Зверюга

      Он ловит меня около гримёрки — я пытаюсь сбежать, скрыться от него, как провинившийся подросток. Вспоминаю мимоходом, как смущенно рассказывал о магазинной краже, из-за которой потом не хотели пускать в Америку. Думаю, больше я смущался только перед своими родителями, если они не забыли об этом. А если забыли — это наш общий секрет на всю компанию. Еще один, куда более личный, только и ждёт, чтобы его раскрыли. Этот секрет прячется за дверью с никудышной шумоизоляцией — сам проверял, прогуливаясь мимо в последние часы перед концертом. Если бы Дейву вздумалось трахнуть какую-нибудь симпатичную фанатку, я бы слышал. Если бы он пел шёпотом, наклюкавшись под завязку, я бы слышал. Я слышу всё. Я знаю всё.       Меня всё эти нюансы слабо волнуют. Я бегу от него, как лань пытается разминуться с настигающим её волком. Я вижу липнущую к его телу майку, мокрую насквозь, и очертания сосков. Знаю, что некоторые ребята, кажется, делают проколы — это им кажется сексуальным. Но единственная вещь, не принадлежащая телу Дейва изначально и нравящаяся мне — это его татуировки. Его шрамы от сведенных неудачных рисунков. Я помню, как больно ему было, когда кожа начала пузыриться от занесенной инфекции, и каким заторможенным он был на сцене. А сейчас он в порядке. Он более чем в порядке. Только глаза пылают любовью.       — Далеко собрался, Чарли?       Ставит ногу в дверной проём, не давая уйти. Он рвался ко мне сквозь толпу персонала, орал что-то операторам, требуя, чтобы они свалили. Всё ради меня. Всё ради того, чтобы оказаться наедине. Ему не важны фанаты. Ему не надо думать о Мартине или Флетче. Я — его единственно значимая цель.       — Отпусти, — говорю ему — из чистых приличий. Но взглядом прошу другого.       Слышу жалобный скрип петель, отступаю вовремя назад — дверь врезается в стену под мощным напором. Дейв врывается в гримёрную, плюя на все правила. Он судорожно нащупывает защелку: это просто — поверни маленькую штучку и замок закрыт. Один путь станет недоступным, но появится другой. Путь в его руки, в колыбель его объятий, в жар судорожных прикосновений на лице, шее, груди, животе, на моих бёдрах и на внутренней их стороне.       — Что ты говоришь, Чарли? — усмехается он слабо. — Отпустить тебя? Ты уверен?       Его губы на моем подбородке, подбираются ко рту беспощадно, зубы ласково впиваются в кожу, оставляя красноватые борозды, и руки, руки… Я слышу шорох падающей с плеч куртки, оседающей где-то в ногах. Путаюсь в ней, не знаю, куда ступить, куда забиться, чтобы он не заразил меня окончательно своим безумством. Я обманываюсь, говоря, что не хочу. Мне стыдно. Спросить бы себя, почему нельзя быть с ним без всего этого, тихо, спокойно, с волнами взаимной любви, но не ненависти или досады, которая вспыхивает, когда хочешь дотронуться, а не можешь — и всё оттого, что ты сам этого пожелал, сам себя заковал в цепи и жалко звенишь ими.       — Не отпускай, — прошу я, втягивая живот под напором его теплых пальцев. Не противлюсь его желанию быть главным — он заслужил, он сегодня на высоте, он может сделать это со мной, я ему позволяю.       Его безумие смягчается на глазах. Нежное прикосновение, «восьмёрка» вокруг пупка, паховые волоски… Он царапает их ногтями, выцеловывая мне шею. Вклинивается коленом между ног и гладит мой член сквозь штаны, как никогда не гладил раньше. Я зарываюсь пальцами в его жесткую темную шевелюру, но не отталкиваю. Прижимаю крепче, со стоном поддаваясь ему и его желанию, позволяя слиться с ним собственной похоти.       — Ты выглядишь так хорошо, — говорит он мне хрипло, едва-едва — для меня вообще чудо, что он может произносить слова. — И пахнешь так хорошо…       Я медленно вожу губами по его виску, по прежде уложенным прядям, усмехаюсь, влажно целуя слегка заостренное ухо. Я играю с мочкой языком, прикусываю самую кромку, оттягивая, и шепчу:       — А ты пахнешь как лесная зверюга. Люблю это.       — Не зови меня так, — злится он. — Зверюга — это ты. Я, сука, схожу с ума из-за тебя.       — Расстегни ремень, — прошу я почти дружелюбно, поглаживая его затылок. — Вытащи мой член и сделай то, что у тебя так славно получается.       — Не-а. Ты сделаешь.       Большим пальцем я глажу его губы, глажу эту усмешку дорвавшегося до алкоголя или косячка подростка. И я вижу, как его темные в тусклом свете ламп глаза сияют, такие глубокие, как воды лесного пруда в глуши. И я знаю, что он понимает то же, что понятно мне. Мы — один сплошной референс на себя прежних, глупых и юных, дышавших пылью в лабиринте студийных коробок. Я мог бы окунуть палец в вино — и он бы сосал его с упоением, как голодный младенец смесь из бутылочки.       — Да правда, что ли? Где же волшебное слово?       Дейв медлит, рассматривая меня со всей жадностью.       — Я бы сказал, но задумался, не попросить ли мне чего получше.       — Презервативов нет, — предупреждаю я.       — Серьезно? Чтобы у тебя — и не было?       Стискиваю его волосы так резко и сильно, что он словно по струнке вытягивается, весь напряженный, дышащий как после долгой пробежки — и смеётся, просто-таки заливается смехом.       — Заткнись, — ласково шепчу ему. — Иди на диван, раздевайся.       Но он не идёт так, как должен. Вернее, так, как бывает обычно. В нём вновь проглядывает его треклятый артистизм — он медленно шагает спиной вперёд, не боясь оступиться, тянет майку вверх, через голову. Вижу, что с неё чуть ли не капает. В воздухе остаётся солоноватый, почти пряный запах его пота.       — Йо, ребята! Алан! — слышится из-за двери, в коридоре. — Тут какие-то чуваки из прессы, хотят пообщаться!       — Скажи им, чтобы шли к хуям! — отвечаю я, старательно копируя тон захмелевшего вусмерть артиста. Если бы говорил трезво — точно кто-то бы объявился с диктофончиками, блокнотами и прочей лабудой.       Дейв ухмыляется.       — Включи музло — тогда совсем отвалят, — советует он шепотом.       Хороший вариант. Жму на кнопку магнитофона.       — Talk Talk? — он тихо присвистывает. — Обалдеть.       — Помогает настроиться, — объясняю коротко. — Мне нравится.       — Спасибо, что не PiL — у меня от них уши вянут. Лайдон испортился, что ли.       — Заткнись, Metal Box — шикарная пластинка.       — Кто я такой, чтобы спорить, мистер Уайлдер? Хотя, признаться…       — Признаться что?       — Злой и спорящий мистер Уайлдер — лучшее, что я видел в своей жизни.       — Ты не видел меня злым.       Удивительно, как нам удаётся говорить так спокойно — меня трясёт от возбуждения, руки не слушаются и долго возятся с ремнем, который расстегивается в пару движений. Всё из-за Дейва.       Раскладываю его на диване, нависаю сверху — вдвоем нам было бы тесно, а так гораздо лучше. Могу чувствовать, как его кожа, едва влажная и теплая, липнет к моей. Мы как две половинки целого. Трясёт. Приятно трясёт. Я начинаю с малого, потираюсь об него, оставляя блестящие следы на бедрах, на животе — смотрю в его глаза и вижу, какой он мягкий, довольный и полностью мне открытый.       — Тайм-аут, да? — скалится он. — Ты горазд на идеи, Чарли, но эта была самой худшей.       — Ты помолчишь, если я соглашусь?       — Не-е… А вообще я говорю, потому что провоцирую тебя говорить тоже. Мне нравится это — слушать тебя… Пока ты делаешь всё остальное.       Я не могу удержаться от усмешки — какой же он временами невыносимый. Но при этом честный и прямой, не ровня остальным. О них я стараюсь сейчас не думать. Вновь тыкаюсь губами в его чувствительное ухо, скользкой от смазки ладонью оглаживая, мучая, сжимая, ощущая, как он пульсирует — здесь, в моей руке, жаждая большего. Хочу хорошенько оттрахать его пальцами, прямо тут, в комнате с никчемной шумоизоляцией, к хреновым замком на двери. И мне кажется, это именно то, чего мы оба заслужили — потрахаться в Rose Bowl, напитать друг друга той энергией, которую мы урвали у фанов, бесновавшихся под сценой. Впервые не обсуждать ничего серьезного, касающегося нас.       