Голубой чемодан, или Любовь с первого гоп-стопа

Сожительствовать со Жмотенькой оказалось легко, проще, чем Баху думалось. Тот был как хренов ниндзя с замашками летучей мыши — в коридор прям сквозь двери ультразвуком фигачил, они даже перед санузлом не столкнулись ни разу. Блядей Жмотенька не водил, Баху в уши не жужжал, передвигался на цыпочках, а на Свету и вовсе глядел, как поп на богородицу. Вопреки мрачным прогнозам, классного руководства Жмотеньке не досталось, но вкалывал он все равно аки раб на плантациях. Убегал рано, возвращался поздно, а если и не поздно, безвылазно торчал в Олькиной, то есть уже своей комнатушке. Бах заглядывал туда, когда Света вечером просила позвать Жмотеньку жрать: тетради, распечатки, ватманы, всякие стремные схемы, таблицы и рисунки валялись по всем поверхностям, разве что на потолке не висели, а среди бумажных завалов по-турецки восседал Жмотенька — в наушниках и с ноутом — и бешено строчил/набирал/читал/рисовал. Сам Бах зависал с пацанами, задрачивал в игрушки, помаленьку калымил в гаражах… И — совсем чуток — развлекался игрой в шпионов. Ну, скучно ему было. Кто ж виноват, что Жмотенька ни хрена не рассказывает? Вернее, за ужинами Жмотенька трепался будь здоров. То ли его учебником по башке отоварили, то ли мячиком на физре ебнули, но у него вдруг прорезался нефиговый талант стэндапера: Света от Жмотенькиных баек укатывалась, даром что половину этой хуетени, небось, в свое время на собственной шкуре испытала. Бах тоже посмеивался, только вот слабо верилось, что у Жмотеньки на службе сплошные смехуечки. Пришлось поднапрячь булки и раскинуть сети. Самому соваться в пятую — лучше сдохнуть, да и не обрадовались бы там Баху, но у него остались связи, а у тех связей — свои связи, и этого хватало по маковку. О всех «приключениях Жмотеньки в стране чудес» Бах знал лучше, чем если бы самолично за ним по пятам из кабинета в кабинет мотался. Сопливая мелкота из началки Жмотеньку бесхитростно боготворила. Со средними и старшаками выходило поплоше: сразу поставить себя Жмотенька не сумел, дисциплина на его уроках прихрамывала на обе ноги. На прочность новичка проверяли, не без этого, но по серьезке не чморили: Жмотенька был молод и свеж, мог перетереть за музло и тренды, не щеголял месяцами в одном и том же вонючем засаленном, припорошенном перхотью пиджаке, как историк, и не таскал перед собой колоссальное брюхо, как уволившийся информатик. Уроки вел интересно, не лютовал, не орал, не крысятничал, мелом не швырялся и указкой никого не лупил. По девкам масляным взглядом не шарил и за буфера будто бы ненароком не щупал, хотя девки были бы как раз и не против. Недели три-четыре школа к новенькому так и эдак присматривалась, выжидала, марафетилась. А потом бешенство матки приключилось примерно у всех, у кого эта самая матка имелась в наличии и худо-бедно фурычила. На бедного Жмотеньку открыли натуральную охоту. Его пытались споить на учительских посиделках, перед ним падали в фальшивые обмороки, его зазывали поднести сумки, передвинуть шкаф, выгнать паука и повесить шторы. Жмотенька брехал про аллергию, ловил обморочных, подносил, передвигал, выгонял, вешал… и талантливо корчил из себя аутиста. В понедельник пятая трещала от слухов, что неприступная крепость новенького англичанина сдалась под напором разведенки-русички в будто бы случайно захлопнувшейся подсобке. В среду Жмотеньку женили на техничке Любке, той еще, между нами, шалаве. В пятницу выяснялось, что ни русичка, ни шалава Любка до комиссарского тела допущены не были, зато математичке (Как можно! Она десять лет в честном браке!) Матвей Валентиныч подарил цветок. Ну и похер, что полудохлую бегонию в горшке. Ну и похер, что его просто чьи-то там родаки у школы встретили и передать попросили… Был цветок? Был. И улыбнулся, говорят, Матвей Валентиныч как-то вот эдак, по-особенному… Бах, пусть что-то подобное и ванговал с самого начала, слушая донесения, охреневал от масштабов людской припизди. Кого