Голубой чемодан, или Любовь с первого гоп-стопа

На смену подлым апрельским метелям резко, без объявления войны, грянула аномальная жара. Гаражи в считанные дни обернулись душегубкой, грозящей нахуй сварить любого заглянувшего туда идиота в собственном поту, и Бах в обнимку с вентилятором и ледяным пивасиком все больше чилил на балконе. Неугомонная Света и та поумерила пыл: моталась по делам ранним утром и вечером, а днем отсиживалась дома, на прохладной — относительно прочих комнат — кухне, по запросу и без выдавая на-гора свекольники, лимонады, морсы и домашнее мороженое. На шоссе размягчался и плыл фигового качества асфальт, в пятой размягчались и плыли последние мозги. Жмотенька ныл, что не знает, куда глаза девать от стремящихся к нулевой длине юбок и расстегнутых до пупа блузок, мол, приходили бы сразу в бикини на уроки, чего там. Сам он, к черной Баховой зависти, инфернальные температуры переносил как верблюд — вот уж кому никакие Дубаи не страшны — разве что раздобыл где-то уебищную розовую панамку и гонял в ней с каменной рожей. Панамка не спасала. То есть, лысую башку от солнца, может, и спасала, а вот против взбесившихся от жары баб пасовала. И без того горящие жопы еще сильней подогревались витающими по школе слухами, якобы Матвей Валентиныч дорабатывает последние недели и машет всем ручкой — надо полагать, с выставленным средним пальцем. И хоть сам Жмотенька никак эти слухи не комментировал, на его поклонниц они действовали похлеще рекламы о срочной ликвидации в обувном магазине. Самые обнаглевшие малолетки повадились заваливаться к любимому педагогу прям на хату и скрестись в двери — под идиотскими предлогами типа предъявления забытой на урок домашки или непонятного места в переводе. Ну да, а то ж в каменном веке живем, до мессенджеров и эсэмэсок еще палкой-копалкой рыть и копать, копать и рыть… Нарвавшись пару раз на полных неадекваток, Жмотенька начал баррикадироваться у себя, а Бах и Света мужественно держали оборону — каждый по-своему. Света ласково приглашала жертву выпить чайку со льдом и забалтывала так, что та забывала, на каком свете находится. Бах, искренне жалея, что спускать девок, особенно несовершеннолетних, с лестницы не комильфо, цедил сквозь зубы: «Матвей Валентиныч заняты-с, оне в ванной труп расчленять изволят-с, пошла вон, дура, не то следующей будешь». У Жмотеньки горячая пора погодой не ограничивалась: домогательства, подготовка к экзаменам, итоговые работы и годовая отчетность высасывали из бедолаги последние соки. Все эти напасти он, впрочем, терпел с обреченным пофигизмом подхваченного бурной рекой мертвяка: да, пошкумотает, да, обо все камни и коряги обдерет, но в конце концов прибьет же к какому-нибудь тихому берегу, там и отдохнем… Дальнейшие его планы на жизнь Баха не то чтоб совсем не интересовали, но покуда он старался Жмотеньку лишний раз не дергать. Спросить — оно всегда успеется. Очередным медленно остывающим вечером Жмотенька постучался к Баху сам. Бах как раз перебрался с балкона в комнату, где сделалось почти терпимо, и втыкал в медицинские бумажки — пора было начинать лежать в сторону избавления от чертовой железяки. Та еще будет ебатория… Ткнув пальцем через плечо в сторону дивана, Бах смел бумажки обратно в ящик, обернулся и нахмурился. Жмотенька сидел на краешке в своей излюбленной манере «я у мамки недотрога», и выражение морды у него было стремное. Эдакая глубокая озадаченность с примесью легкого пиздеца. — Мне надо с тобой посоветоваться, — сказал Жмотенька в ответ на вопросительный взгляд. — Думал со Светой, но не хочется огорчать ее зря… Может, обойдется. Или не очень легкого пиздеца. — Если ты