Зверюга

      — Как я выгляжу?       Алан, развалившийся в мягком кресле (не чета рядам жестких сидений в Rose Bowl), лениво смотрит на меня. Я называю этот взгляд ленивым, а на деле он совершенно или почти полностью равнодушный. Алан очень старается следовать правилам игры. Он оглядывает меня с ног до головы, усмехается, подмечая спрятанную под курткой девственно-белую рубашку. Тянет носом воздух, пытаясь учуять одеколон. Два или три нажатия на мне точно есть. Они отдают кожей и мускусом, не совсем удачным сочетанием — когда я начну прыгать по сцене, это амбре разнесётся на добрые несколько метров вперёд сцены. Кажется, я вознамерился замучить фанатов нестерпимой вонью.       Для верности даже приподнимаю воротник, шумно вдохнув. Во мне два бокала красного, в Алане полтора или около того. Может быть, еще парочка таблеток — стимуляторы. Я трясусь, словно ношу за спиной один из тех жутких громоздких массажеров, где функция «мягко» равносильна ритмичным быстрым ударам двух пар кулаков. Мурашек на спине слишком много. Меня ломает от тревоги и я не могу сказать, приятна ли она. Наверное, приятна, если уж мы здесь. Сколько раз уже случалось выступать перед аудиторией, но что такое семьдесят тысяч по сравнению с каким-нибудь лондонским обшарпанным клубом, который едва вмещает в себе одну десятую часть этой толпы?       Нет, что-то со мной определенно не так. В хорошем смысле. Замечаю, что Алан до сих пор не дал прямого ответа.       — Ну?       — Ужасно, — наконец, признаётся он. — То есть… Как ты себя чувствуешь?       Неожиданно слышать от него такой вопрос. Само собой, мы играем в одном коллективе, ничего не изменилось, но почему-то слово «тайм-аут» я воспринял несколько иначе, чем должен был. Я думал, тайм-аут значит «я изо всех сил буду делать вид, что ничего не произошло» или «я притворюсь, что мы исключительно друзья».       Исключительно. Я смотрю на его шевелящиеся губы, когда он говорит, или на его кадык, когда он пьёт, и у меня в голове что-то вроде «боже, какая же хрень, нам ведь уже давно за двадцать».       Возраст в этом деле не играет роли. Я знаю людей, которые старше меня — и у которых сердце до сих пор не на месте. А вообще мне это кажется нормальным — когда сердце блуждает. То есть, когда любовь блуждает, когда она совершенно неопределенна. Или становится определенной на какое-то время, но не навсегда.       — Чувствую, что вот-вот упаду в обморок, — бормочу я. — Мы никогда не собирали столько народа. Это точно не сон?       — Нет, — хмыкает Алан. — Хочешь ущипну тебя за руку?       Мои глаза ясно говорят ему «мы же договаривались».       Он примирительно улыбается. Всё понимает как будто бы.       — Выход через пять минут! — слышу откуда-то с другого конца коридора.       — Алан, — бормочу я едва смущенно, — я реально не могу поверить в это. Чертов Пеннебейкер со своими дружками снимает про нас фильм, места на Rose Bowl выкуплены на сто процентов, толпа с ума сходит…       В том-то всё и дело — не могу сосредоточиться. Перед концертом обычно прокручиваешь в голове снова и снова тексты из сегодняшнего трек-листа, распеваешься, разминаешься перед прыжками по сцене. Думать не могу ни об одном, ни о другом, ни о третьем. Наши с Аланом гримёрки расположены по соседству и последние несколько часов я постоянно проходил мимо его двери. Слышал, как он с кем-то говорит по телефону и смеётся. Мне казалось, что он различал мои шаги и специально повышал голос — чтобы истязать, выводить, элегантно ковыряя чистым ноготком застарелую рану.       — А ты поверь, — говорит он. — Поверил же, когда собрали две тысячи в Хаммерсмит Одеон.       