они там в недотепистом Жмотеньке разглядели? Принца заморского? Типа я ему глазки построю, а он упадет на коленку, на пальчик колечко с брюликом нацепит и увезет в Большой Город на белом бугатти? И это притом, что на арабского шейха Жмотенька никак не тянул. Да, у него был крутой бук. И фартовый по местным меркам смарт, хоть и не последней модели. И кой-какой не шибко привычный для Дырени шмот. И что с того? Мало ли кто на что мог кредитов нагрести? Вот он, Бах, если б, ну, в порядке бреда, искал себе богатого мужика, на одни шмотки и технику не повелся бы… Часы Жмотенька таскал самые простецкие, в магазе тарился по скидкам, а когда начинал на пару со Светой бухтеть про нынешние людоедские цены, Бах неизменно срывался и изводил обоих вопросами, кто же из них бабулька. Окей, до Илона Маска Жмотеньке было так же далеко, как Баховым загребущим рукам — до жопы Ким Кардашьян. Что еще? Краса невъебенная? Снова мимо. Лошади Жмотеньку не пугались, и младенцев прям в колясках родимчик не хватал, это да. Но и на лавры Брэда Питта он претендовать не мог, и на сладеньких азиатских пидарков никаким местом не походил. За пару-тройку месяцев Жмотенька благополучно подрастерял глянец, набрал, благодаря самоотверженным Светиным трудам, чуток мяса, а еще Бах регулярно таскал его в сквер на турники — чтоб не закис совсем над своей макулатурой. Сам Бах по причине наличия железяки в организме сильно усердствовать не решался, зато Жмотеньку гонял, как сидорову козу, и результат выходил пусть и скромный, но заметный. Злобной Жмотенькина морда покуда не сделалась (Бах считал, это вопрос времени), а вот что-то настороженное, диковатое даже, уже мелькало. Короче, когда Бах со Жмотенькой, оба при спортивном параде, в снежных потемках топали с турников до хаты, добропорядочные граждане спешно вспоминали, что на другой стороне улицы асфальт ровнее, фонари светлее и кошельки целее… Морда — минус. Что еще? Харизма с феромонами? Может, Жмотеньку, как Обеликса из киношки, в детстве в волшебный котел уронили — только не с зельем силы, а с каким-нибудь приворотным дерьмом? Да не, сомнительно. То есть, его точняк в детстве роняли — скажем, в роддоме башкой об подоконник, иначе с чего он такой шизик блаженный… Но что-то подсказывало, что зелья, котлы и прочие гаррипоттеры здесь не при делах. Засада, бляха-муха. Бах всегда знал, что пятая — форменная дурка, но чтоб настолько… * Под самый Новый Год, когда снег скоропостижно потек серой жижей, а в школах пошли елки, Жмотенька притащился домой с засосом. Когда завалился на кухню, на ходу стаскивая шарф, Бах, отдраивающий под столом пятно от пролитого сока, выполз на свет, увидел Жмотенькину мрачную морду, потом — шею и присвистнул. — Опачки. Ну чё, валим в ментовку заяву строчить? — За что? — слегка заторможенно спросил Жмотенька, грохая на стул набитый рюкзак. — Так за износ, — заржал Бах. — Кто тебя засосал? Кто там такой смелый? Сракова? — Граф Дракула, — буркнул Жмотенька. Он сделался дерганней, раздражительней, Бах отмечал это бесстрастно, как доктор — очередную стадию пиздецомы. Из рюкзака посыпались разнокалиберные шоколадки — школота заваливала ими Жмотеньку на каждый мало-мальски заметный праздник. Сейчас, перед Новым Годом, улов был более чем солидный — хоть малый бизнес открывай. Что будет в феврале, на четырнадцатое и двадцать третье, Бах боялся даже вообразить. Не иначе, капец придет Жмотеньке, сгинет под плитками и батончиками, как под завалами… Бах шоколад не любил, пережрал в детстве, учительский ребенок. Жмотенька тоже предпочитал острое и соленое — как с пузом своим более или менее разобрался, наяривал чипсы и сухарики. Так что часть презентов Света со Жмотенькиного позволения отжимала на всякие чаепития и прочие благие цели, а часть отправлялась покрываться налетом в «сладкий шкафчик», учрежденный Светой еще во времена ее собственного учительствования. — Ну чё ты раскис? — пристыдил Бах. — Засос и засос. Слабенький, я и похлеще видал. Сойдет