завалил Сракову и не знаешь, куда девать трупак, я в деле. — Бах плюхнулся на стул и, перебирая ногами, доехал до дивана. — Выкладывай, чего стряслось. — Вот. — Жмотенька протянул сложенный конвертиком листок в клеточку. — Нашел сегодня в рюкзаке. Бах развернул листок, пробежал глазами по старательно выведенным от руки строчкам и прихуел. То, значит, были цветочки, а вот и ягодки припиздохали. — Я вообще-то думал не обращать внимания. Сколько уже тут осталось… — пробормотал Жмотенька, ковыряя коленку. — Как ты считаешь, это очень плохо? — Достаточно, чтобы знатно факнуть тебе то, что осталось, — честно сказал Бах. — Но это если совсем по пизде покатится. Не факт, что яиц хватит зайти дальше. Есть мысли, кто решил подгадить? Жмотенька кивнул. — Думаю на седьмой «А», они у меня первым уроком стояли. Меня завуч позвала во время переклички — буквально на минуту. Единственный раз за весь день, когда рюкзак оставался без присмотра. Записка лежала во внутреннем кармане, застегнутом, где ключи, это покопаться нужно было, а не просто в открытый рюкзак закинуть. Никто посторонний точно не заходил, мы с Марией Львовной прямо за дверьми разговаривали. И эта девочка, про которую там написано, Варя Сойкина, она из седьмого «А». В принципе, если надо, почерк можно попробовать по тетрадкам определить. — Седьмой «А»… — протянул Бах. — Седьмой — это хреново, был бы хоть десятый-одиннадцатый… Раз не ссут спалиться, от кого говна прилетело, значит, чего-то хотят. Чё у тя с ними? Терки какие есть? Жмотенька вздохнул. — Есть. Ничего особенного, как обычно — оценок хороших требуют, а работать ленятся. И в группе почти все девочки, мне с таким коллективом трудно. Их классная меня тоже не очень-то… Знаешь, сейчас время такое, оценки четвертные и годовые выставляем, классруки бегают, просят за своих: кого-то пожалеть, кому-то натянуть… И мы с ней на днях на этот счет… повздорили. Бах с мычанием перечитал цидульку. Пипец… Если еще и классуха впряглась… — Если эта байда реально ради оценок, то действовать будут быстро, — рассудил он. — Тут и правда времени с гулькин хуй осталось. Значит, гляди, Жмотя, я точняк вижу два полюса. Фигня. — Бах постучал ногой по полу. — И кабзда. — Указал на потолок. — Сценарий типа «фигня» — ты спускаешь маляву в толчок, девки скрежещут брекетами, получают свои неуды, классуха сосет, ты в шоколаде. Сценарий типа «кабзда» — Сойкина бежит к родакам, Сраковой и ментам, орет, как ты ее по темным углам лапал, и тогда… Ну, посадить тебя не посадят, доказательств у них нет… Нет ведь? Жмотенька смерил его желчным взглядом, но ответил сдержанно: — Если никто из них не гений фотошопа и дипфейка, то нет. Там все неправда. Я никого ни по чему не шлепал, никому ничего не задирал, гадостей не говорил, к Варе тем более не приставал. И не делал ничего, что могло бы сойти за приставания, я очень за этим слежу. — Окей, — легко согласился Бах. — Доказательств нет — вины нет. Но о секунде, когда ты переступил порог педа, ты стопудняк пожалеть успеешь. Я, правда, на месте этой пиздючки трижды бы покумекал, прежде чем такой хуйней страдать. Смолой ворота мазюкать, канеш, никто не будет, но по ней тож сильно вдарит, это в край отбитой нужно быть. Как она, совсем ебанутая? Жмотенька замялся. — Нехорошо так говорить о детях, но… — Бля. — Бах свернул листок, как было, и кинул Жмотеньке. — Молись, чтоб до кабзды не дошло. Есть еще дохера промежуточных вариков, но там уж хрен знает, как сложится. Жмотенька повертел цидульку в руках. — Здесь конкретно не сказано, чего они от меня хотят. Если я сделаю вид, что ничего не понял, они же как-то попытаются это до меня донести? Логично? — Хуй