Голубой чемодан, или Любовь с первого гоп-стопа

Надрался Жмотенька гораздо позже и, подлюка, в гордом одиночестве — Бах бы, может, и не заметил вовсе. Он в тот день приполз с вокзала под вечер, чуть живой, пропотевший до трусов: Света к подружке на дачку намылилась на два дня, а клунков столько, будто на два месяца, пока все перетаскал, пока на поезд посадил… Хорошо, пекло ебучее схлопнулось, наконец. Гроза была ого-го, дня три еще дожди лупашили, потом снова солнце вылезло, только уже не злое, терпимое. Но с этими гребаными сумками-пакетами все равно упрел похлеще каши под полотенцем. С порога Бах залез в душ, отмок хорошенько, на кухне воды выхлестал полкувшина, чуть не лопнул, и, как был в труселях, с мобилкой в руке, пошлепал к себе. А у Жмотеньки дверь оказалась нараспашку: кусок кровати видно, шкаф, пол и… ноги. Так-то ничего особенного: Жмотенька на полу часто тусил, Бах его подкалывал, мол, это у тебя половая жизнь на минималках, потому как нормальной не видать, как своих ушей… Короче, ноги и ноги, ничего интересного. Вот только ноги эти как-то странно дрыгались. Бах остановился, почесал в затылке: может, зайти глянуть? Не, за фига… Жмотенька, небось, чилит в холодке да музло слушает. Или дрочит, ага. А что домой кто-то вернулся, не услышал, потому что в наушниках… К дверям тянуло как магнитом, и Бах, помявшись, плюнул: черт с ним, любопытно ведь. Даже если Жмотенька там реально лысого гоняет, что с того, дело житейское. Всегда можно сделать морду кирпичом: ничё не видел, ничё не знаю. Ну, или извиниться на крайняк… Жмотенька не дрочил. И музло не слушал. И наушников никаких не было. Он, раздетый до исподнего, валялся на полу, раскинувшись малек ужатой из-за тесноты звездочкой, нежно лыбился в потолок и подергивался всей тушкой, ритмично так, словно пританцовывал прям лежа. И еще, кажись, мычал под нос. — Э, — позвал Бах озадаченно, пихая его в голень. — Ты чё? Ноль реакции. — Жмотя? Бах перешагнул, присел, заглянул в морду: глаза у Жмотеньки были совершенно стеклянные. Пипец, картина Репина «Приплыли». — Ты чё принял, а? — он потряс Жмотеньку за плечо — сухое, теплое, проверил зрачки: вроде норм. — Жмотя, ау! Команда подъем! Когда начал уже мандражировать, Жмотенька вдруг ожил — моргнул, сфокусировал взгляд и с той же ласковой лыбой выдал: — Привет. — Опачки, оно разговаривает, — скрывая облегчение, буркнул Бах. — И те привет. Колись, чем обдолбался? Курил? Колеса глотал? — Не-а, — протянул Жмотенька мечтательно. — Пил. Водку. Бах наклонился ниже, нюхнул — да ладно, не несет даже… А с виду будто пару стаканов выдул… — Ну молодец, чё, — хмыкнул он. — Хлестать в одно рыло — это уже алкоголизм, слыхал такое? Мог бы меня позвать. Много выжрал? Жмотенька снова попытался уйти в астрал, но Бах щипнул его за ухо, и он, скривившись, покачал перед носом указательным пальцем. — Один? — переспросил Бах. — Чё один? Стакан? Бутылка? Литр? Жмотенька мотнул башкой, зажмурился и опять скривился — вертолеты ловил, чё ль? — Стопка, — доверительно сообщил он. — Один стопка. То есть одна. Стопка. Остальное в шкафчике. Бах озадаченно потер подбородок: фигня какая-то. Жмотенька хоть и тощий, а все равно для мужика его размеров это как слону дробинка. Хотя организмы, конечно, разные бывают… Он не поленился, сгонял на кухню. Возле раковины скучала аккуратно сполоснутая стопка — не увидел в первый раз, сильно к кувшину торопился. В бутылке «Столичной», заныканной в шкафчике, не доставало самой малости. М-да, дела… Хлопнув дверцей, Бах вернулся к тихонько кайфующему Жмотеньке — ну реально, будто не полтишок опрокинул, а ешку захавал — и призадумался. Что делать? И надо ли, собственно, что-то делать? Вот за такие выбрыки Бах непьющих и не любил. Когда пацан нормальный, про него всем все понятно: к примеру, сперва будет анекдоты травить, потом — за уважение распрягать, после кулаками махать полезет, а уж когда хорошо за поллитру перевалит, можно закатывать под стол и продолжать без него. Зато если трезвеннику-язвеннику раз в сто лет накатить приспичит, то хрен знает, что за моча ему в башку стукнет. Озвереет? Лизаться полезет? Скручивать придется? Или сразу реанимацию вызванивать? Темный лес, короче. Нехорошо. С другой стороны… Бах вспомнил, как Жмотенька на днюхе спаивал пальму, и невольно признал: если бы он с одной рюмашки кукухой отлетал и по полу катался, будто, бля, кошка течная, тоже от любого градуса шарахался бы, как черт от ладана. А то и закодировался бы нахрен, чтоб уж наверняка. Стыда ж потом не оберешься… Переступив Жмотенькины ласты (Жмотенька уже вымахал, ему нестрашно), Бах уселся на стул. Правда, сам не знал, на кой фиг: небось, не в театр явился, спектакля не покажут. Минуты три ничего нового не происходило: Жмотенька знай себе намыкивал без слов, дергался и лыбился в потолок так благостно, будто там стриптиз крутили. А потом, позабыв сменить выражение морды, поглядел на Баха, и тот понял, что пора валить. Потому как летнее закатное солнышко заливало пол и лежащего там Жмотеньку красивым медово-розовым светом, оба они были без малого голышом, а Жмотенька — еще и в неадеквате, рядом стояла кровать, и вообще, Бах видел порнуху, которая начиналась так же. Или не видел: он красивости проматывал, главное чтоб тему сисек раскрыли. Но все равно пора