Зверюга

      — Как у тебя с Чарли? — спрашивает осторожно Мартин, так, словно мы либо плохо знакомы, либо незнакомы вовсе.       В студии курить если не запрещено, то уж точно не рекомендуется, но мы всё равно сидим с сигаретами, зажатыми между средним и указательным пальцами. Я примостился на стуле около драгоценного «Synclavier», прислушиваюсь к сигналам аппаратуры, живущей своей жизнью.       «Synclavier» — единственный настоящий друг Алана здесь. Иногда тот с ним даже разговаривает, особенно если наигрывает мелодию. Слушая его бормотания, я очень сильно порой хочу согласиться с давним утверждением Мартина о том, что Алан скрытный, а раскрывается только после бутылки или за работой, не успевая прятаться за маской. Никто не знает, насколько меня это бесит. Никто не знает, как много значит для меня каждое редкое его откровение, похожее на драгоценный камень, найденный на дороге.       — А что у меня с Чарли? — хмыкаю я, затягиваясь.       — Ты что, еврей? Вопросом на вопрос отвечаешь.       — Ты сам секунду назад сделал то же самое, приятель.       — Да нахуй, забудь, — огрызается Мартин, махнув рукой. — Так что у вас?       Не то чтобы мне нечего сказать Мартину — в первую секунду я очень сильно хочу послать его. Потом тут же передумываю, потому что мне не слишком-то охота с ним ссориться, а во-вторых, потому что любой малейший намек на какую-либо нестабильность даст ему повод думать, что мы не в порядке. Нет, я не хочу говорить при нём плохо о Чарли, не хочу делать то же, что делал он, поругавшись с Энди во время записи. Это было единожды, но я помню. И помню, как особенно неловко смотреть Флетчу в глаза, чувствуя себя этаким свидетелем преступления, а то и соучастником. Плевать, что мне случалось проходить и через худшее — в какой-то миг я попросту осознаю, что скорее уйду, чем вывалю на Мартина это ведро грязи из сомнений.       — Чарли… — усмехаюсь я почти по-доброму. — Чарли, похоже, появился в моей жизни, чтобы полностью убить интерес к девушкам.       — Он так хорош?       Хорош или плох — какая разница? Сейчас такое время, когда нужно черпать отовсюду и как можно больше, а Алан — это даже не колодец. Это бездна.       — Не знаю, — отвечаю я, бросив окурок в пепельницу. — Иногда он бывает невыносимым. Ну, ты знаешь, этот перфекционизм… Музыка — это ведь не металл, нельзя шлифовать её до тех пор, пока идеальной не станет. Хочешь идеальности — нужны заданные параметры. А мы не математики, так что…       — Ему интересно работать со звуком, — Мартин почесывает в затылке с таким деланно мудрым видом, что его и впрямь можно принять за ученого. — А там к идеалу всё же можно приблизиться, что ни говори.       — Иногда доходит до того, что я хочу просто записать песню и пойти отсыпаться. И плевать, какой она по итогу получится — сколько раз уже бывало, когда мы днями вкалывали, ломая голову над материалом, и он не выстреливал…       Я замолкаю с виноватым вздохом — потому что понимаю, что не просто хожу по кромке тонкого льда. Данное самому себе обещание не очернять Алана перед остальными почти нарушено. Поэтому я останавливаюсь у крайней черты, я проглатываю вместе с остатками сигаретного дыма не озвученную жалобу и улыбаюсь Мартину, улыбаюсь прямо в его понимающие, погрустневшие глаза, в которых мелькает удивление от столь разительной перемены.       — …но я убеждаю себя, что Чарли придирается не просто так. Я всегда иду ему на встречу, вы не раз видели. Я много отдаю ему и много получаю в ответ.       