Я натягиваю на лицо дежурную улыбку, за которой безошибочно проглядывает злость.       — Приятно видеть тебя таким спокойным. Начинаешь думать, что всё и впрямь пройдёт неплохо.       Алан ожидаемо щетинится.       — Я не спокоен. Просто не показываю этого так, как ты.       Только теперь замечаю, насколько он бледен. Но руки у него, слава богу, не дрожат — самые обычные пальцы, торчащие из-под черных рукавов запястья. Вижу присохшую каплю вина. Наверняка липкая.       — Ты сегодня очень красивый, — говорю я ему, усмехнувшись. — Хренов кожаный фетишист.       — Спасибо, — вежливо отвечает он. Прямо очень вежливо, с подчеркнутой интонацией, потянув едва гласную. Лондонский кожаный дэнди, ни дать ни взять.       В этот самый момент невесть откуда, как из-под земли, вылезает Энди.       — Как я вам?       Меня мучает такое неприятное ощущение, словно просматриваешь желанную киноленту с кассеты — а там вдруг зажевало плёнку.       Флетчер вырядился в черт знает где откопанную водолазку с укороченными рукавами и молнией на шее. Вроде бы модно, но я теряюсь в собственной оценке. Бывает ли вещь слишком модной? Нет, кажется, это называют иначе. Слишком ярко или слишком вычурно даже для Энди, а он у нас рыжий, сияет как солнце рядом с белобрысой кучерявой макушкой Мартина. Два сапога пара.       — Если бы я сказал «хреново» — ты бы побежал переодеваться? — интересуется Алан.       — Нет, — вполне уверенно отвечает Энди, но я вижу, как краснеют его уши. — Я бы по доброте душевной подсказал тебе магазинчик, где можно купить такую же. Чтобы ты не расстраивался.       — А мне и так хорошо.       — Ну и что? — не унимается Флетчер. — Здорово?       — Да, — отвечаю я, помедлив. — Здорово.       Здорово, учитывая тот факт, что на сцене ты опять станешь кривляться и жать на кнопки только потому что тебе нужно на них жать, тебе нужно делать вид, что ты полезен и незаменим. Или как минимум понимаешь что-то в музыке, принимаешь во всём происходящем участие. Досада от прерванного разговора диктует мне мысли и в такие моменты я сам себе не нравлюсь.       Последним к нам присоединяется Мартин — у меня сразу же появляется лютое желание стащить у него с головы шляпу. Вот кто уж точно выглядит прилично. По-мартиновски. Обнимаю его, что-то говорю, замечая появившиеся следом за ним камеры. Пеннебейкер хочет снять, как мы выходим на сцену — что ж, этому мы научились. Разве только Флетч может налажать, задев ногой что-нибудь из аппаратуры или споткнувшись на последней ступеньке. Но я улыбаюсь всем — даже ему, даже Алану, который поднимается на ноги, а затем идёт со мной рядом, местами даже обгоняет, и я могу видеть его выросшие за счёт бесформенной куртки плечи. И хотя я вновь и вновь напоминаю себе о тайм-ауте (тайм-аут, тайм-аут, тайм-аут), мне несложно признать, что меньше всего хотелось бы сейчас нервозно цепляться за микрофон и быть в центре внимания. Вернее, внимания я жажду лишь от конкретных людей. Сейчас. В эту секунду.       Он будет стоять позади меня, на возвышении, со своими любимыми клавишами. Он будет наигрывать нужные мелодии то одной, то двумя руками — у него это прекрасно получается, как и всё прочее. И он будет видеть меня во всей красе, в то время как я сам его не увижу, если не обернусь. Это страшно. Мне страшно, потому что чувствовать, как его взгляд время от времени вгрызается тебе между лопаток — это одновременно самое лучшее и самое худшее. Он делает это нарочно, по крайней мере, я так думаю. Он думает, мол, ну, ладно, мы поставили друг другу условия — мы должны им следовать, но мухлевать время от времени не так уж плохо. Особенно если мухлевать элегантно, без всех этих грязненьких трюков вроде «а давай-ка я подмигну той девчонке в третьем ряду, чтобы он видел, как мне всё равно и насколько я теперь свободен». Он уже разыграл парочку ходов — в момент, когда сказал «спасибо» и когда невзначай похлопал меня по плечу, выходя под свет прожекторов.       