Зверюга

      — Кажется, у меня рак, — бормочет Флетчер в потолок и переворачивается набок — кожаная обивка дивана скрипит под ним почти умоляюще, словно просит не шевелиться хотя бы минут пять. В этой комнате, отделенной от студии аппаратной и еще несколькими помещениями с аппаратурой, до невыносимого пахнет пылью. Шторы задернуты, робкое датское солнце не проникает ни единым лучиком. Иногда из-за двери слышны чьи-то торопливые шаги и разговоры, шум, бряцанье содержимого множества коробок, ругань, что-то льётся — наверное, кофе. Очень хочется выпить чашечку, глаза слипаются.       — У меня рак, — повторяет Энди как заведенный. — Это точно. Знаешь, в последнее время у меня жутко болит голова. Прямо раскалывается. Наверное, это опухоль — размером с яйцо, так?       — Господи, — вздыхает Алан, растирая пальцами виски. — Что за бредятина? Нет у тебя никакого рака, Флетч.       Ведь действительно нет, не может быть — об этом говорят то в одной клинике, то в другой, один докторишка за другим уверяют этого дурака, что он совершенно здоров. Энди не верит. Энди не спит вторые или третьи сутки, лицо у него и впрямь выглядит дерьмово, словно погребальная маска. Алан замазывает ему синяки, чтобы не волновать остальных. Алан торчит с ним в темной комнате, где прежде отдыхали записывавшиеся музыканты — до того, как владельцы оборудовали другое место с мягкими креслами-мешками, мини-баром и пепельницами на каждом шагу. Что угодно, лишь бы релаксировали, а после шли записывать хит, чтобы позднее вывалить на них водопад из денег. Ковры с дырками от падающего с сигарет пепла или разбитые стаканы — не такая уж большая цена.       — У Карен ведь тоже был рак. Говорят, это наследственная предрасположенность или что-то в этом духе, как ОКР и всё такое. Я не удивлюсь, если не врут.       Флетчер говорит о своей сестре. В последнее время в этих стенах слишком часто звучит её имя — слишком часто для той, кто вообще с ними никоим образом не связан. У неё было столько планов, говорит он. Жизнь, расписанная по годам — съездить в Альпы тогда-то, выйти замуж такого-то числа и месяца, нянчить детей брата. Сгореть от беспощадной болезни, не дойдя и до середины списка.       — Чарльз, — зовёт он еле слышно. — Ты еще не ушёл?       Алан устало приподнимает веки.       — Нет, — отвечает как можно теплее, хотя уйти ему всё же хочется. — Я здесь.       — Давай ты… Отвезёшь меня в клинику. Последний раз, обещаю. Я знаю хорошего врача, доверяю его мнению. Если он скажет, что никакого рака нет, всё будет как раньше. Правда.       Шанс успеха составляет один процент. Алан знает это, потому что так было и прежде — когда он внимал просьбам Флетча и мотался с ним по больницам. Потом перестал. Ему не хочется выполнять роль мамочки-наседки, не его это ноша и не его дело. Не его болезнь, не его депрессия. Не его ответственность.       Через несколько комнат, там, где Дейв тщетно пытается распеться под ворчание перебравшего накануне с алкоголем Мартина — там он должен быть сейчас.       — Я чувствую себя хреновым любовником, — роняет Алан, скользнув пальцем по пыльному следу на картинной раме. Какой-то авангард. Подошло бы по стилю в его собственную творческую лабораторию. — И сейчас буду чувствовать себя таковым еще сильнее, но… Флетч, тебе нужно уехать.       Энди поднимает на него удивленный взгляд. Он смотрит как ребёнок, у которого в последний момент из-под носа утащили вожделенную конфетку. У него дрожит верхняя губа, ресницы тоже дрожат, будто вот-вот польются слезы. Хотя слёз Алан не наблюдает вовсе. Он видит закипающий гнев. А потом чья-то невидимая рука жмёт на кнопку, поворачивает рубильник — и огонь под этой кастрюлей, полной ярости и бессилия, гаснет, оставляя после себя лишь пар горечи. Оседает на дно пена возмущения, успокаивается буря на дне синих глаз.       — Куда? — тихонько спрашивает он.       — Ты знаешь, — отрезает Алан.       — Куда?! — повышает голос Флетч. Вскакивает с дивана, словно хочет напасть — приходится толкнуть его назад. Еще раз. И еще раз. Он как дикое непокорное животное, противящееся укрощению.       Алан вцепляется в его плечи мёртвой хваткой. Силой усаживает обратно, для верности устраиваясь сверху, на бёдрах — и вжимает лицом в футболку, лихорадочно оглаживая его рыжий затылок, ждёт. Ждёт очень терпеливо, сдерживая болезненный стон — потому что дыхание Энди кажется сейчас очень горячим, оставляющим жуткие ожоги, а его длинные пальцы лезут под одежду, как острые когти, раздирают, и это тоже невыносимо.       Минуту они проводят в молчаливой борьбе, поднимая в воздух залежавшуюся пыль, и кожаная обивка под ними уже почти плачет. Оставляют друг другу на долгую память синяки, сдавливая пальцами поясницу, стискивая запястья, пытаясь сломать хрупкие выступающие ключицы. Мучительную минуту Энди рычит и брыкается, полный решимость сбросить его с себя — Алан впивается ногтями ему в лопатки и держится, держится, оставляя красноватые полосы. Размазывает крошечные кровавые капельки, шумно дыша, и приговаривает: «Так нужно, так нужно». Снова и снова, в надежде, что до него дойдёт.       Ржавые пряди обрамляют чужое, будто бы незнакомое лицо. Оно искажено злостью, злость сменяется горем, горе кривит его маленький рот и отравляет чистую синеву глаз, нет, это больше не взгляд растерянного дитёнка.       — Лучше бы у меня всё-таки был рак, — бесцветным голосом говорит Флетчер.       — Прикуси язык, идиот, — Алан давит ему на кадык почти мстительно, но — всего секунду. Почти сразу же отпускает. Целует его во влажный, едва пряно пахнущий лоб, и настаивает: — Самолёт в Лондон. Завтра же.       — В Лондон… — эхом отзывается Энди, обмякая. Затихает, как пламя, в которое плеснули чего покрепче, а оно взвилось до небес и чуть не обожгло облака, словно кусочки зефира.       — Верно. В Лондон. Ты пролечишь свою головушку, будешь слать мне факсы каждый день. Ну или не каждый день, если тебе так будет легче.       — Я буду слать тебя — нахер.       — Переживу как-нибудь. Но домой отправлю.       Энди с каким-то наслаждением утыкается носом ему в грудь — это почти умилительно. Любая встряска делает его мягким и податливым, точно глина, и он идёт в руки с куда большей охотой. Он больше не говорит без конца о раке или о своей сестре. Его измотанное бессонницей тело даже под тяжестью Алана расслабляется, вздувшиеся вены прячутся под тонкой бледной кожей, а глаза такие сонные и по-прежнему слезящиеся. У него сухие ладони, но влажные щеки и потемневшие ресницы. И кажется, что он уже совершенно точно согласен — на всё согласен, что бы ему ни предложили.       — Если всё будет в порядке — прокатимся вдвоем где-нибудь в ночи, — обещает Алан, приглаживая его шевелюру. — Может, даже пущу тебя за руль своей малышки.       Лучше бы позволить ему это, когда он полностью придёт в себя — мало ли что случится…