через пару дней, а пока чё-нить с воротником потаскаешь, или у Светы мазюкалку возьми да замазывай. Жмотенька спихнул рюкзак на пол, хлопнулся на стул и уставился на гору шоколада пустыми глазами. — Слабенький… Она так напрыгнула, я думал, шею сломает — или мне, или себе. — Пьяные бабы — зло, — покивал Бах, решив пока не выпытывать, кто именно напрыгнул. Авось разведка донесет. — Пьяные бабы на корпоративе — зло в квадрате. Одному моему корешу такая спину в натуре поломала. Жмотенька перевел взгляд со стола на потолок, потер шею, поднапрягся и родил гениальную идею. — Может, пустить слух, что я гей? Бах поглядел снисходительно: Жмотеньке тупить можно, у Жмотеньки стрессуха, Жмотенька давеча на елке Деда Мороза играл, и ему какой-то пиздюк втихомолку бороду зажигалкой подпалил, а сегодня, вон, на честь покусились… Это тебе не бирюльки. — Вперед, — пожал он плечами. — Круто ж, когда пидор возле детей ошивается, да? Начальство с родаками уссутся от восторга. Даже по собственному написать не успеешь — подловят где-нить за школой и на указку насадят, как порося на вертел. Лучше сразу из окошка сигай — все мучиться меньше. На секунду Баху почудилось, что самая увесистая плитка, на полкило, не меньше, полетит ему в рожу, он даже рукой дернул — перехватить. Но Жмотенька не шелохнулся. — Да, об этом я не подумал, — вздохнул он. — Ну ладно, не будут же они так вечно… Увидят, что реакции нет, и успокоятся. Надо просто потерпеть… Пока они успокоятся, подумал Бах угрюмо, ты упокоишься. Под школой и закопаем. И надпись напишем: «Волк терпит, терпит, а потом терпит, терпит…» — Ты домой на праздники не намылился? — сменил тему он. — Родичей повидать, поздравить… — Да я их и отсюда поздравить могу, — рассеянно отозвался Жмотенька. — Мы уже давно в разных компаниях отмечаем. Бах, который, сколько себя помнил, справлял Новый Год в маленьком (а в последние четыре года — совсем маленьком) семейном кругу, поскреб подбородок. — Ну а че, скатался бы, развеялся. — Не хочу. И в школе кое-что надо сделать за каникулы… — Жмотенька тяжело поднялся. — Будь другом, спрячь все это. И, не дожидаясь ответа, вымелся из кухни. Бах проводил его задумчивым взглядом. * После праздников страсти безо всяких видимых причин поугасли. Бах, впрочем, рассарделиваться не думал, напротив, удвоил бдительность: затишье перед бурей, пиздец не за горами. И пиздец пришел, правда, не совсем оттуда, откуда ждали. Стоило вражескому напору ослабнуть, Жмотенька, доселе державшийся на кофе, энтузиазме и розовых очках, радостно скинул щиты и… начал разваливаться. К середине третьей, самой паршивой четверти закрывать глаза на творящийся в отдельно взятом организме аллес капут сделалось невозможно, тем более что Бах все это, или почти все, уже когда-то видел. Жмотенька стал неуклюжим: спотыкался на ровном месте, собирал углы, сворачивал чашки. Из постели вылезал с четвертого-пятого будильника, хотя раньше подскакивал так, будто у него секундомер в жопе тикал, а одну неделю вообще бы продрых побудку три раза подряд, если б не бдительная Света. Порой до него было не докричаться: он просто не слышал, что к нему обращаются. Возвратившись из школы, час или больше тупо валялся на кровати, пялясь в потолок. Мимоходом жаловался на раскалывающуюся башку, потом жаловаться перестал, но пустые блистеры, регулярно подмигивающие из мусорки, говорили сами за себя. И еще дофигища по мелочевке. Бах — не вынесла душа поэта — подкатил к Свете, чтоб побалакала с пациентом и, может, колеса какие присоветовала, вон, мамка в последние годы сидела на чем-то безрецептурном, но мощном, вроде как действовало. А сам постучался к Жмотеньке. — Входи. В детской было душновато и темно, только настольная лампа горела — красный абажур бросал на Жмотенькину свежеоболваненную черепушку розоватый отблеск. Жмотенька горбатился над тетрадями — стопки громоздились на столешнице кривоватыми горными хребтами. Хуясе накопил… И как до хаты допер? Контроши, что ль, всем забабахал