было валить. Разве только… — Э, Жмотя, — сказал он, старательно отводя взгляд от восхищенной Жмотенькиной рожи. — Ты б перевернулся, а. — М-м? — почти пропел Жмотенька. — На бок нужно лечь, говорю. Если на спине отрубишься и выворачивать начнет, захлебнешься нахер. Фиг его знает, реально ли травануться с мизерной дозы, оно, небось, чисто по мозгам дало, а может, вообще самовнушение какое, но в таких делах лучше перебдеть. Спокойнее будет. Только Жмотенька, бестолочь, вместо того чтоб послушать хороший совет от знающего человека, снова в потолок выпучился. Благостности, правда, на морде поубавилось: то ли перспективы не радовали, то ли тараканы в башке пульт отобрали и с платного канальчика на новости переключили. — Жмотя, мать твою, — прибавил стали в голос Бах. — Ворочайся, бля. Оглох? — Не-е-ет, — выдал Жмотенька нараспев и послушно стал ворочаться. Получалось это у него… ну, примерно как у гигантского накуренного жука. Типа «проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели…» и дальше по тексту. Кафка тоже, небось, чем-то закидывался, когда «Превращение» сочинял: такое по трезвяку не напишешь… — С ноги в ебле-е-ет, — раздраженно передразнил Бах. Может, придуривается? Разве бывает, чтоб с полтишка до того окосеть, что не встать даже — повернуться слабо? Тихо матюгаясь, Бах оторвал задницу от стула, сел рядом со Жмотенькой и, подсунув руку под острые лопатки, с натугой пихнул того на бок. Не переусердствовать бы, а то под кровать укатится. И надо ж еще подпереть чем-то, огородить, чтоб обратно не сполз… Он уже примерился придержать безвольную тушку коленом и стянуть с кровати подушку, но тут Жмотенька — весьма шустро, как для без пяти минут коматозника — перекатился на спину и ухватил его за руку. — Ты чё? — Бах, разом забыв про подушку, насторожился: а ну как буянить начнет, абстинент хренов. — Спокойно, Жмотя, не дергайся, свои. Жмотенька не дергался. Жмотенька поглядел снизу вверх так, что у Баха едва мозги в трусы не утекли, и задушевно спросил: — Костя, а тебе парни нравятся? Бах всегда считал, что у него на такие предъявы ответ один — как рефлекс из мультика, когда врач тебя по коленке молоточком ебашит, а ты его в ответку ногой по яйцам. Типа встроенная опция, само выходит. Но тут, видать, дело в постановке вопроса: как ни крути, «слышь, а не пидарок ли ты часом?» — оно иначе звучит, хотя суть, конечно, та же. Ну или смотря кто интересуется. Услышь Бах такой вопросец от кого другого — и спрашивать что-то еще, да и болтать языком в принципе, этот другой зарекся бы месяца на полтора. Или сколько там сломанная челюсть срастается? Но сейчас он просто отодрал от себя Жмотенькины пальцы, благо тот не слишком цеплялся, и напомнил: — Какой, к херам собачьим, Костя? По ебалу захотел? Бах ведь предупреждал в самом начале, и Жмотенька — надо отдать ему должное — сумел ни разу не проштрафиться. По кликухе, правда, тоже не звал, как-то выкручивался. И на тебе. — Костя, — ослом уперся Жмотенька. — Хорошее же имя. И ты хороший. Ага, все с пациентом ясно: вместо «берсерка» мод «сопли с сахаром» врубился. Ща в любви признаваться полезет… За соображениями, как бы его угомонить, Бах не сразу понял, что медленно, но уверенно катится в мод берсерка сам. У него обычно не так выходило: заводился в один оборот, вспыхивал, как искра в соломе. Бдыщ — и понеслась пизда по кочкам. Зато и успокаивался легко. А эта злость была другая — подступала неторопливо, тяжело, давила, распирала изнутри. Словно прикрученная к костям железка, не дождавшись операции, по собственному почину поперла наружу, выдавливая болты. Не искра — извержение. Признаки-то были: где подымило чутка, где потрясло, только все проморгали, да и сам, кажись, проглядел. — Костя? — позвал Жмотенька, хмуря брови. Если нарывается, кто ж теперь виноват. Разве что лежачего бить — западло. — Сядь прямо, — процедил Бах сквозь зубы. Секунду Жмотенька сверлил его глазищами, будто силясь что-то разглядеть, но — Бах знал — видел одно большое нихуя. Потом с беспомощной улыбкой сел — плавно, осторожно, придерживаясь за кровать, но сам. Точняк придуривался, гаденыш. Ходули свои сложил по-турецки и втыкал куда-то в пол: не то доперло, какую хрень спизданул, не то котелок кругалем шел. — На меня гляди, — приказал Бах. И как только Жмотенька поднял голову, врезал. Не кулаком — леща прописал, зато от души, аж эхо пошло. Лысая башка мотнулась, щека на глазах набрякла красным. — Ай, — сказал Жмотенька — тупо, как детсадовец, и потянулся помацать, где больно. Не успел: правой рукой Бах перехватил его запястье, левой поймал колючую к вечеру челюсть и, дернувшись вперед, поцеловал. Метил в рот, но Жмотенька, хоть и выгнутый неловко, притиснутый к кровати, все равно ухитрялся немного отворачиваться, и Бах мокро возил губами по горящей щеке, по скуле. Отчаявшись засосать рот, разжал пальцы на челюсти, спустился к шее, одновременно проталкивая освободившуюся руку Жмотеньке в трусы — вышло не сразу, левой было неудобно. Только тогда Жмотенька под ним взбрыкнул — и то еле-еле. Пробормотал над ухом: — Не надо, не хочу. Вежливо так, сука, будто ему, сытому, за обедом добавки предлагают, а не… У Баха уже стояло, не колом, но крепко. А под ладонью оказалось горячо и мягко — никак. — «Не хочу?» — прошипел он Жмотеньке