Зверюга

      — Раньше ты был похож на типичного арийского мальчика, — говорит он, пальцем ведя по россыпи веснушек под нижним веком. — И теперь похож, только как будто после целого лета на пляже, нагишом.       Веснушки сгрудились, точно толпа потерянных детишек, кожа в этом месте темная, словно недавно оставленный синяк, и едва смуглая. Миланское солнце беспощадно к Энди. Оно методично, день за днём, поджаривает его с разных сторон, и холодной белизне на смену приходит теплое золото.       Алан любит тепло. Любит теплых людей, в которых огонь всегда горит ровно — или почти всегда, изредка разрастаясь до пожара. Но большую часть времени этот оранжевый язычок, как на подожженной свечке, не причиняет никакого вреда. Он скорее даже приятен. Подержи над ним ладонь — и почувствуешь жар в самой середине, где линии сходятся и расходятся.       — А ты похож на себя, — отвечает Флетчер. — Бьёшь в самое сердце.       — Кто тебя бьёт? — усмехается Алан, рассеянно одергивая ткань пледа. — Так, разве что, щекочу чем-то острым под рёбрами. Тебе же нравится. Нравится?       Энди вздыхает, устремляя взгляд в бесконечную небесную синеву. Кажется, что небо — это что-то вроде полужидкой субстанции с пенными завихрениями, которые все зовут облаками. Когда-то невидимый дождь прошил весь мир, наделив рождавшихся в ту секунду людей такими же синими, как это небо, глазами. Энди почесывает подбородок, затем в сотый раз нащупывает лежащие рядом очки. Боится потерять или сломать ненароком, хотя денег у них столько, что купить ему новые ничего не стоит.       Алан лежит рядом с ним. Если посмотреть на них со стороны, они образуют почти ровную линию — голова к голове, а ноги в разные стороны. Если бы здесь были Март и Дейв, получился бы крестик. Четыре человека, четыре отрезка, четыре судьбы. Две из них уже пересеклись однажды, задержались и разошлись, опасливо оглядываясь — а вдруг кто-то первым начнёт повторное сближение? Но они как будто бы зря беспокоятся. А может, всё это просто одна сплошная бомба замедленного действия, которая должна сработать в назначенный час, и до того никак о себе не заявит. Как разрыв аорты или аневризма. Жил себе человек — и в какой-то день его не станет.       — Нравится, — говорит Энди, глядя на него очень серьезно. Хочется тронуть его верхнюю губу, чуть приподнятую по-детски, оттянуть слегка, скользнув по ряду зубов подушечкой пальца. Играючи, словно крокодила дразнишь. — Только на арийца я всё равно не очень смахиваю. Ты вообще их видел?       — Ага. Одного прямо сейчас наблюдаю, а его книжка о бесчинствах германцев валяется у меня в машине. Неправильный какой-то арийский мальчик, не идейный.       Алан усмехается, замолкая.       На самом деле ни черта с Дейвом не покончено, а с Энди ничего не начато. Он лежит здесь, как на ладони, такой близкий и послушный, что его легко спутать с тихим, избегающим конфликтов Мартином. Ему как будто бы всё нравится, всё его устраивает — эти осторожные заигрывания, флирт глаза в глаза, фотокарточка прежних лет, где его дыхание жжёт Алану щеку, а стекла очков холодят висок. Ошибочно предполагать, будто бы все уже всё знают и подготовлены. Поцеловать его — как он поступит? Так сразу и не скажешь. Вот, пожалуй, единственная причина, по которой Алан бродит вокруг да около, как голодные кошки бродят между тапочками хозяев или между ножками стульев, надеясь хоть разок лизнуть забытую на столе сметану.       — Арийский мальчик, — повторяет шепотом он, тихо хмыкнув, и приподнимается на острых локтях — для того только, чтобы придвинуться поближе, наклониться. Чтобы губы льнули к губам, а пальцы запутались в рыжих прядях, заигрались, чтобы можно было так и оставить их там. Не хочет он больше ждать и обманываться. Обхватывает ладонями его лицо, теперь оно словно в чаше. Целует медленно и нежно, на пробу, не особо-то ожидая, что с ним станут играть в поддавки.       Алан почти буквально ощущает немой вопрос, повисший над ними в воздухе. Вопрос на кончике чужого языка, мажущем по кромке его верхних зубов, или в запахе цветущих тут и там диких яблонь. Вопрос, который должен был прозвучать еще в студии, но желательно подальше от лишних ушей и ушей Дейва в особенности. Однако они просто уехали. Уехали за окраину, туда, где можно затеряться в почти первозданной природе и забыть о монументальной архитектуре. Флетчер принял его приглашение без особых раздумий, словно так надо. Целует его, тоже не раздумывая. Замирает как-то странно секунды на полторы, прежде чем с тихим причмоком отпустить, хотя Алан так и держит его лицо в своих руках, как священную реликвию. Очень осторожно, медленно массируя большими пальцами скулы.       — Ты что, блеском мажешься? — спрашивает Флетчер, пару раз едва неуклюже тюкнувшись ему в губы ртом — несколько припозднился с тем, чтобы проявлять инициативу. Что уж там, он вообще не должен был её проявлять.       — Не-а, — Алан облизывается, словно смакует, и стряхивает белый лепесток с чужих волос. — Чего это ты вдруг?       — Мягко, — одним словом поясняет он, помолчав. — Я такое только у девчонок и чувствовал.       — Флетч…       — Нет, правда. Губы как у девчонки, которая мажется блеском. Если бы я не открывал глаз, я бы и не понял, что это ты. Только не хватает чего-то типа клубники или…       — Энди.       Алан прижимает палец к его узкому подбородку.       — Это единственное, что беспокоит тебя? Больше ты ни о чем не волнуешься?       