одновременно? Не, контроши — это самое то, когда урок вести неохота, но это ж все проверять… — Давай помогу, — сходу расщедрился Бах. Жмотенька аж ручку уронил. Зыркнул через плечо недоуменно. В неровном свете он смахивал на полежавший трупак: морда заострилась, под глазами разлилась чернота. — Без базара, — заверил Бах, давя непрошеную жалость: жалко — у пчелки. — Я мамке с пятого класса тетрадки проверять подсоблял. Она на мои отметки после началки забила, только за инглиш дрючила, типа как это у англичанки сынок будет ни факин шит, ни янки гоу хоум. Ты вон одну для примера исправь, а я сдеру. Жмотенька поскреб за ухом. — А почерк? Бах гордо вздернул нос. — Ну-ка, накалякай чё-нить на бумажке да распишись. Жмотенька послушно начеркал «Hello, world» и подмахнул — подпись у него была красивая, заковыристая. С секунду примерившись, Бах лихо изобразил чуть ниже если не идентичное, то очень-очень к тому близкое. Полюбовался. Мастерство не проебёхаешь, ага? — Ничего себе… — впечатлился Жмотенька. Видеть его неподдельную уважуху было приятно. — Я конспекты за бабло одно время писал, — разоткровенничался Бах. — У нас в девятом обществознание две четверти завучиха вела. Только у ней своих дел было до хера, она сваливала, а нас сажала тупо с учебника сдирать. А в конце четверти требовала, значит, эту тетрадь предъявить. Так в первую четверть много кто лоханулся: отличницам конспекты позаказывали, не допетрили, что завучиха будет почерка сверять. Вот прям заставляла тетрадку по другому предмету показать и сверяла. Зато во вторую четверть настал мой звездный час. О да, хороших воспоминаний из пятой у Баха осталось с воробьиный хер, но тогда он наварил прилично — на сиги, пивасик и не только… Получив изрядную часть ближайшей бумажной стопки и красную ручку, Бах притащил из кухни табурет и сел рядом. Поглядел в образец, потом — в совсем еще детские каракули. Перетерпел острый спазм горьковатой ностальгии где-то под ребрами и с резким выдохом, словно прыгая в ледяную воду, вымарал am, всунутое после She. * Начало календарной весны ознаменовалось снежными заносами, по сравнению с которыми Аляска нервно курила в сторонке, и очередным трындецом в исполнении Жмотенькиной тушки. Долбоклюй, бля. То понос у него, то золотуха… А ведь только-только перестал зомбака из себя корчить. Не, будь это рядовой сезонный вирусняк, на какие школа была тем еще рассадником, Бах бы и не почесался. Самое большое, напомнил бы, где у Светы мед с малиной. Ну, и посулил бы чеснок Жмотеньке запихать во все дырки, чтоб заразу не разносил. Только трудно отбрехиваться пустячным вирусняком, когда твой сосед по хате начинает утро не с кофе и даже не с толчка, а с того, что ровно час (да, Бах засекал) пытается выхаркать потроха. Кашель этот, сухой, надсадный, Жмотенька пытался давить, отчего звуки делались пиздец кошмарные. После нескольких таких утренних побудок Бах тонко намекнул, что поликлиника всего-то за три дома, и там, конечно, ебаный содом, но превращать хату в чахоточный барак — тоже не дело. Жмотенька прохрипел: «Да-да, схожу, если до каникул не пройдет…» — и Бах, не дослушав, отправился за тяжелой артиллерией. В итоге в поликлинику Жмотенька под грозно-ласковым взором Светы потрусил на следующий же день, кое-как отпросившись в школе. Вернулся часа через три — с недельным больняком, направлением на физиопроцедуры и диагнозом «хронический ларингит». Ларингит, мать его. Хронический! Про типичные учительские болячки Бах знал не понаслышке. Света мучилась варикозом, регулярно лечила сыплющийся позвоночник и стабильно пару раз в год валилась с зашкаливающим давлением. Мамка посадила желудок и вот так же, как Жмотенька, угробила горло. Только мамке на это понадобилось шесть лет, а Жмотенька, молодчага, шустрячком управился, и полугода не прошло… На Жмотенькином месте Бах прислушался бы к организму и здравому смыслу, послал Сракову на хуй и съебался бы из Дырени с попутным ветром куда подальше. Но Жмотенька был