в подбородок, в самую ямочку. — Ну врежь мне! Будь мужиком! Я тя за хуй лапаю, а ты только зыришь да мямлишь! Давай, ты ж умеешь, где твой кикбоксинг, а, Жмотя? Или тя выебать надо, чтоб ты шевелиться начал? Гомосек! Педик ебаный! Чё ты такая размазня, пентюх, такая красивая блядь… Рывком высвободив руку, Бах отодвинулся, схватил Жмотеньку за плечи и вмазал спиной в кроватную царгу — раз, другой. Выходило сильно: кровать глухо долбилась о стену, и Жмотеньке наверняка было больно — костями-то о твердое дерево. Но он только морщился да сжимал губы, неподвижно пырясь в пустоту над Баховым правым ухом. Башку держал, не моталась, и в целом больше не норовил расплыться, как перезимовавшее дерьмо по асфальту. Протрезвел, что ли, с перепугу? Впрочем, как раз испуга на Жмотенькиной физиономии не было, так, легкая досада. Типа приятного мало, но как-нибудь переживем. Терпила, мля! Остро, до судороги, подмывало с ним что-то сделать — что-то дикое, телесное: трахнуть насильно, или измолотить в отбивную, или отгрызть кусочек — без разницы. Но Бах не настолько соскочил с резьбы, чтобы по серьезке пытаться что-то из этого провернуть. И не собирался проверять, что будет, если соскочит. — Подымайся, сука. Он вскочил, сгреб Жмотеньку под мышки, дернул вверх, на постель — пальцы проскальзывали по голой взмокшей коже, Жмотенька там себе все выбривал начисто, пиздец. Сам бы с таким весом даже на злом кураже не справился, но Жмотенька подсобил, оттолкнувшись ногами. Шлепнулся задницей на поросячье-розовое покрывало и остался сидеть, глядя кротко, по-собачьи: окей, поднялся, дальше что. Дальше… Повинуясь наитию, Бах нырнул под кровать. От спешки грохнулся коленями, чирканул темечком о доску, но только ругнулся, шаря взглядом по припыленному полу. Чуйка не подвела — гребаная рубашка до сих пор лежала, где бросили. Так-то под кроватью был не то чтобы срач: видно, что проходились шваброй время от времени — но тряпка завалилась аккурат за широкую ножку, если спецом не высматривать — не найдешь. Оказавшись на воле, Бах выпрямился и сильно встряхнул добычу — изговнялась та знатно, еще бы, столько в пылище проваляться, но со скользкой ткани всякая дрянь осыпалась легко. — Надевай. Хотел швырнуть в морду, а в последнюю секунду нацелился чуть левее. В морду, правда, все равно прилетело: Жмотенька, идиотина, дернулся в ту же сторону. Но ничуть не огорчился, наоборот, расплылся в придурковатой улыбке: — О, а я ее искал. Когда жарко было, помнишь? Все думал, куда она подевалась… — На-де-вай, — повторил Бах, как дебилу. — И жди. Лезть в Светин ридикюль он не стал — это совсем извратом попахивало, еще большим, чем уже есть. Зато примерно помнил, где лежали мамкины мазюкалки, если, конечно, не выкинули… Увесистая косметичка была на месте. Что делать с большей частью этого барахла, Бах в душе не ебал, но ему много и не требовалось. Вывалив все на диван, он схватил первый попавшийся тюбик: тушь, не то. Взял другой: помада, коричневатый столбик смазан почти наполовину. Нюхнув его, Бах сморщил нос: ну да, а он что хотел, дофигища лет прошло. Со следующей помадой подфартило больше, она оказалась непочатой, ядрено-томатной. Мамке, небось, этот колер не шел, и в школу она ярко не мазалась, но купила зачем-то да и бросила за ненадобностью. Срок годности стопудово истек и тут, но пахло и выглядело норм. Покатит. Цвет — заебца, то, что надо. Жмотенька примерным мальчиком, руки на коленках, сидел на кровати. Коленками, кстати, сверкал только так — рубашка ни фига их не прикрывала. И вырез больно глубокий — чисто декольте. Тьху, блядство, носит же кто-то такое, раз шьют… Завидев Баха, Жмотенька встрепенулся, прищурился на тюбик в руке. — На меня гляди. — Бах грубо растолкал его колени, вклинился между ляжек, сдвигая и без того короткий подол по самое не могу. — Не рыпайся. Язык высовывай поменьше, просрочка, траванешься еще. Подцепив Жмотеньку под челюсть, Бах заставил его задрать башку и, как смог, намазал ему губы. Честно пытался ровнее, по контуру, но вышло как вышло. Рот теперь смотрелся кровавым пятном, и пятно это страсть как хотелось сделать больше, раздолбать все к херам, чтобы по подбородку текло и на рубашку капало, один фиг на черном не видно. Но Бах ограничился тем, что прижал к пятну ладонь и сильно, с нажимом провел от щеки к щеки, нахрен размазывая все свои труды. Так-то лучше. — Красава, — протянул он с издевкой. — Давай теперь, пляши. Те ж не впервой в бабьих шмотках выплясывать, э? — Она не женская, — пронудел Жмотенька. Осторожно потрогал губы и встал, чуть шатнувшись. Снова залыбился. — Ты смотрел видео с КВН, да? По-моему, получилось не очень. Я всю песню боялся, что навернусь с этих каблуков и все испорчу. Понимаешь, мы же репетировали без них, вообще не знали, удастся ли что-нибудь найти к нужной дате. Я надеялся, что не найдут, а их взяли и к самому выходу притащили. Даже потренироваться не успел… Меля языком, Жмотенька не забывал двигаться — жопой на сей раз не вертел, ничего такого, просто кружился, как мультяшная девчонка на полянке с ромашками. Бах никак не мог взять в толк, идиотски это выглядит, горячо, или одно другому не помеха. Он пересел с постели на стул, рука сама потянулась к забытой на столе мобилке. — Зачем ты фоткаешь? — по-прежнему улыбаясь, спросил