Просто иногда его нужно лишь слегка подтолкнуть в сторону верной мысли. Вообще он очень умный, этот Энди Флетчер. Не в плане музыки, конечно, куда ему до уровня Мартина или хотя бы него самого, но в остальном его интеллект похож на симпатичную коробочку, заклеенную стикерами с символикой «Челси» или до отказа набитую историческими трудами. Очень миленькую и в каком-то смысле даже отдающую наивностью. Однако среди всего этого хлама, среди покрытых пылью воспоминаний из ранней юности, там же, где бережно спрятана фотография Винса Кларка, найдётся место для еще одной мыслишки, которую Алан надеется нащупать. Не то чтобы ему так уж важно подтверждение или чья-то уверенность — и всё же так проще, так куда спокойнее. Тем более что Флетчера отчего-то всегда было сложнее прочесть, чем кого либо еще.       — Меня волнует то, что ты ко мне липнешь, — произносит он очень ровно, не повышая голоса. Как хороший мальчик. — И то, что за этим последует.       — То ли еще будет, — мрачно шутит Алан.       А на деле-то правда — то ли еще будет. Уж это Энди точно хочется пообещать.       — Я говорил с Дейвом, — продолжает Флетчер. — Он расстроен.       Дейв расстроен. Воистину, что за слова! Дейв расстроен!       Как неуместно. И неудобно.       Он смотрит в чужие глаза, постукивая пальцами. Постукивает все еще по едва выделяющейся скуле, нащупывая мягкую тонкую кожу.       — Ты хочешь услышать что-то конкретное?       — Я не буду болтать за тебя.       — Да правда, что ли, а мне-то казалось, что я достаточно скользкий тип.       — Скользкий, — соглашается убийственно спокойно Флетчер. — Особенно когда в геле с лаком искупаешься. Ал, мне не нравится ходить вокруг да около.       Алану тоже не нравится. Это почти непрерывное кружение длится чуть ли не с выхода Music For The Masses, и вот они входят в новое десятилетие, вместе, будучи в одном коллективе. Они прячутся от других за пределами Милана, как будто одно это обстоятельство должно, наконец, прервать странный порочный танец. Танец влюбленных и изменников, тех, кто нужен, и тех, кому нужно.       Алан оглаживает его бровь, будто чертит заново, но в том же направлении, с легким нажимом, заставляя смотреть на себя.       — Ты знаешь, я предпочитаю не говорить, а делать.       — Мне нужны слова.       — Слова нам никогда не были нужны. Они только причиняют боль.       Энди хмурится — очень красивое, в самом деле, зрелище. Вроде как нескладный юнец с торчащим кадыком выпрыгивает из подштанников в черную кожанку, взрослея за какую-то долю секунды. Алан помнит его немного другим, но тянет его к Флетчу сегодняшнему. К Флетчу, который не ведётся на привычные трюки, который знает о них всё — и оттого ловко сбегает из расставленных сетей.       — Значит, так ты хочешь? — уточняет Энди. — Совершишь рокировку, слон поменяется с королём и… Что тогда?       — А это важно? — он садится, вытянув длинные ноги, и чувствует, как Флетчер медленно, осторожненько так прижимается щекой к его ладони. Улыбается краешком рта, потому что считает это маленькое движение знаком. — Как я могу предсказать тебе то, что произойдёт потом? Я похож на гребаного прорицателя?       — Ты похож на засранца, которому нужно всё и ото всех.       Всё и ото всех. Алану хочется смеяться.       Да, некоторые люди до самой смерти придерживаются принципа «если что-то не приносит мне пользу или выгоду — я это вычеркиваю». Но даже если предположить, что он большую часть сознательной жизни обращался именно к этой формуле — что, в общей сложности, мог дать ему Флетчер? Что в нём было еще, кроме его длинных рук, жилистых ног, глаз, спрятанных за стеклами очков, рыжей шевелюры?       Чувство, знакомое великим полководцам, наблюдающим за тем, как обращается в прах стена вражеского города. Не сразу, но постепенно — и каждый отломанный кирпичик вызывает у этих засранцев экстаз, сравнимый с оргазмом. Прямо как у Алекса из «Заводного апельсина», впадавшего в неистовство от одного звучания Бетховена.       Ему нравится, когда Энди отвечает на поцелуи. Ему нравится, когда Энди изобличает его легко и просто, парой слов, всё равно что метким броском дротика попадает в десятку. Тем острее это ощущается, учитывая тот факт, что СМИ изображают его по-разному, а иногда не изображают вовсе — потому что не знают, за что уцепиться. Алан знает.       — А разве это не лестно — что от тебя просят всего и желательно побольше? — спрашивает он. — В этом весь смысл отношений, Флетч. У тебя было не так?       — Я видел, что случается потом. Думаю, объяснять не надо.       Объяснения и впрямь не нужны, да и оправдания тоже. Он с тихим вздохом вытягивает ладонь из чужих пальцев, что успели было переплестись с его собственными — змеи-искусители и ветви дерева.       — Пора возвращаться.       Один раз ему довелось застрять в глуши, без капли бензина и посреди ночи. И пускай Энди не пьян, как был тогда пьян Дейв, думается, что было бы лучше как раз наоборот. Трезвым он ведёт слишком заумные разговоры.       — Алан.       — Да?       В дороге ему здорово, ветер шевелит волосы на макушке, и нагретый воздух пьянит как бокал чего-нибудь крепкого. Серые глаза встречаются с синими глазами Флетчера — ненадолго, на секунду или две. Больше не хочется, как будто от этого действия могут быть какие-то тяжелые последствия. Например, взгляд не выйдет отвести.       — Думаю, ты теперь тоже расстроен.       Алан выкручивает руль в сторону. Молча.