Дейв неожиданно запускает пятерню в карман лежавших у его головы брюк. С победоносным видом вытягивает небольшой тюбик.       — Откуда? — удивляюсь я.       — Ну… — он немного колеблется. — У меня были кой-какие планы на вечер, а ты всё похерил. То есть… Мы всё похерили?       — И ты хочешь сказать, что не взял чертовы резинки?       — Уж поверь мне, у девчонок всегда найдётся парочка. В этом вопросе они ответственнее нас…       — Говори за себя.       — …да и в крайнем случае я мог спросить у любого. Думаешь, после Stripped никто не захочет трахаться?       Но ведь песня не об этом, хочется сказать мне. Доля эротизма в ней присутствует, но я всегда знал, что Мартин вкладывал в неё не тот посыл. Вижу, как Дейв опять посмеивается. Шутка, говорит его смех. Шутка, а ты и поверил.       — Давай сюда своё сокровище.       — Да, маленькое-маленькое сокровище…       — Считай, что ему ты обязан своим удовольствием, — фыркаю я.       — А разве не тебе? — хмыкает он, кусая меня в щеку.       — Моя роль тут тоже не второстепенна, но трахай я тебя почти насухую — ты бы орал погромче той толпы со стадиона.       — Точно, было бы дерьмово…       Он так сладко сжимается, когда толкаешься в него пальцами. Терпит минуту-полторы не самые лучшие ощущения, вгрызаясь мстительно в мою шею — в этот миг я почему-то вспоминаю свой старый шарф времён A Broken Frame, который они стащили и выкинули. Вот что бы сейчас пригодилось как нельзя лучше, чтобы скрыть следы наших забав. Другой рукой я поглаживаю его по голове, целуя в лоб, и шепчу всякий бред. Очень слащавый бред. Мне хочется, чтобы он видел, в чем разница между Аланом и Чарли. Хочу, чтобы в этот момент верховодил последний. Вижу краснеющую щеку Дейва, прижимаюсь губами. Мне нравится, какой он тихий и податливый, расслабляющийся, растекающийся в моих объятиях. Он как никогда живой сейчас, влажный блеск его кожи влечёт меня, заставляет слизывать эти солоноватые бисеринки, скатывающиеся по его виску или шее. Я слизываю и чувствую, что он готов стискивать меня в себе вечно. Он смотрит на меня и одними губами просит о большем — и я готов ему это дать.       — Чарли…       — М-м? — отзываюсь я, ощупывая его ягодицы. Эти прекрасные белые ягодицы до недавнего времени прятавшиеся под такими же белыми джинсами. Стискиваю, царапаю до красноватых полос, одним неторопливом, но размашистым движением вжимаясь в него — он вздрагивает с тихим «ох», закрывая глаза. И цепляется за меня, обвивает руками, как самое ценное, что только может быть у человека.       — Я чувствую себя обдолбанным, Чарли…       Talk Talk всё еще играют на фоне, потрескивает в магнитофоне, но снаружи тихо. Слышу всё словно через толщу воды вперемешку с прерывистым дыханием Дейва, собственным сердцебиением и словами песни, которые звучат будто на ином языке. Мои пальцы на чужих коленях, гладят, ненадолго спускаясь к тонким лодыжкам и возвращаясь назад. Мои бёдра ходят туда-сюда, и с каждым движением я всё явственнее различаю холодный шорох ступней, давящих на поясницу, и довольный всхлип — свой или дейвовский.       Наверное, всё-таки его. Он теперь красный до ушей, я стираю слезу, скатывающуюся из уголка его глаза, и наклоняюсь обратно, пониже, чтобы быть с ним не только телом, но и душой.       — Всё хорошо?.. — спрашиваю, задыхаясь. Каждый шлепок кожи об кожу кажется громче предыдущего, сбиваюсь с ритма и рычу довольно, ощущая, как он вновь и вновь сжимается вокруг меня своим горячим нутром — да, это куда лучше, чем с резинкой. Он чувствует каждую мою жилку, он доставляет мне удовольствие одним только видом своих приоткрытых губ, до которых можно дотронуться, чтобы стереть ниточку слюны, или чтобы попытаться поймать его дыхание.       — Чарли… — стонет он, притягивая меня поближе. Ищет мои волосы, бесцеремонно зарываясь, и обнимает, соскальзывая ладонью со спины, но неизменно возвращая её назад. Царапается по-кошачьи, нашептывая на ухо: — Ты лучшее, что было в моей жизни…       Молча накрываю его рот поцелуем, поглаживая член, обводя большим пальцем влажную бугристую головку. Еще один его стон теряется где-то в моей глотке, в лабиринтах легких — слышу только слабый отголосок в виде мычания, поддразниваю, растирая смазку по лобку. Мы делим одну дрожь на двоих, раскачиваем диван в моей гримерной, в Rose Bowl, пока снаружи медленно расходится удовлетворенная толпа. Дейв, обласканный всеобщим обожанием, теперь передаёт всю любовь мне. Он хочет обвиться змеёй вокруг меня, задушить своей любовью и остаться подле моего тела навсегда, умереть около него тоже, если понадобится.       — Алан…       Он никогда не различал их. Или почти никогда. Алан, Чарли — всё это я, тот самый «я», что пришёл к нему на прослушивание и соврал насчет возраста. Меня всегда слегка удручал тот факт, что наше знакомство началось со лжи, ведь я очень хотел быть с ним честным.       Зато я честен теперь. Я довожу Дейва до оргазма, ласкаю всё его тело, пока он пытается слиться со мной в одно целое, не отпускает, царапает до крови. Зажимаю его рот ладонью, шепчу, кажется, что-то успокаивающее, пока он извивается подо мной, такой разгоряченный, с прилипшими ко лбу темными прядями. Он так красив, когда кончает от моих рук, когда его глаза закатываются от удовольствия, а зубы впиваются в руку — больно, но я тычусь носом в его влажную красную щеку, ищу пальцы, сжимая до хруста. Ни следа от благородной бледности, даже под холодным светом ламп. Румянец, казалось, охватил его всего. Замираю с тихим рычанием, пачкая спермой подрагивающий напряженный живот, поцелуем жгу мокрые от пота волосы, колючие и блестящие. Острый запах секса, разлитый по комнате, щекочет ноздри. Это и запах Дейва тоже. Любимый запах. Лучший запах.       В моей голове столько мыслей. Мыслей, которые сейчас не нужны. Нужна лишь тишина.       Магнитофон всё еще работает. Под его неясный бубнёж я глажу Дейва по голове, рисую ему брови пальцами, спускаюсь чуть ниже, чтобы тронуть опущенное веко.       — Я был громким? — ни с того ни с сего спрашивает он.       — Пожалуй, — хмыкаю я, почесывая подбородок. Лежу на нём, будто так и надо. — Но тебе повезло — за дверью было тихо.       — Может, потому и было, что кто-то уши грел.       — Да плевать.       Теперь он смотрит на меня. Смотрит очень долго, пока я неторопливо целую его костяшки.       — Неправильно, — говорит.       — Что? — удивляюсь я.       — Это мне надо так делать. Ты творил сегодня настоящее безумие.       — Откуда тебе знать? Скачешь по сцене, от грохота уши закладывает — как ты вообще что-то уловил?       — А очень просто. Сто раз видел, как ты играешь. Пальцы так и порхают туда-сюда. Дай-ка руку.       — Ну держи, — хмыкаю довольно, укладывая расслабленную ладонь ему на грудь.       Дейв начинает с запястья — иного от этого хитрюги ожидать и не стоило. Мурашки бегут по спине, когда он замирает на секунду-две, чтобы посчитать мой пульс. Улыбается.       — Такой спокойный.       — Потому что я спокоен.       — Наверное. Нет-нет, постой, куда собрался? Я еще не закончил.       Он прикусывает кончик большого пальца, глухо засмеявшись. Мы лежим молча, потому что не знаем, о чем нам говорить теперь. Просто любуемся друг другом, изредка отмачивая что-то вроде «вау, ничего себе ты руки подкачал». Иногда мне кажется, что Дейв засыпает — и каждый раз, когда я хочу встать с него, он с новой силой вцепляется в меня, в мою ладонь, во всё, куда можно вцепиться. Мне кажется, он боится отпускать. А я боюсь оставаться.