Жмотенька. — Шантажировать не получится, я здесь больше не работаю. Уволился, билет взял на пятницу. Представляешь, меня в ту гимназию позвали, куда я осенью не попал. Рука дернулась, очередной кадр вышел смазанным. Да и темновато уже было, солнце почти закатилось за панельки. — Нахер мне тебя шантажировать, — отозвался Бах сдавленно. — Ща нащелкаю, самую красивую выберу, распечатаю и буду всем в армейке показывать, какая меня краля дома ждет. Жмотенька заржал так, что запутался в ногах и едва не рухнул на пол — Бах еле успел вскочить, чтоб с горем пополам перенаправить свободное падение на кровать. — Плед! — Жмотенька перестал хрюкать, подхватился и придирчиво уставился на то место, куда ткнулся рожей. Выдохнул: — Уф, вроде чисто. Пойду умоюсь, а то все перепачкаю. И что-то печь начинает. Наверное, и правда просроченная… Поднялся — запросто, без следа заторможенности — и был таков А Бах еще с полминуты стоял перед кроватью, тупо пялясь на смятый плед, потом разгладил его зачем-то, сгреб мобилу и поплелся к себе. В мозгах поселилась звенящая, пустая легкость. Зато на плечи тяжесть навалилась — неподъемная, будто парочку слонов на шею повесили. В дверь стукнули. Бах глядел Animal Planet, пялился в моник, не разбирая, кого показывают: не то крокодилов, не то обезьян, а может, и вовсе пингвинов. Картинка плыла, слова влетали в уши и сгорали в лабиринтах гудящих, как трансформаторная будка, мозгов. В дверь забарабанили сильнее, даже через наушники пробило. — Совсем ебнулся? — вяло обозлился Бах, срывая гарнитуру — Харэ ломиться! Чего тебе? За дверью притихли на секунду. Потом жизнерадостно выдали: — Пошли на речку! — Ты больной? — все так же без запала рявкнул Бах. — Ты час назад двух слов связать не мог, какая те, нахер, речка на ночь глядя? Утопиться вздумал, как опозоренная девка? — Почему опозоренная? — искренне удивились за дверью. Ага, к девке, значит, вопросов нет. Ударом по клаве поставив крокодилов с пингвинами на паузу, Бах промаршировал к двери и дернул за ручку. Из коридора, состроив щенячьи глаза, робко лыбился Жмотенька. Он переоделся в джинсовые шорты и белую футболку, следы помады с морды исчезли, только губы казались чуток поплывшими: не то драил слишком сильно, не то раздражение таки пошло от просрочки. — Я плавать не буду, — истово пообещал Жмотенька, верно расшифровав Бахово выразительное молчание. — На берегу посижу. Просто жарко. Жарко? Бах присмотрелся: глаза у Жмотеньки влажно блестели в свете неяркой лампочки, черепушка лоснилась. Левая щека пламенела ясно почему, но правая тоже выглядела странно румяненькой. То ли этот долбоклюй с горя опрокинул еще сто грамм, то ли… Бах поднял руку, и Жмотенька шарахнулся. — Тихо ты, — прикрикнул Бах. — У тя, по ходу… Ага, оно, бляха-муха, самое. Лоб был горячий. — Ты издеваешься? — почти жалобно спросил Бах. — Вали к себе, ща приду. Порывшись в аптечке, он вернулся в детскую. Жмотенька, сидящий на покрывале, на протянутый градусник поглядел скептически. — Не надо, — вякнул. — Я и сам знаю, что… — В жопу запихну, — посулил Бах ласково. — Я в курсах, так не только котам с собаками можно. Скручу, в одеяло закатаю и запихну. Жмотенька, фыркнув, градусник взял. У него оказалось под тридцать восемь — неприятно, но даже близко не смертельно. — Сбивать не нужно, — вынес авторитетный вердикт Бах. — Чаю с малиной себе наболтай и на боковую, поздно уже. Авось, к утру спадет. — Я знаю, что спадет, — капризно проворчал Жмотенька. — Это всегда после водки так, я не в первый раз пью. — Ути-пути, бля, — растрогался Бах. — А в какой? Во второй? — В третий, — огрызнулся Жмотенька, но тут же скорчил умильную морду. — Пошли, а? Я нормально себя чувствую, просто жарко, и спать не хочется. Пошли. Да что ж ты с ним сделаешь. Была бы тут Света, Бах с легкой душой спихнул бы болезного на нее: уж со Светой по пляжам с температурой не загуляешь. Но Светы не было. — Пошли, — талдычил Жмотенька, утирая покрытый испариной лобешник. — Пошли, а то один пойду. — Куда тя послать? — хмуро спросил Бах. — Ща пошлю. Он упирался, но чувствовал, что сдается. Подумалось, что и самому не помешало бы малек проветриться, слишком завелся, все равно не уснуть. И это, небось, будет их последняя пляжная вылазка, сколько там до той пятницы… А еще Бах, как бы ни пытался это игнорить, чувствовал себя виноватым. Чуть-чуть. На полшишечки. — Черт с тобой, пошли, — буркнул он. — Только ненадолго. — Я тебя люблю, — с чувством заявил Жмотенька. — Спасибо. Покосившись на него с подозрением, Бах забрал градусник и спешно ретировался. Кажется, у Жмотеньки не весь хмель из башки выскочил. Или жар на него действовал так же косо-криво, как выпивка. Не выдалось случая проверить: за осень-зиму-весну чего только со Жмотенькой ни приключалось, но не температурил каким-то чудом ни разу. Приберегал подарочек напоследок, зараза. Самая близкая точка, что ожидаемо, оказалась занята: там мигали вспышки, светились огоньки сижек, музло и ржач слышны были чуть ли не за километр. Развеселая компания Баху, ясен пень, не всралась, и он попытался пойти на попятную: если не вернуться, то хотя б уломать Жмотеньку прошвырнуться вдоль леска, чисто подышать. Но Жмотенька заартачился, втемяшилась ему в башку эта речка. Идем, сказал, в другое место, там теснее, зато