долбоклюй. Жмотенька за неделю чуток отоспался, подлечился и радостно вернулся в гостеприимные застенки — вкалывать вдвое усерднее, наверстывая пропущенное. Ну и что ты с ним, бакланом, поделаешь? Юродство — это тебе не больное горло, ингаляциями да прогреваниями не лечится… * Весна набирала силы: дурка имени-памяти Сраковой, почуяв скорое тепло, кипела и волновалась, шиза, согласно сезону, обострялась. Жмотеньку пинком под зад отправили на какой-то в меру козырный конкурс, который он, не иначе как с перепугу, выиграл, и всеобщее помешательство снова забурлило, как кило дрожжей в деревенском сортире жарким летом. Правда, на сей раз Жмотенькина фанбаза распалась на два лагеря. Одни все так же дрыхли и в мокрых снах видели, как бы зажать кумира в укромном местечке, дабы разделить с ним радость триумфа. Другие плевались ядом: новичок-то звезду словил, молоко на губах не обсохло, работает без году неделю, а вон как нос задирает. Стоит столбом да глядит как на пустое место. Только Жмотенька не звезды ловил, он кукуху свою отъезжающую поймать пытался. У нормального-то человека на любые непонятки какая реакция? Бей, беги или шли на хуй — можно в любых сочетаниях. Дело верняк, у Баха работало без осечек. А Жмотенька, тот еще олень, каменел весь, замораживался, как-то внутренне отстранялся. Разве что глаза отводил, будто, если на кирдык не смотреть, он тебя тоже не увидит и стороной обойдет… Сам Бах ну… крепился. Убедил себя, что попустило. Если и начинал сомневаться, на подмогу приходили Олька, Лизка или, на крайняк, любимая порнушка на пару с верной Дуней Кулаковой. Держался, как кремень, короче. А потом случился КВН. О том, что Жмотенька где-то в чем-то участвует и на репетиции после уроков мотается, Бах знал — но без подробностей. Он вообще слежку не то чтобы свернул, а так, маленько прикрутил — чисто чтоб оставаться в курсах крупных терок и общих настроений. Что ему, заняться больше нечем? У него, вон, гаражи и трухлявая калымага деда Паши, которой уже лет десять не механик нужен, а технонекромант. А еще лучше — пункт приема утиля. Короче, пока Бах безо всякого удовольствия трахался с этим памятником отечественного автопрома, Колясик с Варычем смылись перекурить. Когда вернулись, ржали так, будто не сиги смолили, а косячок втихомолку забили. Варыч, всхлипывая, тряс мобилой. Колясика согнуло пополам, аж сипел, весь красный, к канистрам подпускать страшно. — Ебанулись? — насторожился Бах, вытирая руки тряпкой. — Вы там чё скурили, пидоры? — Мы… Мы-то не пидоры… — кое-как родил Варыч. — А этот… твой… тичер… отжег… У… у меня аж… шишка з-зашевелилась… Колясик только мычал. — Схуяли он мой… — на автомате огрызнулся Бах, выхватил из нетвердой Варычевой клешни трубу и уставился на экран. В браузере висела страница местного паблика — туда вечно всякую хрень сливали про животрепещущие Дыреневские новости: то кошка двенадцатью котятами разродилась, то скамейку новую в сквер поставили, то тетка мужику череп сковородой проломила… Мутотень, короче. Вот и теперь кто-то подогнал съемку из ДК — с фестиваля, значит, КВН для педколлективов. Картинка была заебца, сблизи и четкая, явно не на тапок снимали. Бах ткнул пальцем в треугольник воспроизведения, поглядел немного и ощутил острое желание забиться в тихий уголок и там дрочить и рыдать, рыдать и дрочить. А потом пойти домой и уебать Жмотеньку сковородкой, как та тетка — супружника. Авось мозги на место встанут, заречется во всякую дичь вписываться, безотказный наш… Должно быть, подразумевалось, что это будет пипец как ржачно. Взять молодого, худого, бритого почти под ноль мужика с черными от недосыпа подглазьями, узкими плечами и жилистыми руками. Напялить на него какую-то обтягивающую хрень, типа лосин, и уебищное платье на бретелях. Поставить на каблучищи — такие, что телки из стрипухи сосут, и где только размер отыскали… Парик и фальшивые буфера зажилить, штукатурку на морду — тоже. Зато нацепить серьги — и не какие-нибудь простецкие колечки, а