Зверюга

      Wilder значит «более дикий». Наверное, это должно в какой-то степени пугать человека, придающего большое значение символизму, но у Дейва даже на задворках сознания не возникает ни единой мысли. Ни единого, даже самого маленького страха — иголочки, которая кольнёт в сердце, а дрожь побежит по всему телу до кончиков пальцев. Интуиция ему здесь не помощник, он отключил её, так сказать, повернул рубильник. Он смотрит на Уайлдера, озадаченный промелькнувшим в собственном мозгу вопросом.       Да что он здесь вообще забыл?       Им надо пожать руки — в конце концов, собеседование удалось. Разумеется, даже если бы этому пареньку сказали «нет», Дейв всё равно поступил бы так же. Только рукопожатие было бы чуть слабее.       — Двадцать два, значит, да? — усмехается едва он. — Ну и шутник ты гребанный.       Ему и в голову не приходит, что, возможно, по уайлдеровским меркам они еще не дошли до той стадии в общении, когда это слово вообще уместно. Гребанный.       Где-то на заднем плане в кулак прыскает Мартин, хихиканье его странным эхом отдаётся в душе. И это внезапно беспокоящее его выражение на лице Энди — какая-то поистине тупая, каменная отрешенность. А на дне взгляда застрял риторический вопрос, мол, неужто мы нашли обновленную версию Винса Кларка? Холеную версию, очень миленькую версию, у которой вдруг раздулись впалые щеки и очаровательная болезненность сошла на нет?       Да в том-то и дело, что на него смотришь — и не знаешь, что думать. Дейву всегда удавалось оценить Гора, или Флетча, или Винса, когда тот еще был поблизости. А Уайлдер…       — …да ну, думаю, я могу теперь называть тебя по имени, Алан. Ал? Пойдёт?       У Алана Уайлдера глаза то ли серьезные, то ли задумчивые, то ли вовсе грустные. Дейв ловит себя на желании ткнуть указательными пальцами ему в уголки губ да приподнять, вроде как подпорки для улыбки. Но и тогда выйдет какая-то дрянь. Нет, ему идёт быть таким. Грустно-задумчиво-серьезным. Такие нравятся девчонкам, тем, что носят радужные свитеры, оставшиеся со времён шестидесятых, и с мягкими волосами цвета пшеницы. Нет, не нужно никаких подпорок. Всё в нём складно, от потёртых джинсов до глупой прически, от пальцев пианиста до линии чувственного рта. Он как хренов Ален Делон, этот Алан Уайлдер — даже имена звучат похоже.       На его губах — тень скромной усмешки, в руке таится обманчиво мягкая сила, когда они оба машинально тянут ладони вперёд и сплетаются ими секунды на две, шурша сухой кожей.       — Пойдёт, — отвечает Алан. Он достаточно близко, чтобы можно было почувствовать запах свежевыглаженной рубашки. С собственной шевелюрой явно не в ладах — растрёпан как одуванчик. — Только и ты уж тогда не проси звать тебя Дэвидом. Избавляться от формальностей — так сразу ото всех.       Дейв с почти детским удивлением заглядывает ему в глаза, прежде чем хохот до боли сдавливает рёбра. Приходится даже колени слегка согнуть, упереться руками, будто игрок в американском футболе перед началом матча. Уайлдер почти одного с ним роста, но Уайлдер старше. Это чувствуется слишком остро.       — Слышали, что он сказал? Дэвид, черт возьми!       — Теперь ты официально повзрослел, — роняет Мартин Гор, почесывая в затылке. — Я бы с радостью к тебе так обращался, но краткость — сестра таланта, знаешь ли.       — Да, да, — отдышавшись, кивает он. — Никаких Дэвидов. Дейв, этого хватит.       Алан Уайлдер роняет слова словно пятидесятипенсовики — вроде бы знает, что у него их целый мешок, но, ведомый не то жадностью, не то страхом растратить всё без остатка, говорит слишком мало. Впрочем, не так уж это и важно. А важно то, что за синтезатором он держится неплохо, и будто бы даже с затаенной снисходительностью касается клавиш своими длинными пальцами — что мне, мол, ваша музыка, это и детсадовец сыграет. Однако Алу Алану Уайлдеру везёт даже больше положенного, никто не спускает его с первого же облачка обратно на землю. Ему милостиво дозволяют покрасоваться, ясно давая понять — заслужил. В своей дурацкой рубашке (что уж там говорить, все они одеты черт знает как), со своей неторопливой, даже чуть ленивой походкой, со своими манерами типичного выходца из Вест-Энда он, как это странно, с каждой секундой вписывается в их компанию всё больше, как пустившее корни деревце.       Дейву кажется, что всё происходит слишком быстро. Он смотрит на трогающего клавиши новичка, затем на Флетчера — и понимает, что не у него одного в душе рождается неясная тревога, сопоставимая, пожалуй, только с прыжком с высоты: падаешь и боишься, но распускаешь крылья. Тогда приходит эйфория.