даже лучше, почище. Бах застонал про себя: почище в том заветном месте было по одной простой причине — пилить до него придется примерно как отсюда до Юпитера. В потемках, по лесополосе! Бах такие променады на хую вертел, но раз уж подрядился… Сто раз пожалел, что повелся на Жмотенькины хныканья, пока шкандыбали по буеракам, подсвечивая дорогу мобилками. И как только никто глаз на суку не оставил… Когда выбрались, наконец, на крохотный пляжик, Жмотенька решительно приземлил жопу в прохладный песок. Типа обещал не плавать и вот, не плаваю, молодец какой. А Бах, вкрай заебанный, скидывая по пути шмотки, побрел к черной реке. Хорошо хоть небо ясное и луна яркая: не придется потом разыскивать тряпки на ощупь. Плескался он недолго и недалеко — не любил ночной воды: как в чернилах бултыхаешься, не видать ни фига. А когда вышел на берег, вытряхивая капли из ушей, Жмотенька больше не сидел, а валялся рожей в песок и самозабвенно, в голос, ревел. Не, если Жмотенька думал, что над ним сейчас начнут прыгать, квохтать и по головке гладить, это он зря думал. Никаких сил и слов у Баха уже не было. Ни удивления не осталось, ни злости — все вышло за один хреновый вечер. Он только поинтересовался порядка ради, почти без издевки: — Эт у тя всегда после водки так? Жмотенька, конечно, не ответил. Небось, и вопроса-то не услышал. Поторчав над ним, как крест над могилкой, Бах вытряхнул из пакета полотенце, растерся — чай, луна не солнце, не высушит — и уселся чуть в сторонке глядеть на звезды. Хорошая штука — звезды, успокаивает. Жаль, нельзя их в стаканчик накапать, как валерьянку, и в Жмотеньку влить литра эдак три, чтоб наверняка. Всю душу вымотал, сволочь. Свалил бы поскорей, что ли… До пятницы еще дожить надо, а как тут доживешь с такими выкрутасами? К тому времени, как Жмотенька угомонился, Бах успел заметить два спутника, подобрать шмот с песка и соорудить у самой воды небольшенький кривоватый замок. Окошки пальцем проковырял, воткнул пару ракушек, флаг присобачил из жухлого листочка. Чутка детство вспомнил — тоже успокаивает. Купаться больше неохота было, так от скуки начал закапывать Жмотеньку, но даже ноги присыпать не успел. Жмотенька всхлипнул, приподнялся на локтях и сел. — Извини, — пробормотал, размазывая грязь по морде. — Я, наверное, просто устал. И пил зря… — Ничё, — буркнул Бах, — теперь отдохнешь. — Отдохну, — согласился Жмотенька и закатился по новой. Твою ж мать дивизию три раза за ногу! Ногу, к слову, Бах принялся прикапывать заново, попутно вспоминая, есть ли на хате что посерьезней валерьянки. Кому другому накатить бы предложил, только Жмотенька уже того, накатил. Его водярой успокаивать — все равно что той же водярой пожар тушить. Да и толку с того, есть что-то на хате или нет: до хаты поди еще доберись. Повелся на блажь, поперлись к черту на рога — и что теперь? — Жмотя, а Жмотя, — позвал Бах с безнадеги. — Ты б завязывал сопли разводить, а? Мне ж легче тя тут прикопать, чем до хаты на горбу волочь. Я вон уже начал, к утру управлюсь. — Без лопаты не закопаешь, — неожиданно здраво прохлюпал Жмотенька. — Тут песка столько нет. На море бы закопал, а здесь не закопаешь. — А я не был на море, — признался Бах, ковыряя песок. — Ни разу? — удивился Жмотенька. — Угу. Я ваще нигде не был. Жмотенька шумно высморкался в салфеточку — снова как из воздуха достал — и посоветовал: — На море хорошо, съезди как-нибудь. Необязательно ведь за границу, можно на Черное, найти что-то недорогое. А если из-за жары не хочешь, едь весной или осенью. Тебе в школу больше ходить не надо, уроки не пропустишь. Или на Балтийское можно, там не жарко. Бах угукнул. Вот интересно, Жмотенька сам замечает, что посреди каждого предложения пореветь останавливается, а потом продолжает с того же места, как ни в чем не бывало? Или все, капец, совсем клиника? — Иди-ка ты прохладной водичкой умойся, — посоветовал он заботливо. — Вся рожа в говне. — Это песок, — возразил Жмотенька и почапал к реке. Гордо почапал, на четвереньках. — А чё, — позвал Бах, в непонятках глядя вслед вихляющейся джинсовой заднице, — встать никак, не? — Я хочу так, — с достоинством отозвался Жмотенька. Как был одетый, заполз в воду и рухнул ничком. Бах оказался рядом в секунду, нащупал ворот футболки, сильно дернул. Жмотенька, придушенный, протестующе замычал. — Это так ты топиться не вздумал? — ядовито поинтересовался Бах, уверившись, что тот держит башку над водой. — Жмотя, какого хрена, а? — Тут по колено, — прохрипел Жмотенька, отплевываясь. — И чё? Вот один мой кореш… — Да понял я! Бах от неожиданности прикусил язык, а Жмотенька рывком высвободился, выполз совсем на мелкое и там лег. Перекатился на спину, насупленно пырясь в темное небо. — Чё ты понял? — уже спокойнее спросил Бах. Бесится — значит, жить будет. — Что у тебя корешей полгорода, — проворчал Жмотенька. — Раньше, видимо, был целый город, но половина убилась всякими странными способами. Он поморгал и добавил: — Но ты меня тогда правильно назвал. Когда мной кровать сломать пытался. Бах маленько завис, осмысливая очаровательно логический переход, а еще примеривая это выражение к другой, не случившейся ситуации. Завис — и оттого среагировал не сразу. И не так, как собирался: — Как назвал? Блядью? Жмотенька чиркнул затылком по песку. — Размазней. Я