дальше по освещённой улице через парк: дом Сонхва минутах в десяти ходьбы. По пути тот звонит старшему инспектору Киму, сообщая, что нашёл его сына, и получает разрешение приютить того на ночь. Джун не в первый раз остаётся у старшего: Сонхва для его отца всё равно что ещё один сын, поэтому вопрос доверия между ними даже не стоит — это крупный восклицательный знак, понимание в квадрате. И Хонджун нагло этим пользуется, у него даже запасные ключи от квартиры Сонхва имеются. Старший сам разрешил, вот и пусть ответственность несёт. Джун не хочет домой, к родителям, где мама пьёт успокоительные и убеждает всех, что они справятся. Где папа появляется далеко не каждую ночь, потому что он женат ещё и на работе, а та требует времени гораздо больше, чем семья. Но Хонджуну необходимо чувствовать опору, необходимо знать, что кто-то будет рядом, чтобы помочь, потому что он, хоть и старается казаться крутым, на самом деле обычный школьник с комплексами и проблемами, с отчаянной потребностью быть понятым и принятым таким — неидеальным. — У меня есть сок и фруктовый чай. Хонджун фыркает. Пальцы всё ещё дрожат, тело кажется желейным, кое-как держащимся на остатках сил и упрямстве. И когда Сонхва наконец открывает дверь в квартиру, пропускает внутрь Джуна, тот позволяет усталости тяжёлым мешком осесть на плечи и утянуть на пол. Вообще он собирался сесть, но оказывается, что тело принимает полностью горизонтальное положение, а голос Сонхва становится глухим и таким далёким. Хонджун приносит столько проблем, но он правда старается быть самостоятельным, правда учится, только иногда это так тяжело, так невыносимо. Юджун бы затащила в объятия, громко послала всех обидчиков и завистников и поклялась бы всегда быть рядом. Всегда… Он понимает, что ревёт, только когда слышит свой голос — надрывный, ломкий. Когда чужие ладони крепко прижимают к прохладе плаща. Пальцы комкают ткань, из горла рвётся крик, а дышать становится почти невозможно: в груди что-то большое, оно давит и мешает воздуху наполнять лёгкие. Спустя время истерика наконец обращается пеплом, оседая хрипом в альвеолах. Хонджуна поднимают на ноги, помогают снять куртку и кроссовки, суют в руки полотенце и сменную одежду и отводят в душевую. — Дальше справишься сам? Джун отворачивается, давая понять, что да, помощь пока не требуется. Он всё ещё дрожит, но сейчас становится чуть легче. Краем глаза примечает в зеркале собственное отражение, отводит взгляд, принимаясь раздеваться. Сонхва уходит бесшумно, но Хонджун уверен, что тот не ослабит бдительность. Не после бурной истерики. Монотонность действий становится временным спасением от поглощающих его мыслей — мешанины из образов, обрывков фраз и голосов, где значительную часть занимает память о Юджун. Вода прохладная. Выкрутить бы до ледяной, но тогда есть все шансы заболеть, а Хонджун устал быть слабым и бесполезным. Он заставляет себя вылезти, вытереться и одеться. Дойти до двери, повернуть ручку. — Я разогрел поесть. Джун шлёпает на голос — в кухню, проходит мимо хозяина квартиры и по привычке забирается с ногами на стул. Сонхва, ещё даже не переодевшийся, раскладывает по тарелкам рис с мясом, и в любое другое время это сочетание пробудило бы в Хонджуне зверский аппетит, но не сейчас. Сейчас только желание завернуться в одеяло, откатиться гусеничкой к стенке и уснуть. Чтобы были силы, приходится запихивать в себя еду, но хватает совсем на немного, а потом начинает тошнить. Сонхва понимающий, он рядом, когда Хонджун склоняется над унитазом, избавляясь от слишком позднего ужина. Поит чаем и стелит кровать, а когда его просят остаться и лечь рядом, не противится. Сонхва тёплый, уютный и совсем-совсем родной, и от этих мыслей становится страшно: что, если вскоре придётся потерять и его? Но тяжесть ладони на затылке успокаивает, дарит ощущение пусть и хрупкой, но защищённости. Хонджун засыпает за четыре часа до рассвета.