знает, — проворчал Бах. — Бабская логика — та ещё шиза. Хочешь поглядеть, что дальше станут делать? Жмотенька кивнул. — Вроде того. Если что, сразу пойду к Светлане Михайловне, пусть разбирается со своего уровня. Нанесу превентивный удар. Бах сверлил вздрагивающую в нервных Жмотенькиных пальцах бумаженцию стеклянным взглядом и молчал. Ну да, Сракова разберется. Сракова так разберется, что не будешь знать, в какую дыру закочумариться. Удар ему превентивный. Как бы самого не уебашило… Но это была Жмотенькина работа и Жмотенькина жизнь. Взрослый мужик, своя башка на плечах, правильно? А вдруг ему больше подфартит, чем Баху когда-то… Оно, конечно, черного кобеля, то есть суку не отмоешь добела, но ведь и Жмотенька не цуцик из шестого класса. — Как знаешь, — решил Бах. — Дело твое. Только говори, если чё, окей? Держи в курсе. * — Привет. Вот же долбаный ниндзя! Бах едва колу на себя не обернул. А обернул бы, и хрен с ней, невелика потеря: в холодосе еще две полторашки скучают, охладился бы заодно… Убрав бутылку в сторонку, Бах поглядел через плечо: на балконном пороге возвышался Жмотенька. Что-то он нынче рано. Пятница, но все равно рановато. Не иначе, таки кабзда. — Ты просил держать в курсе, — церемонно сообщил Жмотенька, на манер трепетной институтки теребя прижатую к груди розовую панамку. — Я был у Светланы Михайловны. Кабзда. Бах только кивнул — давай, мол, выкладывай, хватит телиться. — Ко мне приходила Варя, — выдал Жмотенька тоном, которым обычно сообщают о чьей-то безвременной кончине или, как минимум, прибытии ревизора. Вместо «Варя» в упор напрашивалось «смерть с косой». — У меня уроки сегодня закончились раньше, два класса сняли. Я собрался, хотел уже уходить, а тут она… влетает. Ни «здравствуйте», ни «до свидания», прямо с порога рыдает, причитает, несет какую-то ерунду… Что ее теперь никто замуж не возьмет, что вены порежет, что-то такое. Я сказал, что не понимаю, о чем речь, она начала… м-м-м… мне на шею бросаться. Я испугался, что кто-то из соседних кабинетов зайдет на шум, или что за дверью с телефоном стоят… Мало ли, вдруг они решили доказательства подстроить? И не драться же с ребенком. В общем, стал от нее убегать и… Это кошмар, она так натурально ревела, что мне на секунду показалось, будто я и впрямь в каком-то помутнении ее… Бред, да? — Канеш, бредятина, — поддакнул Бах. — Актриса погорелого театра, мля… От воображаемой картинки, на которой длинный Жмотенька зайцем петлял между партами с зареванной девкой на пятках, хотелось нервно заржать, но Бах крепился. Ситуевина складывалась пипец неприятная. — Я выбежал в коридор, — продолжал между тем Жмотенька, — и сразу к директрисе, с запиской, она у меня в кармане лежала. На лестнице подумал, что не надо Варю оставлять в таком состоянии, вернулся, но ее уже не было. — Так ты до Сраковой дошел? — поторопил Бах. Жмотенька скорбно кивнул и завис. — И чё она? Ну, Жмотя, мать твою, рожай. Жмотенька переступил с ноги на ногу, отвел глаза. — Почти не слушала, только кричала. Грозила Вариными родителями, вроде там какие-то серьезные люди, судом, статьей. Рассказывала, как меня посадят и что там со мной с-сделают… Тут бы Баху выпалить: «А я предупреждал!», но он вовремя вспомнил, что ни фига не предупреждал. Поэтому просто длинно, затейливо выматерился, выхватил у совсем поникшего Жмотеньки дурацкую панамку, покуда от той клочки не полетели, и сунул взамен початую колу. Жмотенька брезговать не стал, даже горлышко не обмахнул, так присосался. Украдкой зыркнув на его дергающийся при каждом глотке кадык, Бах невольно сглотнул сам. — Спасибо. — Жмотенька, скривившись — не особо любил газировку — мазнул запястьем по заблестевшим губам, вернул бутылку и закончил: — Когда она поняла, что я прямо там раскаиваться и признание писать не собираюсь, немного успокоилась. Сказала, что в понедельник перед уроками будет собрание — с группой, классной, психологом. Там и разберемся. Бах тоже не стал обтирать горлышко. Когда подносил бутылку ко рту, аж в животе екнуло, но никакого вкуса — кроме переслащенной терпкости колы — он не почувствовал. В понедельник, значит. Еще два с лишним дня… С одной стороны, у Жмотеньки было время собрать яйца в кулак и продумать линию защиты. Или накрутить себя до дергающегося глаза, но тут уж Бах ему не помощник. С другой, за выходные вся эта пованивающая говнецом история могла расползтись (и по дороге мутировать) так, что мама не горюй. Оно понятно, что это никому в хуй не всралось — выносить сор из избы, но сплетни — дело такое, скользкое. Пожалуй, лучше Жмотеньке из хаты лишний раз не выползать… — Чё делать планируешь? — спросил Бах для порядка. — Ждать понедельника. –Жмотенька потянулся за панамкой. Бах молча вернул. — Что тут сделаешь? Поговорим, и все встанет на свои места. Блаженны верующие, ага. Эх, Жмотя-Жмотя, долбоклюй… Вечером Света, отлучавшаяся на часок к соседке, вдруг встревоженно позвала: — Костюня! Матюша! Что это? Посмотрите, что это? Зачем? Бах оказался в прихожке через две секунды, Жмотенька — на полсекунды позже. Света, жалобно моргая, показывала на дверь — со стороны площадки на ней красовалась огромная кривая елда, под которой вилась не менее кривая надпись «ПИДАФИЛ». Краской — и от дверей, и от заляпанного бетонного пола — шмонило что пипец. Да ебаный же в рот, растерянно подумал Бах, прикрывая нос локтем. А сор-то уже из избы выкатился, бодренько, как реактивный колобок. Жмотенька, сориентировавшись, обнял едва не плачущую Свету за плечи и увел внутрь. Бах окинул площадку грозным взглядом: соседи, небось, уже к глазкам поприлипали — и, припоминая, куда засунул растворитель, поплелся следом. К тому времени, как Жмотенька возвратился, Бах успел проклясть все на свете: шизанутого горе-художника, девок-истеричек, рокового Жмотеньку, долбаную жару, лакокрасочные материалы и — особо — собственную, всегда зашкаливающую по долбаной жаре чувствительность к лакокрасочным материалам. Нужно было сгонять за намордником, но он, словно наказывая себя за что-то, ожесточенно орудовал тряпкой, матюгался под нос и чувствовал, что вот-вот блеванет от злости и едкой вони. — Чё за блядство… — прорычал Бах, пихая вставшему рядом Жмотеньке вторую тряпку. — Знал бы, какая сука, убил бы к хуям… По соседям пойду, мож, кто че видел. Найду гниду — урою на месте! — Не надо, — тихо сказал Жмотенька. — Чё? — Бах зыркнул на него с удивлением, а потом снова — внимательнее. Еба-а-ать… — Кто? — потребовал он, до боли в кулаке сжимая тряпку. — Я ж вижу, ты в курсе. Колись, Жмотя. Жмотенька пялился в изгаженную дверь и молчал. Наверное, Бах угандошил бы его башкой в эту самую дверь. Или заорал так, что трезвонить ментам кинулись бы не только соседи по площадке, а еще на пару этажей вверх и вниз. Но тут к горлу подкатил ком такой величины, будто вся требуха разом решила, что хватит с нее этой хуйни, собрала манатки и навострилась свинтить через глотку. Допросы резко отошли на третий план. Отчаянно силясь не выхаркать ужин, Бах даже не стал артачиться, когда Жмотенька забрал у него тряпку, схватил за руку и куда-то потащил. Как выяснилось — на балкон. От посвежевшего к ночи воздуха полегчало почти сразу, Жмотенька суетился рядом: по-собачьи заглядывал в лицо, пихал под нос водичку. — Кажется, ты краской надышался, — проговорил озабоченно. — Только