вообще не знаю, что со своей жизнью делать. Плыву, как… ветка по течению. Я даже с ориентацией своей определиться не могу. То кажется, что девочки нравятся, то мальчики, то вообще ни те, ни другие. Хотя, знаешь, блядью я себя тоже почувствовать успел. Помнишь, я рассказывал, как на меня директриса кричала и грозилась, когда записку увидела? Я тогда не все рассказал. Она потом предлагала помочь все замять, если я с ней… ну… Бах, как доперло, аж передернулся. — Во гнида! Он, конечно, шутканул про Сракову, когда Жмотенька притащил с корпоратива засос, но в том и дело, что шутканул. Так-то разведка ни про какие подкаты с ее стороны не доносила. А эта сука, выходит, просто решила не размениваться на случайно расстегнувшуюся блузку или неподъемные сумки. Сразу хватать быка за рога вздумала. Вернее, Жмотеньку за… — Фу, бля, — простонал он. — Она ж старуха… — Почему старуха… Ей, наверное, в районе пятидесяти, — задумчиво возразил Жмотенька. — Не в этом дело. Светлана Михайловна — не самый… приятный человек, но ты ее как будто прямо ненавидишь. За что? Бах молчал, зарываясь ступнями в склизкое зыбковатое дно. Пытался скумекать, каким макаром оно так вывернулось. Вроде про Жмотеньку базарили, и бац — на него перекинулись. Сказать, не сказать? Никому ж не говорил, только Сраковой, чтоб ей лопнуть, и то не все. Дофига лет прошло, забить бы, а один хрен стремно… Рот открылся будто сам собой. — Эта сука мне не поверила. Как и тебе. — Расскажешь? Бах поглядел на Жмотеньку, зареванного, обтекающего, облепленного полупрозрачной от воды футболкой. А что, собственно, он теряет? Издеваться и в морду тыкать Жмотенька точняк не станет. Трепаться на всех углах тоже. Жалеть? Пожалуй, что будет — тот еще жалельщик хренов — но ведь недолго. Послушает, покивает, пожалеет, умотает к себе да и забудет. Дело давнее, чего не рассказать. Заодно самого, может, попустит: не зря ж люди перед мозгоправами всякими распинаются, кучу бабок выкладывают. Кому-то, небось, и помогает. — Расскажу, если ты на сухое вылезешь, — решил в итоге Бах. — Тут те не юга, закоченеешь нафиг. Остыл маленько — и будет. Жмотенька, вот чудеса, послушался. Чем вытереться у него нашлось, шмотки выжали и развесили по веткам. Не просохнут, так хоть вода стечет. — До хаты в полотенце топать придется, — ухмыльнулся Бах, воображая эпическое шествие почти голого Жмотеньки по улицам. — В мокром ты со своим везением, как пить дать, воспаление подхватишь. Ладно если к себе упиздовать успеешь, а ну как нет? Лечи тебя потом, мучайся. — В больницу бы сдали, — не обиделся Жмотенька. Он копошился в большом полотенце, пытаясь расправить его так, чтоб и сидеть не на песке, и сверху укрыться. — В больничку не со всяким воспалением возьмут, — возразил Бах. — И если б ты хоть раз в нашей больничке повалялся, три раза подумал бы, прежде чем туда рваться. Не, лечат-то норм, а вот условия хреновые. Не больничка, бля, а бомжатник. Помню… — Уходишь от темы, да? — Жмотенька, наконец, умостился удобно, сложился, поджав колени к груди. — Необязательно рассказывать, если не хочешь. Я просто спросил. Бах, осекшись, подобрал кусок коры, поковырял песок. Хорошо, что здесь был песок. Песок можно копать. И глядеть туда, где копаешь. — Сракова меня еще с началки невзлюбила, — начал он. — Я, малой, на переменке по коридору гонял и на повороте прямиком в нее влетел. С ног не сшиб — я совсем клоп был, а она — во. Но стукнулись знатно, она аж че-то там выронила. Я перепугался, Сракова в крик, меня за ухо — цап, и к директору. Сама она тогда простой училкой была. А директрисой моя Света сидела. Ну, Света меня, конечно, отчихвостила, что по школе ношусь, но и Сраковой замечание сделала. Мол, ругать ругайте, а уши рвать не надо. Без дураков, у меня ухо было как вареник, еще и когтями расцарапала… Кора шкрябнула по твердому, край обломился, и Бах начал рыть в другом месте. — Про парты в пятом классе я те говорил. А в шестом… Он запнулся и молчал, кажется, слишком долго. Жмотенька не торопил. — В шестом, — выдавил Бах, — у нас, ну, в школе, открылась секция карате. К горлу подступило, но он сглотнул и заговорил снова, ровнее: — Я туда чуть ли не впереди всех рванул. Я ж мелким был, только в шестнадцать вымахал. Старше всех в классе года на два-три, а выглядел, как недоросток. Ну, и в школе знали, что я на второй год оставался, задирали, я бесился, драться лез. Решил, вот научусь махаться и покажу всем кузькину мать. Когда записывался, боялся, что ваще не возьмут или к мелкоте запихнут, но взяли. Даже по возрасту. Вроде как средняя группа с одиннадцати до пятнадцати лет была, не помню уже. Сэнсея, ну, тренера нашего звали… Какая, к хуям, разница, как его звали. — Забыл. Молодой мужик, веселый такой. Нормальный. Кароч, я ходил, занимался, мне нравилось, получалось неплохо. Получше, мож, чем у других. И тренер меня хвалил, даже вроде как выделял… Ну, мне так казалось. Я ему в рот смотрел, тренеру этому, хвостом за ним бегал, бля, как щенок. Прям как втрескался, не знаю… Бах остановился перевести дыхание, и Жмотенька осторожно сказал: — Такое у подростков часто случается — влюбленность в старшего. Это не обязательно что-то значит. В определенном возрасте иногда бывает, что отношений уже хочется, а девочки… я имею в виду, девочки, когда ты мальчик, и