И что же Алан даёт мне? Уверенность в том, что звук у следующего альбома будет отличный? Или что у меня всегда есть человек, который подстрахует и в случае чего всё возьмёт на себя? Отдаёт ли он мне свои тело и душу? Первое, быть может, да, но в душу его я никогда особо глубоко не закапывался — потому что дискомфорт от этого примерно такой же, как если бы тебя догола раздели и выбросили на мороз. Сложно представить, сколь опасным этот холод может оказаться для одиночки, для кого-то, кто настолько замкнут и настолько в себе. Но мне кажется, что я могу подглядеть одним глазком или даже протиснуться через узкую щель, через крошечную дверцу — когда Чарли выпивает лишнего. Поэтому на каждой нашей попойке, на каждой вечеринке я коротаю время за паззлом его внутреннего мира, и это как будто бы здорово.       — Смотри, чтобы он не забирал слишком много, — Мартин хлопает меня по плечу, однако я чувствую в его жесте едва уловимую тревогу. — Есть такие люди, настоящие хреновы кровопийцы. Если бы не Берлин и местный дух свободы, я бы и не понял, что Энн такая же.       — Дух свободы? — фыркаю я. — Да у нас тут Стена под боком, парень, ты никак шутишь.       — Хер с ней, со Стеной — стены вообще вещь недолговечная.       — А с Кристин у тебя что? Раз уж заговорили…       Мартин тает от одного только упоминания Кристин Фридрих, своей новой прелестницы и музы. Он от неё в восторге. Он таскает из её шкафа шмотки и косметику, словно они — две закадычные подружки. Наверное, это должно называться идеальными отношениями. Более-менее что-то похожее наблюдалось у меня с Джо пару лет назад, но я точно знаю — Алан мне по рукам даст, если попытаться натянуть на себя его кожанку.       — Кристин великолепна, — только и вздыхает Мартин. — Она — воплощение того, чего бы мне хотелось от жизни. Всегда.       — Это до первой крупной ссоры, — шучу я, поднимаясь с места. — А вообще, знаешь ли, лучше не зарекайся. Раньше я тоже думал, что Джо, вроде как, та, которую небеса послали и всё в таком духе.       А сейчас Джо далеко от меня, но Алан рядом. Я бесцельно брожу по просторным коридорам «Hansa», жду его, потому что они с Флетчем свалили на заслуженный обеденный перерыв, пока мы с Мартином беседовали по душам. Никто не знает, что сегодня я хочу отвести Чарли в «The Jungle» и напоить от души. Или в «DNC», если у него будет настроение потрясти задницей, слившись сначала с толпой, а потом и со мной. Но лучше всего было бы, конечно, убраться подальше от чужих глаз, в отель, где днём тихо, а вечером едва ли кому-то есть дело до тени, которая быстро прошмыгнёт по коридору к номеру с заранее оставленной открытой дверью. Мы всё еще почему-то до глупого осторожны — то ли я, то ли Чарли. Да, Чарли…       Алан? Чарли? Какая к черту разница? Флетч как-то в шутку высказался, что Чарли — нечто вроде второй личности, то ли более мягкой, то ли более отвязной. Не знаю. Вернее сказать, плевать мне хотелось на его домыслы. Я люблю Алана. Я люблю Чарли.       В студии у нас кипит работа. Смотрю, как Алан-Чарли творит целое волшебство своими пальцами на клавишах. Думаю о том моменте, когда он сотворит то же самое со мной на смятых простынях. Алан-Чарли улыбается, глянув на меня — и проигрывает короткую мелодию, совсем не являющуюся частью будущей записи. Кажется, он только что её выдумал.       Сегодня мне легко петь, я в отличнейшем настроении, испортить которое не смог даже разговор с Мартином, хотя его всё еще невольно держишь в уме. Не потому что я действительно волнуюсь за наши с Аланом отношения, нет. Просто мне только второй или третий раз случается задуматься, насколько хорошо я его знаю. Насколько он подходит мне. Конечно, рассуждать о людях как о куртках или башмаках очень по-идиотски, но порой интересно. Так что я пою и думаю о Чарли. Думаю о его пальцах на кнопках синтезатора, о его волосах и о том, как он почти вплотную прижимается губами к микрофону, если нужно подпевать. На концертах любоваться не успеваешь, а тут вполне можно, надо же. Его профиль — то, на что я готов смотреть бесконечно долго. Пока он не посмотрит на меня.       — Пойдём в бар? — уточняет он, снимая куртку с вешалки.       Вместо этого я обнимаю его за пояс, ловко проскальзывая рукой под кожанку, и тихонько предлагаю:       — В отель. Оставим этих умников напиваться, если им так охота.       — А может, мне тоже охота, — усмехается Алан едва-едва.       — Случилось чего? — тут же настораживаюсь я.       — Нет, — отвечает он, дернув бровями. — Я подумал, это ты…       — Не-а. Просто хочу взять тебя. В охапку, ну, как общительного щенка, знаешь? Отвести в номер и жахнуться в десны, потому что я не делал этого с самого утра. Устаю, понимаешь ли, от долгого отлучения.       — Херов романтик, — смеётся он и ерошит мне макушку, да так, что мурашки бегут табуном от самой шеи вниз, по спине. Я знаю, что уговорил его, хотя по большому счету Алана уговаривать приходится только во время записей. Вне студии он почти всегда и на всё согласен.       Веду его по людным берлинским улочкам в сторону отеля «Интерконтиненталь», держусь с трудом. При ребятах нужно помнить о каких-то приличиях, но здесь и сейчас, среди множества незнакомцев, я хочу обладать Чарли полностью. Я люблю Чарли. Нет, я обожаю Чарли.       — Ты что, уже где-то до меня накидался? — спрашивает он сквозь смех, треплет меня за щеку, словно проверяет, не горячая ли она от выпитого.       — Если только ты вдруг оказался бутылочкой «Дениэлса», — фыркаю я. — Всё спросить хотел… Ты точно рад, что мы свалили?       Не знаю, почему беспокоюсь из-за этого. Кажется, что всё идет своим чередом, но мне мало одного только этого доказательства. Я хочу услышать из уст Алана, что всё в порядке. Что мы в порядке.       — Да, — отвечает он, заталкивая меня в лифт под недоумевающие взгляды портье. — Поехали, наконец.       Такое ощущение, что он пытается меня заговорить или отвлечь. Запоздало сожалею о том, что не позаботился о выпивке. Мне не хотелось бы и на секунду отвлекаться от него, даже чтобы позвонить вниз и потребовать чего-то крепкого.       Захожу в номер первым — по праву собственности, не иначе. Ну и, разумеется, из желания коротко разведать обстановку. Замечаю следы пребывания горничной, новые простыни, стертую пыль, распахнутые занавески. Я тут же роняю Алана на кровать, вытряхнув из куртки за считанные секунды. Наваливаюсь на него всем весом, поудобнее устроившись на бедрах, и бормочу в губы:       — Шторы бы сдвинуть.       — Да наплевать, — шелестит он, обнимая меня за шею. И в этот момент я понимаю, что он действительно предан мне, сходит с ума точно так же, как я схожу, дотрагиваясь до него. Наверное, я одержим им, хотя нельзя сказать точно.       Мы начинаем было шуточную борьбу за господство, но Алан сдаётся, хотя и далеко не сразу. Я понимаю это, когда он почти собственнически закидывает на меня ногу и прижимается покрепче. Хочу проклясть то ли себя, то ли его за то, что в один из свободных деньков мы заглянули в местные магазинчики и добыли ему такие кожаные штаны, какие можно купить только в Берлине. Мне нравится щупать через них его бёдра, царапать, щипать, но вытягивать его из одежды дело ненавистное. Единственное, что по душе в этот момент — то, как скверно он ругается мне на ухо, пытается льнуть поближе, кусает за мочку и не перестаёт бормотать:       — У меня от твоей возни всё падает, сукин сын, ей богу…       — Только ты, — ухмыляюсь я, — можешь ляпнуть грубость, а потом помянуть Всевышнего. Что мне их, по швам резать?       — Слезь уже, сам сниму.       И он действительно снимает — правда, что ли, у него руки волшебные? Теперь уже ругаюсь я. Ругаюсь, потому что отчего-то начинает казаться, будто каждая секунда промедления или лишних телодвижений станет невосполнимой потерей, хотя спешить нам некуда, вечер свободный и Мартин с Флетчем вряд ли сейчас вспоминают обо мне или о Чарли. Мне не совестно оставлять их — каждый из нас в той или иной степени одиночка. Они поймут и стерпят, я верю.       Алан растягивается на постели и я снова атакую его, вжимая в перины, и явственно ощущаю нестройный ритм чужого сердца. Он волнуется — и это будто бы волнует меня самого. Вкрадчивыми прикосновениями спускаюсь от его подбородка по линии кадыка, к ключицам, по груди и животу. Я — довольный правитель, любующийся новыми приобретениями.       — Хорошо выглядишь, Чарли, — шепчу, целуя его в уголок губ.       — Хватит расточать комплименты, — он кусает меня в щеку, слышу звон пряжки собственного ремня. — Скажи, чего ты хочешь.       Хочу поиметь тебя, взглядом говорю ему я. Хочу сделать это так, чтобы тебе понравилось.       — Твой рот, — едва слышно усмехается он. — Было уже что-нибудь?       — Если ты о том, пихал ли я себе банан за щеку — то нет, — невозмутимо отвечаю я, лаская его ладонью, чувствуя под пальцами едва влажную ткань белья. Праздную победу. — Но Джо нравилось, когда я ей лизал. Не знаю только, понравится ли тебе…       — Понравится. Это же ты.       Его уверенность почему-то всегда вселяет уверенность и в меня, да и воспротивиться Алану так сложно — потому что как раз и не хочется. Я потакаю каждому его капризу, серьезному или не очень. Это одержимость. Я целую его в губы снова, позволяю его языку скользнуть дальше и сплестись с моим, двумя пальцами скольжу по внутренней стороне запястья, чтобы найти линию жизни. Ему это нравится. Он говорит, что лучше всего засыпает, держа меня за руку.       — Дейв…       Сначала я думаю о Джо, о том, как она сделала бы это. Но потом понимаю, что думать о ней не очень-то обязательно, достаточно лишь вспомнить свои ощущения.       На языке едва солоно. Помню одно правило: не пускать в ход зубы. Мне не до всех этих формальностей и нюансов, вроде душа перед сексом — хочу его сейчас, хочу его естественным, с его настоящим запахом и волосами на лобке. Не хочу, чтобы он скрывал от меня что либо. Его секрет — это мой секрет. Я слышу, как он стонет, как шуршит подушка, стоит ему дрогнуть. Его ладонь — в моих волосах, стискивает то покрепче, то послабее. А еще его бедра. Они покрыты мурашками.       — Блядский Дейв Гаан… — ругается он, надавливая мне на макушку.       От него веет пламенем. От меня тоже — оно перекинулось на мою кожу, оно лавой течёт в моих венах вместо крови, я чувствую, как она пузырится и обжигает.       — Тебе хорошо? — спрашиваю, отстраняясь на пару секунд, снова льну губами, языком касаясь уздечки. Повторяю то, что делала Джо — то, от чего у меня звезды под веками вспыхивали.       — Дейв… — шепчет Алан, и я замечаю, что он открыл глаза. Я вижу румянец на его щеках, его напряженные мышцы, его приоткрытый рот, словно он хочет что-то мне выложить. В такой-то момент.       — М-м?..       — Мне кажется… Ты очень сильно влюблен в меня, Дейв. Черт…       — Это проблема? — ехидничаю я, целуя его член. — Хочешь поболтать об этом, пока я здесь тружусь?       Мелькающая в его взгляде растерянность только сильнее распаляет изнутри.       — Я просто… — он облизывает губы, сглотнув, и откидывается на подушки, сжимая мои волосы в кулаке. — Не знаю, здорово ли это. Наверное, здорово…       Мне кажется, что от удовольствия он несёт какую-то ерунду. Не верю, что человек в здравом уме и трезвом рассудке будет рассуждать о чем-то таком во время секса. Это всё запись, думаю я. Мы просто чертовски устали и изголодались друг по другу. Я изголодался по нему. Он вообще должен радоваться, что мы здесь и сейчас, что я липну к нему и глотаю всё до последней капли, когда он кончает, выгнувшись и вцепляясь пальцами в простыни. Что я терпелив с ним, жду, когда он придёт в себя, а пока оглаживаю его бедра, прежде чем потянуться назад, выше, к губам. И встретить ожидаемое сопротивление.       — Хотя бы рот прополощи, — хрипло смеётся он, шлепая меня по щеке.       — Иди к черту, — огрызаюсь я, цокнув языком. — За хером спускал тогда?       — Да шучу.       Шутит. Мне не смешно. Я сгребаю его в объятия и целую, потому что мне это срочно необходимо. Даже больше, чем собственный оргазм. Я целую его, потому что на дне глаз по-прежнему вижу какую-то неявную тревогу и мне хочется разобраться. Это странно — сродни тому, когда ребёнок вместо того, чтобы увлечься хлопьями в тарелке, обращает всё своё внимание на дурацкие штучки на обороте коробки вроде мини-игр или загадок.       — Значит, ты не знаешь, здорово ли любить? — уточняю я, стирая капельку пота с его виска. — Открою секрет: очень здорово. Я без всяких уговоров отсосал тебе пять минут назад и даже не жалею. Ну, почти - привкус на языке тот еще. Но твоя довольная рожа всё компенсирует.       — Дело не в этом, — бормочет Алан, смыкая веки. — Ты даешь так много, Дейв. Ты вроде как… Вроде одержимой женушки в первые недели после свадьбы. У тебя и с Джо было то же?       Его вопрос ставит меня в тупик. В то же мгновение я вообще начинаю жалеть, что решил развить эту тему. Что уж тут скажешь, эрекция никуда не делась — зато могла исчезнуть спустя фразу-другую.       — Я без понятия, какого ответа ты ждёшь. По-моему, нам не надо это обсуждать. Разве… Разве моя одержимость — это минус?       — Не знаю, — слабо улыбается Алан. — Просто я думаю, что дело во мне. Я делаю что-то такое, от чего людям крышак срывает. Может, им достаточно и одного моего существования. Может, я как-то…       — Погоди, ты намекаешь, что я не первый такой обезумевший?       — Ну…       — Ну? — щурюсь я, усмехаясь.       — Зато ты первый, кто согласился отсосать без вопросов. Я даже польщён.       — Первый-не первый, в тебе или не в тебе… Какая разница? Если это и так, мне в кайф упарываться тобой. Я вижу в этом сплошные плюсы. Даже пою лучше, если думаю о тебе.       Разговор увлекает меня настолько, что приходится напрочь забыть о себе и о своих потребностях. А Алану будто бы того и нужно. Он не напоминает мне, не предлагает ответной любезности — только поглаживает большим пальцем подбородок, рассматривая, как внимательный художник.       — Да, — говорит он, — именно это я и имею в виду. Развей мысль дальше, если хочешь.       В том и дело, что мне не хочется. Хочется иного — сжимать его в руках, считать родинки у него на спине, перебирать ему волосы, заказать выпить, в конце концов. Этот разговор ведёт не туда, не в ту сторону, нужно сойти с неверного пути.       — Ты как девчонка, — вздыхаю я, усаживаясь на постели, — кончишь — и сразу в какие-то рассуждения пускаешься, вечно беспокоишься… Забей — и будет проще. Я влюблен, поэтому не заморачиваюсь.       — А если однажды перестанешь любить? — хмыкает Алан. — Что тогда?       Оборачиваюсь к нему, рассеянно приглаживая шевелюру.       — Вот тогда… — задумываюсь на мгновение, прежде чем улыбнуться. — Вот тогда и обсудим.