странно, что так быстро. Не очень уж пахнет, по-моему. Сбегать за молоком? Оно вроде бы помогает… Бах перехватил чашку — пить не шибко хотелось, но мельтешение подбешивало — и проворчал: — От молока я вдобавок дристать буду… Угомонись, ничем я не траванулся, это все пекло гребаное, мне по жаре от резких запахов всегда хреново. Какой-то, бля, токсикоз начинается, как у брюхатой… Кулстори хошь? Нас в пятом классе заставили на отработке парты красить. Как ща помню, коридор, жарень, духота, я зеленый весь, ною, что рыгать охота, а классуха мне — чё ты гонишь, шуруй арбайтен, солнце еще высоко. Я в отказ, классуха орет, потом Сракова мимо шла, стали в две глотки на меня вопить. Кароч, пока я Сраковой туфли не заблевал, не поверили. Эх, детские годы чудесные… Небось, с того самого раза она на него и окрысилась… — Давай я сам дочищу, — предложил Жмотенька виновато. — Это же из-за меня… Я… — Ты, — перебил Бах, — ща лезешь в нижний ящик в прихожке, там намордники лежат. Ну, маски. Себе тоже бери, а то в натуре нанюхаемся, будем на пару с толчком обжиматься. Давай, пошел. Сам подышал с полминуты, подумал проведать Свету, но решил: потом. Если б с ней совсем плохо было, Жмотенька бы сказал, не? В наморднике сделалось полегче. Мерно надраивая дверь, Бах так и сяк прикидывал, на какой козе подъехать к Жмотеньке касательно суки-маляра. Рычать и кидаться расхотелось. Да и хрен бы Жмотенька раскололся: он, конечно, тюфяк и размазня, но и его, бывало, клинило, упирался рогом почище любого барана. Значит, надо иначе. На жалость давить, на совестливость. — Слуш, — начал Бах вкрадчиво, — скажи, кто эту хуйню намалевал, а? Мне так-то по пизде, да Свету жалко, что она расстраивается. Это все хрень, каляки, а ну как в следующий раз на балкон горящую тряпку закинут? Тут такие долбоебы бывают, не поверишь, наглухо отбитые. Не буду я его мочить, зуб даю. Побалакаю только, погляжу, совсем неадекват или еще ничё. Жмотенька рядом вздрогнул — пробрало, кажись. — Он не будет закидывать… — сказал с жаром. — Он… нормальный парень, добрый, просто… немного запущенный. Бах в своей воображаемой засаде напружинился. Рыбка заглотила крючок, пора подсекать. — Так кто? — спросил он ласково. И Жмотенька — с отчаянием замученного партизана — признался: — Марик. Чего? — Чё за Марик? Марк? Марат? Вольдемар? Вольдемаров среди Баховых знакомых и соседей точняк не водилось. Пара-тройка Марков и Маратов бы, пожалуй, наскреблась, но ни одного из них Бах не мог вообразить тусящим со Жмотенькой и уж тем более подпадающим под описание «добрый, но запущенный». Может, кликуха? — Гуляев, наш сосед снизу, — пояснил Жмотенька. — У которого бабушка больная. Опачки. Этого Марика — Марка — Бах тоже знал, но не принял в расчет: мелюзга совсем. Так-то на правду похоже: почерк детский, кривой, с ошибками, да и нарисовано низковато, взрослый бы выше намалевал. Тьху, сопляк, от горшка два вершка, а туда же, народным мстителем себя возомнил! Герой, мля! Но по серьезке быковать на пиздюка, только-только выползшего из началки, тоже как-то… — Ты с ним помягче, ладно? — переживал Жмотенька, на нервах поливая растворителем коленки. — Он просто не разобрался, это же ребенок… — Жеребенок, — передразнил Бах. — Козел он, а не ребенок. Лады, не дрейфь, как пойду, тя с собой возьму, я с малыми цацкаться не умею. Два вопросика: с чего ты вообразил, что это он, а не какой другой клоп, и как ты с ним ваще закорешился. Жмотенька поправил намордник и начал каяться: — Помнишь, ты мне про них в самый первый день рассказывал? Когда мы бисер собирали? Мне их жалко стало. Я пошел, познакомился, стал заходить… по хозяйству помогать