наоборот, мальчики, когда ты девочка… пока пугают, не понятно, как с ними взаимодействовать. И кажется, что со своим полом проще. А тут взрослый авторитетный человек, который обращает на тебя внимание. К тому же, ты рос без отца. Родительская фигура… Он запнулся. — Извини, я перебил. Бах собирался язвительно поинтересоваться, сколько доктор Жмотя берет за сеанс и почему самому себе мозги на место не вправит, но не смог заставить себя на него поглядеть. — Один раз он попросил меня остаться после тренировки. Сказал, покажет крутую подсечку. Я обрадовался, остался, мы начали отрабатывать эту чертову подсечку, и в какой-то момент до меня доперло, что он придавил меня к матам и натурально лапает. Жмотенька молчал, но ужасом от него фонило так, что Бах скривился. — Если чё, лапаньем все и ограничилось, никто меня не трахал, не боись. Не в том суть. Первое, чем меня переебало — что я не сразу стал орать и выдираться. Не со страху — мне было тупо по фану поглядеть, чё будет дальше. Я, мож, с виду и смахивал на десятилетнего, но мне так-то пятнадцатый год шел, я уже и порнуху всякую видал, и ваще. Потом, правда, передумал, стал просить, чтоб отпустил. А он такой: ну ты чё, у тебя ж стоит, ты сам хочешь. Я, кароч, когда понял, что ему на мои вопли похуй, реально пересрал. Зарядил ему в глаз башкой, вывернулся и дал деру. Кора с тихим треском сломалась, и Бах огляделся, пытаясь отыскать другой кусок. — Мне бы, дурню, просто не ходить больше на это ебучее карате, и хрен с ним. Но я подумал: со мной-то ладно, я типа охуеть какой взрослый, а там же совсем мелкие пацаны занимаются. Вдруг он к ним полезет? Я и пошел сразу к Сраковой. Тоже был карликовый герой, навроде твоего Марика. И знаешь, Жмотя, тебе вон хоть собрание устроили, свидетелей притащили. А со мной Сракова только тренера позвала. Тот явился с фингалом, наплел, будто я на него с кулаками налетел за то, что он меня на соревы брать отказался, да еще и оговариваю. Думаешь, Сракова хоть на секунду мне поверила? Хренушки. У меня ведь и раньше бывало, что я… на учителей залупался. Не до драки, но бывало. Тренер тот быстро лавочку прикрыл, типа оскорбился в лучших намерениях, и из Дырени упиздовал. А меня едва из школы пинком под зад не выставили. Сказали, только ради бабки и мамки тебя пожалели. А я хуй клал на их жалость, я бы сам съебался с удовольствием. Думал, хрен тут останусь после девятого, только Света больно хотела, чтоб я доучился. Все надеялась, что возьмусь за ум, поступлю куда… — Ты ей не рассказал? — спросил Жмотенька. — Свете. Или маме. Бах мотнул головой. — Никому я не рассказывал. Они думают то же, что и все. Что я дебил, который из-за никому не всравшихся соревов полез махаться с тренером и из-за которого школа осталась без крутой секции. Света, кажись, чё-то подозревала, расспрашивала, но я не раскололся. Стыдно было. А ща эт уже нахер никому не важно. Жмотенька шумно втянул воздух. — Тебе важно. Спасибо, что рассказал. Мне ж-жаль… Тут Бах все-таки глянул на него и ощутил острую потребность воткнуться башкой в песок на манер страуса. — Жмотя, твою маму разэдак! Слышь, ты перед сном ссать не ходи, а то последняя вода из организма в толчок утечет, будем потом тя веничком с коврика сметать, усек? Жмотенька, кажется, заржал, но при этом не переставал бурно лить сопли. Выглядело — и звучало — отвратно. — Ну давай я те еще кулстори расскажу, раз такая пьянка пошла, — умоляюще предложил Бах. — Чё-нить повеселее. Спрашивай, все как на духу выложу, только перестань заливаться. Жмотенька начал икать. — Я б-бы р-рад… Н-не м-могу… Может, ему второго леща отвесить? По небитой щеке, чтоб для симметрии? Бах подсел к нему, свернувшемуся креветочкой, и позвал серьезно: — Э, Жмотя, глянь-ка сюда. А когда Жмотенька оторвал распухшую физиономию от коленок, схватил за уши и притянул к себе — только теперь не промахнулся и отвернуться не дал, засосал как есть, со всеми слезами, соплями и слюнями. Жмотенька — не иначе, от удивления — даже рот раскрыл, прям по-взрослому получилось, с языком. Только одного Бах не учел: с забитым носом особо не пососешься, дышать темно и воздуха не видно. Жмотенька дернулся, замычал, а когда Бах стормозил отцепиться вовремя, чувствительно саданул его по спине. Бах с оханьем отшатнулся. А Жмотенька, выудив из ниоткуда салфетки (подглядеть бы, как он это делает, долбаный Копперфильд), начал яростно сморкаться, утираться и кашлять одновременно. На Баха при этом косился злобно, но салфеточку от щедрот выделил. — Я же сказал, что не хочу, — выпалил он, приведя себя в кой-какой порядок. — Это ты тогда не хотел. — Бах скомкал салфетку и философски почесал ушибленное место. — Вдруг передумал. Больно, бля. Жмотеньку — видно было — так и подмывало запулить в обидчика сопливыми бумажками, но он держался. — Когда я не сопротивляюсь, тебе не нравится. Когда сопротивляюсь, тоже не нравится. Ты уж определись, что ли. — Но помогло ведь? — справедливо указал Бах. — Я, знаешь, больше по бабским истерикам спец, вот и справляюсь, как привык. В следующий раз по-мужски по морде долбану, лады? — Надеюсь, следующего раза не будет, — пробормотал Жмотенька. — Мне правда… очень жаль. И я правда очень благодарен, что ты мне рассказал. Теперь, если ты станешь шантажировать меня теми фотографиями, у