***

Уён накидывает медицинский халат, бросает взгляд на усевшегося у двери палаты Ёсана. — И даже не поддержишь? — Мысленно я с тобой, — он достаёт из сумки футляр с очками и книгу. — Иди, он не станет говорить в моём присутствии. — Да ладно? — Если он пришёл именно к тебе, значит, он будет говорить именно с тобой. Так что иди, докажи, что достоин его доверия. Уён закатывает глаза, прекрасно слыша в этих словах: «Перескажи мне потом всё от и до, не упуская ни одной детали». Он даёт себе пару секунд, делает глубокий вдох и открывает дверь. Юнхо слишком проницательный и понимающий врач, он может пусть и не всё, но многое, и даже предоставить особенному пациенту отдельную палату по силам: больницей владеют его родители, и это обстоятельство порой очень даже на руку. Уён рад, что их семьи дружат, иначе где бы ещё он откопал такого вот Юнхо? Это точно дар небес, пусть Чон и не верит во все эти запредельные штуки. Его встречает внимательный взгляд, но Уён не чувствует себя неуютно или типа того: привык уже, поэтому закрывает дверь и присаживается на стул, сразу же завязывая разговор безо всяких прелюдий: — Как мне к вам обращаться? Кажется, после этих слов взгляд напротив смягчается. Парень делает глубокий вдох. — Сан, но сейчас обращаться буду к вам я, офицер Чон. — Почему именно я? — Уён не собирается быть тактичным, но это, похоже, и не нужно. — Потому что плохие люди не пахнут выпечкой так, как вы. — А? — Вы пропахли выпечкой больше, чем порохом или кровью. Думаю, я могу вам довериться… — Чего? Какая выпечка? Уён чувствует, как этот парень одной фразой ломает его миропонимание. Выпечка? При чём здесь это? Или Сан всех так разбирает по запаху там, цветовой гамме или прыщам на подбородке? — Тебе… вам не кажется, что это глупо? Не, я понимаю, что пончики — это вкусно, а пуноппаны правят миром, но не настолько же! Сан вздыхает, прикрывает глаза — секунда, вторая, третья. Затем вновь смотрит — взгляд такой проникающий, мягкий, что легко можно обмануться, принять этого человека за обычного законопослушного гражданина. — Вы не сможете это понять, как я, офицер Чон, так что просто примите. А теперь мне нужно всё вам рассказать, а то как знать, может, я даже до обеда не доживу. Уёну хочется перебить, доказать, что здесь до Сана никто не доберётся, но он понимает, что это не так. Ведь тот, кто вырезал верхушку Юга, точно не рядовой гражданин, по утрам поливающий цветочки и улыбающийся солнышку. — Вы знаете про наркотик, которым в последнее время травится молодёжь, — начинает Сан. — А знаете его особенность? Его запах похож на запах полыни, но не настоящей, а такой… химозной. Он слегка отдаёт кислым, я такой до этого ещё никогда не встречал. Люди травятся, полиция вроде бы заводит дела, пытается кого-то искать. Но ведь никто не ищется, так? Джихо был уверен, что к этому причастен кто-то из трёх глав, а вместе с тем и кто-то из полиции, но ведь надо найти и доказать. Джихо, — Сан делает паузу, облизывает губы. Тянется к стоящему на тумбочке стакану с водой, делает долгий глоток. Уён следит за ним, но молчит, не собираясь пока встревать. — Джихо отправил одного из наших ребят, Сумина, на нейтральную территорию — в «Лазурного дракона», где проходят частые встречи верхушки. Дальше заходить было опасно, Джихо собирался выдержать время. Пять дней назад Сумин исчез, и никто из работников не смог ничего об этом рассказать. Просто отработал смену и ушёл. Но в этом случае не