и так просто, пообщаться. Говорю же, мальчишка хороший, только воспитывать некому. Марфа Васильевна, она… иногда как будто ничего, бодрая такая, готовит что-то, разговаривает. А иногда… Бах невольно восхитился: во тихушник! Ни сам ни слова, ни полслова, ни он, Бах, не заметил, ни разведка не донесла. Ниндзя, ёбана! — Я эту краску сам купил на прошлой неделе, — уныло пробормотал Жмотенька. — Мы с Мариком собирались окно у них на кухне перекрасить, когда похолодает. Краска была на скидке, сказали, оттенок неходовой, я и запомнил… Бах сочувственно похлопал его по коленке, еще больше пачкая растворителем. — Вишь, Жмотя, какие люди. Ты к ним со всей душой, краску на свои кровные покупаешь, а они твоей же краской тя в педофилы крестят. — Он не разобрался, — упрямо повторил Жмотенька, и Бах решил покуда отстать. — Окей, окей, не заводись. Ты вон лучше до понедельника без сильной надобности никуда не ходи. А если пойдешь, по сторонам оглядывайся. Надеюсь, у этой дурищи Сойкиной нет троих старших братьев-боксеров… — Бах с удовлетворением лишил порядком размазанную елду половины волосатого яйца. — Как Света? Сильно переживает? Жмотенька, помявшись, угукнул. — Еле отговорил кому-то звонить и куда-то бежать. Я наворотил, мне и расхлебывать. Бах был всецело согласен. Не с тем, что Жмотенька чего-то наворотил: не виноватый же он, что лопушком уродился. Хотя с переездом в Дырень облажался знатно, факт. А вот звонить и бегать точно не стоило. Пока. Чего зря панику разводить? Вот если совсем по пизде пойдет… Света и впрямь сильно распереживалась. Так сильно, что в два ночи Бах, вместо того чтоб тихо-мирно давить подушку, давил жопой табуретку в прихожке и, позевывая, втыкал в телефон. Шарики стояли на беззвучном режиме, но Жмотенька как будто все равно чего-то услышал, или тусклый свет его разбудил, или просто в сортир выперся. Заспанный, с рубцом от подушки на щеке, он, щурясь, уставился на Баха. — Ты чего здесь? Что случилось? Почему не спишь? — Неотложку жду, — флегматично ответил Бах. — Свете хреново. Давление. Жмотенька весь увял, будто завалявшийся под буфетом огурчик. — Это из-за меня? Зря я ей рассказал. Надо было… — Это из-за тридцатника в тени, — оборвал Бах — ему только Жмотенькиных соплей для полного счастья не хватало. — У ней гипертония, хроническое, не в первый раз. Жить будет. А если б ты ей не сказал, сказали бы другие. Только не про то, что ты якобы девку мелкую лапал, а что выебал подготовительную группу, сожрал сырьем и воспиткой в зубах поковырялся. Все ты правильно сделал, Жмотя, не кипишуй. Вали в кроватку, я тя подниму, если че. * В тот судный день на собрании Бах, понятно, не сидел. Зато кой-чего слышал, а еще знал Жмотеньку — пусть и не как облупленного, но достаточно, чтоб вообразить, как там все вышло. Картина маслом: понедельник — день тяжелый, майское утречко, солнце палит в окна. В душном, несмотря на безбожную срань, кабинете аншлаг: перепуганные юные девы, классуха, психологица (которую Бах за все свои школьные годы видел раза три, и то издали), завучиха, ну и Сракова с мордой инквизитора на аутодафе. И, конечно, Жмотенька, куда ж без него. Жмотенька, который со светлой улыбкой и добрыми глазами деревенского дурачка укоряюще вопрошает юных дев, за что они возводят на него поклеп, ведь нихуяшеньки не было, не было же, правда? А девы во главе с Варечкой Сойкиной хором рыдают, размазывая тушь по свежим щечкам, и вопят, что они просто попугать хотели и не подумали, что Жмотенька сразу пойдет к начальству, и вообще, это классная их науськала, а сами они ни-ни, ой, простите нас, Матвей Валентиныч, родненький, не отказывайтесь от нас, бла-бла-бла. Ну