вычурные, длинные, чтоб едва по плечам не шоркали. И выгнать в таком виде к микрофону — мяукать приторную байду на французском. Крутили, конечно, фанеру: Жмотенька по-французски не шпрехал и петь хоть и умел, но обычно, не пискляво. На фанере, кажись, и вовсе баба голосила. Баху, впрочем, на голос было насрать: Жмотенька, будто мало ему было зашкварного прикида, еще и… плясал. То есть, плясать на эдаких ходулях, он, ясное дело, не мог, потому ограничивался буквально тремя движениями. Бах, за неимением более подходящих слов, обозвал их «раскачиваться», «приседать» и «вилять жопой». Так вот, Жмотенька, зажмурившись, каменно зажав плечи, цеплялся за микрофон на стойке, будто намеревался не то его сожрать, не то почесать им гланды, прилежно разевал рот и раскачивался. И приседал. И вилял жопой. Смотрелось это не ржачно. Кринжово это смотрелось. И в то же время — очень, очень порнушно. Все то невнятное, ускользающее, над чем Бах едва не сломал башку в первые пару дней знакомства, выперло наружу и расцвело махровым лазурным цветом. На Жмотеньку, чтоб его черти драли, все это адово блядство: тошнотные тряпки, серьги, недотанец, даже картавое мяуканье из динамиков — легло как родное. Будто студиозусом в каком-нибудь извращенском баре трансухой все каникулы подрабатывал… Бах стопнул видео, смахнул окно и завис. Рыдать и дрочить по-прежнему хотелось со страшной силой, в ушах навязчиво крутились писклявые «жевуле» и «вувуе», перед глазами попеременно мотылялись вульгарно-золотые серьги и обтянутые красной тканью Жмотенькины ляжки. Но он сумел удержать покерфейс, только буркнул презрительно, кидая трубку обратно Варычу: — Хуйня на постном масле эти кавээны. Заставляют всякую мудотень творить… Позорище. Минут пять пацаны икали и взахлеб обменивались впечатлениями, в которых «шикарная шмара» и «ябывдул» тесно соседствовали с «блевотина-пидарасня-западло». Потом занялись делом и заткнулись. Бах тоже был бы рад переключиться, только хрен ему. До самого вечера он безбожно тупил, ронял инструмент и ядовито сочинял, что выскажет Жмотеньке по возвращении домой. Но по итогу не высказал ничего. Даже не заикнулся. А дня через два не стерпел: подгадал, чтоб остаться на хате одному, сел за комп и, стиснув зубы, полез туда, куда давным-давно под страхом позорной смерти запретил себе даже коситься — в раздел с гейской порнухой. По голубым просторам он бродил довольно долго: почерпнул несколько новых слов и поз, пару-тройку раз едва не сблеванул, примерно столько же — стыдливо передернул. Кажется, нашел свой типаж — и остался в полном ахуе от того, что у него вообще есть типаж. Это ж все, пиздец, днище… Утешало (или нет) одно: долговязый Жмотенька с его физиомордией породистого гопника и вайбами обкуренной мухоморами дивы в этот типаж не то что не вписывался, а пролетал мимо прям-таки со свистом. И что, спрашивается, за хрень? Ерундистика какая-то… За оплакиванием подлого удара по своей и без того лопающейся по швам гетероориентации Бах совсем запамятовал про собственную надвигающуюся днюху. А перед ней, между тем, следовало решить довольно заковыристый вопрос: тащить ли на тусу Жмотеньку. Знакомств за пределами школы тот не завел и не рвался — ему, кажись, по маковку хватало Баха со Светой. Небось, ни на кого другого ни времени, ни сил не оставалось. А может, такой он был человек, необщительный. Или намылился свалить, отпахав учебный год, и в обзаведении связями не видел резона. Баху, в общем, было похер. Было. До этого гребаного ролика и, в особенности, кой-каких комментов под ним. Оно-то понятно, что в интернете все борзые, а как до оффлайна дойдет, ладно если один из десяти не зассыт. Но все равно стало… неспокойно. Идея познакомить Жмотеньку с пацанами, чтоб хоть свои не слишком наезжали, выглядела толковой. Особенно если Жмотенька на время выключит аутиста, врубит стендапера и выдаст парочку удачных приколов. Как ни крути, отмудохать того, с кем за одним столом бухал и с чьих баек ржал, трудней, чем