может быть просто, верно? Сан вновь замолкает, ненадолго прикрывает глаза. Он ранен, но понимание, что другого раза может не быть, толкает продолжать, и Уён терпеливо ждёт. — Перед тем, как исчезнуть, Сумин передал информацию о том, что к распространению наркоты причастен ректор технологического университета, Квон Гиджэ. Сумин собирался встретиться с Джихо, но не успел. Джихо виделся с Квоном, но, конечно же, ничего узнать не получилось. Запах наркотика выветривается часа за полтора, там даже ничего остаточного не удалось уловить. Встреча была совсем короткая, Джихо собирался на днях заглянуть в университет… — Кем вы приходитесь Джихо? — Уён перебивает, чтобы задать один из самых интересующих его вопросов. В голове цепочки информации цепляются одна за другую, но им не хватает системности: слишком много белых пятен и вопросов. — Я всего лишь его тень. — Любовник? — И это тоже, — Сан ненадолго прерывается, после продолжает: — но разве обычному любовнику можно довериться настолько, насколько Джихо доверяет… доверял мне? Я редко бываю в одиночестве, потому что он всегда рядом. На важных встречах я играю роль шлюхи, чтобы узнать больше. Офицер Чон, вы не можете даже догадаться, как много могут рассказать о человеке запахи. Например, сейчас на вас та же одежда, что была вчера. Аромат выпечки смешан с кровью, это моя, так ведь? Ещё вы принимали душ — малина и грейпфрут, тоже химозные, но не настолько противные, как полынь. И домашняя еда, я могу назвать основные ингредиенты — это моцарелла как самый яркий, кукурузный хлеб, варёное яйцо с лапшой и большим количеством соевого соуса чуть раньше… Теперь пауза чуть продолжительнее. Уён хмурится, не догоняет, и чужая осведомлённость в таких вещах настораживает. Глубокий вдох, медленный выдох. Сейчас возможно всё и даже больше, были бы средства. Ничего необычного. — Это такая уловка? Или вы следили за мной? Сан допивает воду и облизывает губы. Интригу держит? Впрочем, он всего лишь банально устал — видно по глазам. — Я очень чувствителен к запахам, но не так, как это бывает обычно. По остаточному запаху на одежде я могу рассказать, чем её стирали на прошлой неделе, что на неё было пролито и в каких количествах, в какую погоду её носили… Знаете, офицер Чон, Джихо очень хотел, чтобы в полиции были люди, которым можно было доверять. Я вам доверяю. Конец фразы Сан обозначает губами: похоже, на большее не осталось сил. Уёну, возможно, даже немного жаль этого парня. Чуточку совсем. В чужую чувствительность — настолько? — не верится, Чон уверен, что за ним следят. Это раздражает, но в современном мире такое почти обыденность. Только смириться и жить дальше. — Я сделаю всё возможное, чтобы помочь вам. Для этого мне надо поговорить с… — Нет. Сан резко подаётся вперёд, но Уён останавливает того, ладонью касаясь груди. Жеста хватает: парень откидывается на подушку, покусывая губы. — Послушайте, Сан, у меня тоже есть люди, которым я доверяю. Один я ничего не смогу сделать, тем более если в этом замешаны и ваши, и наши. Я же не какой-то там супергерой, я обычный человек. Мне надо поговорить со своими товарищами. — Хорошо, — спустя непродолжительное время отвечает наконец Сан. Дальше он молчит, и Уён считает разговор законченным. Он поднимается и выходит, прикрыв за собою дверь. Ёсан отрывается от чтения, приспускает очки. Чон опускается рядом и приваливается к плечу. — У меня для тебя есть кое-что интересное, — заговорщически шепчет он.