а дальше ясное дело: буря, искра, безумие, классуха орет, девы орут, психологица с завучихой молчат в тряпочку, пукан Сраковой полыхает, как Содом с Гоморрой, вместе взятые. Но пресвятой Жмотенька с сияющим нимбом над лысой башкой осеняет всех крестом (вернее, машет руками от неловкости) и прощает единым скопом, а вокруг творятся чудеса: водичка для полива цветов в позеленевших бутылках превращается в красное полусладкое, дохлые мухи на подоконниках жужжат и машут крылышками, Сракова извиняется сквозь зубы. Хэппи-энд. Лучше б похолодание начудесил, святоша, бля. * Жмотенька, когда за ужином рассказывал, что все тип-топ, радостно лыбился. Мол, точно знал, что все образуется: побеседовали, как культурные люди, и разобрались. Есть ещё в мире справедливость! А самого вдруг заколбасило, будто на электрическом стуле — Света валерьянки накапала, так стакан ко рту поднести не смог, из рук поили. Бах уже навострился снова в неотложку звонить, но обошлось. Вот тебе и «знал». — Я совсем не уверен, что хочу продолжать здесь работать, — признался Жмотенька на балконе. Бах великодушно уступил ему свой лежак, и Жмотенька склубочился там, кутаясь в одеяло. Несмотря на теплынь, его морозило. — Но опять убегать? Отпуск долгий, съезжу домой, отдохну. Может, с психологом пообщаюсь… Терапию, если надо, можно и здесь онлайн продолжать. Первый год самый сложный, потом должно быть легче. Бах, как только подобрал челюсть, хотел сказать много чего. К примеру, что никакая терапия Жмотеньку не исправит, а исправит только могила, в которой он таким макаром окажется очень скоро. И что мазохизм — дело, конечно, хозяйское, каждый дрочит на что хочет, но между школой и БДСМ-клубом он на Жмотенькином месте выбрал бы клуб: там зарплату, правда, не платят и плеткой по жопе отхуярить могут, зато и мозги не клюют, все для здоровья полезнее. И что невъебенную твердость характера нужно было раньше проявлять, а это уже тупизной пополам с ослиной упертостью называется, а не силой воли… Но сказал другое: — Те здесь нравится? Одеяльный ком повозился. — Здесь — это… здесь? Да, очень. Но я вас стеснять не буду, я, если останусь, найду квартиру и… — Никого ты не стесняешь, дебик, — устало перебил Бах. — Уймись. Я не про хату. Я про… ваще. Жмотенька думал довольно долго. Потом пробормотал: — Нормально… Ага, оно и видно, как ему нормально. Не, если впахивать столько, чтоб башку не поднимать и по сторонам не глядеть, оно, может, и нормально. До поры до времени. — Жмотя, — начал Бах, — ты… Долбоклюй? Славный, добрый чел, но идиот? Временами умная, местами красивая птичка-наивняк, которая со своей ивы вот-вот кверху лапками хлопнется? — …ты покумекай хорошенько, ладно? — извернулся он. — Гляди, Сракова — мстительная гадина, она, если себе в башку чё втемяшит, все равно тя выживет. Ей это как два пальца обоссать. Не придумает, за что уволить, значит, такие условия устроит, что сам сбежишь. Оно те надо? Это раз. Второе — пусть даже на хуй Сракову, но про классное на будущий год тебе уже намекали? Во. Уверен, что сдюжишь? Ты и в этом году чуть не рассыпался, из болячек не вылезал, а с классным пахать вдвое больше будешь да еще по башке получать за каждый чих своих деточек. Прикинь, ты летом в отпуске де-нить на морях зависаешь, а тут твой Петька Петров решил на чужой тачке погонять. Или Машка Иванова, дура девка, от несчастных любовей с мостика в речку сиганула. Ладно если выплыла. Кто виноват? Петька с Машкой? Родаки их? Хренушки, ты виноват! Нужно, чтоб в твоей горе макулатуры бумажка была: такого-то числа такого месяца провел воспитательную беседу на тему «Не сигайте, детки, в речку и чужие