какого-то левого поца, не? Звучало как будто логично, но Бах сомневался: раскидывал так и эдак, перебирал «за» и «против». А накануне днюхи, возвратившись домой, застал Жмотеньку в ванной — в одних трениках, в компании замороженной овощной смеси и выпотрошенной аптечки. Говорящий наборчик, ага? — Чё, можно поздравить с боевым крещением? — нарочито весело спросил Бах, шаря по Жмотеньке наметанным взглядом. — Зубы с асфальта все подобрал? Яйца не всмятку? Жопа цела? Жмотенька зыркнул недобро и до ответа не снизошел, продолжая тыкать ваткой в ссадину над бровью. — Охолони, — пошел на попятную Бах. — Я ж от всей души. Без дураков, сильно прилетело? Он уже и сам видел, что не сильно. Даже морду почти не подрихтовали: разве что лоб чуток покоцан да губа лопнула. Между лопаток растекалось красное пятно, сулящее в скором будущем нехилую гематому, но стоял Жмотенька прямо, обеими руками действовал уверенно и башкой перед зеркалом крутил вполне бодро. Слабенько били, не успели оттянуться как следует. Попугать вздумали? Кто-то шуганул? Или Жмотенька попросту сумел вовремя сделать ноги? — Как мне с таким лицом завтра на работу идти? — вопросил Жмотенька до того скорбно, что Бах едва не заржал. Ну да, кто о чем, а вшивый о бане. Трудоголик, бля… — Завтра воскресенье, — напомнил он Жмотенька встрепенулся, но почти сразу снова скис: — К понедельнику оно хуже станет… — И чё? — отмахнулся Бах. — Видал, с каким ебалом физрук иногда припирается? Как его ваще узнают и пропускают? Я б его еще в дверях из дробовика угандошил, решил бы, что все, хана, зомбяки полезли. Не парься, Жмотя, все с твоей мордой окей. Жмотенька начал улыбаться, но тут же поморщился и отодрал очередной кусок ваты — для губы. Проговорил не слишком разборчиво: — Мне тогда интересно, что для тебя не окей. Бах, хмыкнув, достал мобилку, нашел нужную фотку и сунул Жмотеньке под нос. — Во, глянь, это мы с пацанами на мою прошлую днюху пошли ночером пошататься и с ребятками из теха кой-чего не поделили. Заселфились потом для прикола. Жмотенька осторожно забрал у него трубу и довольно долго пялился на фотку. — Жесть, — оценил он. — Я даже не сразу понял, где здесь ты. И что, без последствий? — По мелочевке, — отмахнулся Бах. — Рубильник свернули, но зажило хорошо, даже не скажешь. О, кстати, про днюху, она ж у меня завтра. Ты приглашен. Последние слова он постарался произнести таким тоном, чтобы у Жмотеньки даже мысли не мелькнуло вякнуть что-то против. Жмотенька и не вякнул. Только вид у него сделался потешный: удивленный, польщенный и встревоженный одновременно. — Не ссы, — хрюкнул Бах. — Посидим культурно, за приключениями не пойдем. А если и пойдем, то без тебя. И добавил без перехода: — Давай бадягу, сам спину нормально не намажешь, и будет у тя там черный квадрат Малевича. В стену въебашили, чё ль? Жмотенька покорно передал ему тюбик и, поеживаясь, пробормотал: — Мне тогда за подарком надо с утра… Что тебе подарить? — Отсос, — ляпнул Бах. Хотел Жмотеньку смутить, а оказалось, как бы самому в вареного рака не превратиться. Тем более Жмотенька, вместо того чтобы смущаться, почти без паузы и очень серьезно уточнил: — Подарок обязательно при других гостях вручать или можно потом, в приватной обстановке? — Ах ты ж сука… — Бах, нервно гоготнув, замахнулся двинуть ему по спине, но вовремя вспомнил, что, вообще-то, лечить пытается, и придержал руку. Движение из-за этого вышло стремное: не то шлепнул игриво, не то погладил. Чтобы замаскировать дурацкий жест, он выдавил еще одну, явно лишнюю кляксу геля и деловито поинтересовался, сворачивая с темы: — Где тя стопнули? — Возле вокзала, — вздохнул Жмотенька. — А чё ты там забыл? — удивился Бах. Подумал: может, и вовсе не местные, залетные какие чувачки. Хорошо бы. — Голова гудела, — каялся Жмотенька. — Хотел проветриться, пока погода хорошая. Догулял до ДК, повернул обратно, собирался срезать дворами, а там эти… Четверо, поддатые уже, звали с ними распить, я отказался, они и