Чувствую себя обманутым. В то же время я словно иду по воде, мне уже не так тяжело, как могло бы быть.       — Милые сапожки, — напоследок зачем-то бросаю ему я, хмыкнув. Добавил бы еще кое-что, но у нас чертов тайм-аут. Всё, что мне разрешено — это расхваливать вещи на нём, но не его самого. Может, это и правильно.       В сгущающихся сумерках, в сиянии ламп, я вижу живую стену из людей. Я вижу их повсюду, даже там, где их быть не должно. Они забираются на места повыше, чтобы лучше видеть меня. Чтобы лучше видеть Алана. Мне кажется, что в тот момент, когда абстрактный человек открывает для себя нашу музыку и нас самих, он невольно с первой же секунды выбирает из этой странной четверки того, на кого чаще всего будет направлен его взгляд. И если на концертах они смотрят на меня, то вне выступлений… Кто их любимец? Кто их сокровенная мечта? И кто будет моей сокровенной мечтой, если тайм-аут затянется?       В Behind The Wheel поётся «милая девочка», но я давно украл эту песню для нас двоих. Я думаю о той ночи, когда мы оба были пьяны, когда Алан исчез в темноте, отправившись искать ближайший телефон, чтобы мы позвонили Джо, а я… Я сидел в его машине, зная, что у меня ни капли бензина и при случае от копов я не оторвусь. Я сидел там, закутавшись в старый плед и зачитавшись романчиком какого-то американского любителя пощекотать нервы. А потом мне стало так дерьмово, когда я прочёл о мертвом ребёнке по имени Чарли. Меня буквально вывернуло наизнанку в ту ночь.       И я помню, что мой Чарли вернулся уже с рассветом, с мокрыми, испачканными в грязи коленями и с запутавшимися в его волосах листьями. И уже не такой пьяный, хотя с опухшим лицом. Помню, как мы позвонили Джо — и помню, что телефон был совсем рядом, но мне не нужно было интересоваться, где Алан так задержался, где заплутал. Потому что он и не плутал вовсе. Пока я придушенно выл сквозь стиснутые зубы, глядя в окно на звездное небо, он наверняка шастал во мгле и его постоянно тянуло в сторону пропасти. Он будто бы понял, что ему со мной плохо. Вернее, мне с ним.       И мы не говорили об этом. Джо заботливо укладывала меня отдыхать, словно младенца, а я хотел позвонить ему. Я хотел знать, нужно ли нам что-нибудь обсудить. Действительно ли за эту ночь не случилось ничего важного. Действительно ли мы просто потерялись по собственной глупости.       Людей так много. Я чувствую волны энергии, исходящие от вытянутых вверх рук, хочу тронуть каждую, до самого последнего человека. Когда-то я боялся толпы, но теперь я люблю толпу. Я тянусь к ним. Мне хочется заглянуть в их мысли и прочесть все.       Пою песни одну за другой. Они звучат в моей голове наряду с алановским «спасибо». Взрывы самых разномастных звуков, крики, смех и слёзы.       Спасибо, говорит он. Говорит так, словно проходится своими чертовыми сапогами по моей спине. Одно лишь слово из его уст — и я корчусь, как наркоман в ломке, мне нужно больше, мне нужно, чтобы он продолжал о чем-то рассказывать, или чтобы он касался клавиш, или пританцовывал, притопывал ногой. Он прорастал во мне все эти годы, со всеми этими ссорами и недопониманиями. Корни уже так глубоко, мне не выдернуть его из сердца, как ни пытайся. Я могу и, наверное, уже сделал это с Джо, но не с ним.       