тачки, а-та-та, не трожьте». Чин по чину, с планом, конспектом и подписями: твоей, Машкиной, Петькиной, психолуха, участкового, дядь Васи из третьего подъезда и черта лысого. Есть такая бумажка? Все равно виноват, плохо беседовал. И ваще, ты в отпуске не на югах пузо греть должен, а Петек караулить. И под мостом с сачком бегать, Машек ловить. Жмотенька в своем одеяле не то всхлипнул, не то хихикнул. Бах предпочел думать, что второе. — Чё, преувеличиваю? — спросил он с вызовом. — Ну, мож, самую малость. Про Петьку это, кста, не выдумка. И Машка настоящая, она у мамки моей училась. Только звали ее не Машка. И сигала она не в речку, а со второго этажа в кусты, даже не поломалась почти. Но выхлоп все равно был знатный, с мамки премию сняли и нервов попортили пипец сколько. И учти: эту байду с Сойкиной те припоминать еще долго будут. Типа все брехня, но осадочек-то остался. Следить станут: как посмотрел, чё сказал, где потрогал. Из родаков стопудово хоть один баклан попадется, которому померещится, будто его дитачку не так по головке погладили. Как тебе? Вывезешь? В одеяле было тихо. Бах уже решил, что Жмотенька там задрых под его пылкие речи, но нет, не задрых, слушал. — Думаешь, это не мое? Прозвучало до того убито, что Баху не по себе сделалось: вроде как выводок щенят ногами отпинал. — Чё сразу не твое… — буркнул он. — Мож, и твое. Только не здесь и не так. Мелких инглишу не только в школе учат. Есть же частники, курсы, развивашки всякие… Вернешься к себе в город, попробуешь чё другое, поглядишь, как оно. С языком куда угодно можно податься, хоть в айтишку, хоть куда. С минуту в одеяле молчали. — Я… подумаю. Думай, Жмотя, думай, вздохнул Бах про себя. Ему тоже надо было пораскинуть мозгами. К примеру, о том, что делать, если Жмотенька не одумается. С него станется, идиота кусок… За Свету Бах больше не трясся так сильно: смирился давно, еще когда про армейку решил. Это ж только на год. Нет-нет да и мелькали мысли, что Свете без него придется проще, чем ему без Светы. Засиделся под юбкой. Мамка, как во второй раз родила, все больше с Олькой тетешкалась да в школе ебучей пропадала, а потом и вовсе к мужику своему за тридевять земель свинтила. Света Баха, можно сказать, одна растила — даже при мамке. Гуляла с ним, кормила, читала, с уроками помогала, от кобеля того гребаного собой закрыла. Как тут не прилипнуть? Но как прилип, так и отлипнет. Где наша не пропадала. Жмотенька… С ним совсем засада. Знакомы без году неделя, а прикипел, чтоб его. Любовь, мля, с первого гоп-стопа. Или не любовь. Как это называется, когда то ли отыметь охота, то ли усыновить? Ага. Усыновить. Взрослого мужика, на три года старше. Извращение ебаное — вот как это называется… Тьху, от самого себя тошно. Никогда ж не рвался спасать сирых да убогих, тем более этот убогий сам из дерьма вроде как выползает, хоть и со скрипом. Почему же кажется, что, если один, без Баха, в Дырени останется, непременно коньки откинет? Тут бы валить поскорей, авось в армейке дурь из башки выбьют, да и не зря говорят, что с глаз долой — из сердца вон. Валить, а не прикидывать, что если от удаления железяки отказаться, тогда не призовут. Ага, только в уклонисты записать могут. Да и пластина, дрянь эдакая, мешать начинает, беспокоит — Бах про такое читал, это значит, точняк доставать нужно, не то проблем не оберешься. Хоть ты еще что себе ломай… Может, Жмотенька таки не совсем дебил и съебется в закат? — Жмотя, — позвал Бах негромко. — Давай надеремся, а? Ну и хуй с ним, что понедельник. Есть же, что отметить. — Сегодня никак, — ответило одеяло. — Мне завтра с утра на экзамене сидеть. Тяжко, сука, что ж так тяжко.