прицепились. — Четверо? — с сомнением переспросил Бах. Знатно свезло, что в котлету не измолотили. Когда завалят да ногами вчетвером — это тебе не пиздохаханьки. — Со всеми я бы не справился, — самокритично уточнил Жмотенька. — Дрались, в основном, двое. Третий больше вокруг бегал, четвертый в стороне стоял. Бах и в драке один на один постремался бы на Жмотеньку ставить, но раз говорит, что справился… Вон, на турниках Бах по первости тоже готов был зуб дать, что Жмотенька и половины раза не подтянется… А что тощий — так ведь болел долго… — Учился махаться? — вбросил он на пробу. — Карате? Бокс? — В школе на кикбоксинг ходил. Жмотенька повел лопатками, и Бах, спохватившись, отдернул ладонь, которой уже безо всякого проку елозил по чужой спине. Тьху, заболтался. — Не особо старался, пропускал много. Просто… для общего развития. А когда поступил, совсем бросил: времени перестало хватать. Но вот… испугался, и тело само вспомнило. Во как. Хорошо, что осенью не испугался, когда Бах в арке бычил на безымянного еще поцика в пижонских шмотках. Не, Бах по-прежнему полагал, что Жмотеньку и без всяких кикбоксингов заборет на раз-два. Но, если бы тот ему тогда врезал, пришлось бы выдать ответочку. И хрен знает, чем бы это все обернулось… — Одного я, по-моему, довольно сильно достал… — заметил Жмотенька. Прозвучало это не хвастливо, а озабоченно, и Бах — на всякий пожарный слабенько — хлопнул его по затылку. — У-у-у, давай, пожалей его, он же, бедненький, пиздовал по своим синячьим делам, никого не трогал и споткнулся об твой кулак, да? Ты ему еще апельсинки в больничку таскать начни. Жмотеньку передернуло. — Надеюсь, до больнички не дошло… На ноги вроде бы сам поднялся. Бах бессильно оперся на стиралку. — Погодь, ты стоял и зырил, поднимется он или нет? — Ну… я сначала в сторону отбежал… Бах открыл рот. Потом закрыл. Сдвинув Жмотеньку плечом, прополоскал грязную руку под краном. — Все с тобой Жмотя, ясно. Про днюху не забудь, усек? Завтра к шести подгребай, адрес хаты позже скажу. Жмотенька, угукнув, снова горестно уставился на свое побитое отражение, а дальше Бах глядеть не стал. И когда — уже в закрывающуюся дверь — прилетело растерянное: «Так что тебе подарить?», сделал вид, что не услышал. Туса в итоге удалась, хоть явление Жмотеньки народу прошло аки полет метеора в ночи: ярко и на три секунды. На хату Жмотенька прискакал ближе к семи, скомканно поздоровался и презентовал Баху нафиг не сдавшийся тому кошелек. Ну и хер с ним, сейчас не нужен, позже пригодится. Передарить опять же можно, нормальная тема. Приземлившись на указанное место в углу возле кадки с давно почившей пальмой, Жмотенька поклевал из подсунутой тарелки и выпалил пару коронных баек, которые тепленькая уже публика приняла на ура. Пока все — кроме закаленного Баха — укатывались мордами в стол, Жмотенька с ловкостью матерого щипача споил свой стакан пальме, контрольным выстрелом оттарабанил третью байку и под громовой ржач засобирался на выход, лепеча что-то про «я чисто на минутку», ненаписанные планы и непроверенные тетради. Перетереть ни с кем Жмотенька толком не успел, но Бах, под шумок отслеживающий реакции, решил довольствоваться малым: рожу никто не кривил, про зашквар не шипел, гребаный КВН не вспоминал. В общем гуле голосов прозвучало даже «норм такой челик» и «куда пошел, посидел бы еще». А Бахов двоюродный дядька (его никто не звал, но ни один сабантуй без него не обходился, чутье у человека было на градус, как у свиньи на трюфеля) так расчувствовался, что выперся в прихожку, где Жмотенька вошкался с обувью, и с широченной лыбой хлопнул того по жопе. Жмотенька, подпрыгнув, жопу поджал и закопошился втрое быстрее. Сомнительное выражение респекта, но залупаться на родственника Бах не стал: налакался дядька по самую ватерлинию, ему, небось, на месте Жмотеньки какая-нибудь Мисс Вселенная мерещилась, а то и вовсе зеленая инопланетянка с Альдебарана. С кем не бывает, все мы люди. Нормально, короче, гульнули, от души.