меня есть, чем шантажировать в ответ. И пока Бах переваривал этот подлый и внезапный, как понос, вывод, Жмотенька хлопнул отекшими глазами, снова поджал коленки и с размаху впилился в них лбом. — Боже, — запричитал, — это была очень, очень неудачная шутка, прости… Я с этой водкой и температурой… совсем одурел… Прости, пожалуйста. Бах в ужасе пялился на его лысое темечко, воображая, как весь пиздец вот-вот начнется заново. — Прощаю, прощаю, только не реви. И ты тож меня прости. Я тогда… хуйню какую-то дикую спорол. Фотки потер уже, чесслово. Ты там не ревешь? Жмотенька вытер глаза о коленки и всхлипнул: — Пытаюсь. Предложение про кулстори еще в силе? Бах кивнул. Потом сообразил, что Жмотенька на него не глядит, и сказал: — Ага. Хошь, расскажу, как один мой кореш… — Расскажи, откуда у тебя кличка, — торопливо перебил Жмотенька. — Я все хотел спросить, но никак руки не доходили. — А, ну окей, — легко сдался Бах. — Тут все просто. Я имя свое с детства терпеть не могу, мерзкое оно какое-то, ваще не нравится. Просто не нравится и все, без всяких там. А «Бах» — это из-за гитары. Жмотенька хлюпнул носом и поглядел на него одним поблескивающим в темноте глазом. Пробубнил: — Бах не писал для гитары, максимум для скрипки и виолончели. Классической гитары в современном виде тогда не было. Он, в основном, для органа и клавесина сочинял. Орган Бах себе представлял хорошо — такая здоровенная дура с трубами. А клавесин — это навроде древнего пианино? — Орган бы в окно не влез, — решил он вслух. — И клавесин тож вряд ли. А гитара хорошо вписалась и летела зачетно, мощный «бах» получился. Жмотенька зафыркал с бульканьем пополам. Ему, небось, салфетка скоро понадобится, решил Бах. Надо глядеть в оба глаза. — Ну а чё, — возмутился он. — Меня эта музыкантша по пальцам линейкой лупить вздумала, стерва злобная, чистый гитлер. А визжала, главное, так, будто это ее гитара была, а не моя. Хрен с ним, из меня гитариста один черт бы не вышло. Ты ж слышал, как я пою, и слуха у меня нет, медведь на оба уха наступил да еще потоптался. Эт мамка с какого-то перепугу решила, что я музицировать должен. В музыкалку меня не взяли, сказали, данных нету нихуяшеньки, вот она какую-то свою знакомую и припрягла. А я сразу говорил, что не хочу. И чтоб меня по рукам линейкой пиздили, тож не хочу. — Поэтому ты выкинул гитару в окно, — сказал Жмотенька. Бах скромно кивнул: — Поэтому выкинул. Жмотенька зашевелился, и Бах навострил уши: а ну как салфетку ищет? Но тот только поправил под собой полотенце и вздохнул: — Любишь ты все из окон выкидывать. Бах начал было кивать, потом прищурился: — Че, и про скелет уже растрепали? — Про гитару, в общем-то, тоже, — не стал отпираться Жмотенька. — Даже не сильно переврали. Но я хотел от тебя услышать. Бах довольно хмыкнул. — Хе, Гога тож хорошо летел. Красиво. Я это… и сам одно время… думал красиво полететь. — Ну и дурак, — отозвался Жмотенька. И всхлипнул. — Не-не-не, — засуетился Бах, — только не реви! Крепись, Жмотя! Я ж потом передумал! Зуб даю, нахрен передумал! Жмотя… Жмотя? ЖМОТЯ, БЛЯ! * Голубой чемодан стоял у дверей. Жмотенька в элегантном летнем прикиде сидел на банкетке. Прикид был до того элегантный, что Бах, отчаявшись уломать Жмотеньку нацепить что попроще, вызвался проводить его до вокзала, чтоб не отпиздили на дорожку. Отпиздить, конечно, могли и двоих, но авось обойдется. Сам Бах втыкал в шарики, примостив жопу на тумбочку. Света настояла, что перед дорогой нужно посидеть, вот они и сидели. Света тоже с ними сидела, а потом убежала на кухню — положить Жмотеньке пирожков с пылу-жару. Они, пирожки, чуток припозднились, только сейчас дошли до кондиции. Хорошо, что собираться начали сильно загодя. — Дай телефон, — попросил Жмотенька. Бах зыркнул недоуменно, но шарики смахнул, мобилку отдал и глядел, как Жмотенька в ней копается. — Фотки, чё ль, ищешь? — не выдержал он, старательно понизив голос. — Да потер я их, сказал ведь. И даже не напиздел. Почти. С мобилки-то потер, а в запароленную папочку на компе одну или две скинул. Жмотенька на них, длинный, нелепый, по уши в помаде, лыбился в камеру и выглядел охуенно счастливым — будто не пьяного заставили, а самому нравилось. Стыдно было пипец, и Бах клятвенно пообещал себе их удалить. Потом. Попозже как-нибудь. — Не ищу, — пробормотал Жмотенька так же тихо. — Себя френжу. — Где? — удивился Бах. — Везде, — лаконично отозвался Жмотенька. — Нахера? Жмотенька пожал плечами. — На всякий случай. Вдруг отслужишь, вернёшься, захочешь мир посмотреть. Будет, с чего начинать и где остановиться для начала. Держи. Бах взял мобилку. Представил, каково это, когда для тебя есть место в большом незнакомом городе. Было… странно, но, пожалуй, приятно. — Э… Пасиб. — Не за что. — Жмотенька пригладил лысую макушку, рука замерла. — Блин. Ты мою панамку случайно не видел? — Матюша! — крикнула Света из кухни. — Костюня! Я уже иду! Совсем-совсем иду! — Мы ждем, — отозвался Жмотенька и в отчаянии огляделся. — Да где же она? Бах секунду подумал. Поерзал. Встал и поглядел на тумбочку. Ну упс. Тщательно держась к Жмотеньке спиной, он расправил уродскую шапку из блинчика обратно в… уродскую шапку, повернулся и, напустив на себя небрежный вид, пихнул ее просиявшему Жмотеньке в грудь. — Держи, Жмотя. Больше не теряй. Fin