Мне нравится Stripped, всегда нравилась. Помню, как спрашивал Алана в один из отпускных дней, какая песня ему больше всего по душе, и из числа уже существующих он особенно выделил эту. А еще ему нравится Never Let Me Down Again. Обе эти песни должны прозвучать сегодня на Rose Bowl — и обе будут рвать мне сердце, а я должен буду прыгать туда-сюда, красоваться, скалить зубы и делать вид, что мне прекрасно. Нет, мне и правда прекрасно. Я отчаянно цепляюсь за мысль, что мне важен комфорт Чарли — и если этот комфорт заключается в том, чтобы отдалиться, увлечься кем-то другим, это нужно принять как данность. Жить, не зацикливаясь.       — Добрый вечер, Пасадена!!!       Они так любят меня. То есть нас. Но больше всё-таки чуточку меня. Им срывает крышу от осознания того, что до сцены каких-то несколько метров, и можно подойти, протянуть руку, чтобы дотронуться до моей ладони. Признаюсь, когда-то я испытывал похожие ощущения, находясь рядом с Аланом. Я болтал с ним и думал, мол, черт возьми, как же хорошо, что мы ткнули Дэниелу пальцем в этого парня, не в другого, хотя он и играл прекрасно, и был знаком с нашим репертуаром на тот момент. Помню, что сам заявил во всеуслышание: хочу Алана. И он действительно присоединился к нам.       Пользуюсь краткой передышкой в несколько секунд, оглядываюсь назад, на возвышения. Он там. Он стоит и смотрит на меня, и я вижу, как он показывает мне большой палец. Свет красных софитов падает на его точеное лицо, придавая ему нечто сродни демоническому, я вижу его красивый нос, когда он все-таки отворачивается, и полуопущенные ресницы, но не могу прочесть тех же эмоций и тех же чувств — отчасти потому что он умело их скрывает. А может, их вовсе нет. Меня морозит.       Вновь это знакомое острое ощущение между лопаток. Алан издевается надо мной. Зная, что до следующей песни я не обернусь, оглаживает мою спину взглядом. Я воспринимаю это слишком… слишком, одним словом. Под белой рубашкой волоски встают дыбом. Он как первое экстази в юности, как первая бутылка вина, как первая поездка на высокой скорости по автобанам, когда с тебя срывает шляпу. Как первый бешеный танец в «The Jungle», как неровное дыхание на ухо в тишине, смешивающееся с шорохом ночного ветра и шумом мотоциклетного двигателя. Помню, как разок он был в дрова и подговаривал меня сесть за руль, обещая, что будет держаться крепко. Я отговорил его. Я знал, что алкоголь в сочетании с ним убьёт меня — сначала в хорошем, а потом в плохом смысле. Это было до тайм-аута. Задолго до него.       — Дай мне увидеть тебя обнаженной… — пою я.       На деле мне хочется увидеть обнаженным Чарли. Я хочу своими руками стащить с него эти блядские сапоги и бесформенную куртку, хочу держать его тонкие запястья над головой, хочу покрывать отметинами его тонкую кожу, хочу, хочу…       Хочу…       Жажда не отпускает меня, но я держу в голове мысль, что должен отыграть концерт до конца. Я говорю себе, мол, продержись, осталось не так много. И Алан тоже должен продержаться. Я даю ему одному мне известное обещание — взглядом. Думаю, что остальные совершенно ничего не понимают — и хорошо. Я смотрю на него как голодная кошка.       «Всё будет так, как захочешь ты. Спрашиваешь, откуда бы мне знать, что тебе это нужно? Не обманывайся. Эти чертовы сапоги и этот прикид ты выбрал для меня. И к микрофону ты льнёшь тоже только ради того, чтобы поддразнить меня. Но я не буду возмущаться — в каждой игре есть место мухлежу, и если ты, наконец, решил забыть о своей пресловутой честности, значит, пришло время объяснить кое-что».