Зверюга

      Он приходит в себя оттого, что в сауне становится непривычно холодно. Пар уже развеялся, но дышать еще трудно. Слишком тяжело. Хочется забиться в угол, подальше, туда, где никто не увидит и никто не достанет.       Плохое место для побега. Скользкие от выплеснувшейся из бассейна воды полы, выложенные плиткой. Тусклый свет. По узкому коридору перебираешься на свою половину дома, стоишь у огромного окна, наблюдая, как шевелится под натиском ветра бескрайнее поле. Датская глубинка во всей красе. Он в жизни не видел такого пустынного и тихого места, хотя ему нравилось отдыхать в перерывах между альбомами, разъезжая по уголкам Англии туда-сюда, заново открывая для себя свою родину. А здесь всё по-другому. Иной рисунок звёзд, воздух, а трава едва-едва отдаёт кисловатым яблочным запахом, если разломишь стебель в пальцах. Плохое место для побега, потому что путей не так уж много, а еще потому что здесь хорошо. Местами действительно хорошо. Местами очень одиноко, хоть люди постоянно снуют туда-сюда, валяются в шезлонгах около коттеджей, пьют содовую с мартини и рассуждают о том, в чем смыслят мало. Люди здесь грустят. Люди не делятся тем, что у них на сердце.       Он встаёт с деревянной скамьи, очень удобной, устланной чуть влажными полотенцами. Недурная мысль: прыгнуть в бассейн, чтобы освежить голову, но до бассейна еще надо дойти. Он думает, мол, как же хорошо, что я не такой безбашенный, как Дейв, чтобы соваться в парилку нетрезвым. Как хорошо, что мне не доводилось блевать только недавно съеденными рыбными шашлычками на потеху остальным. Я вообще ни разу не потешен. Я — Алан Уайлдер, а Алан Уайлдер — это я.       Босыми ступнями касается блестящей от пролитых капель плитки. Темно, жутко темно — только бассейн сияет большим широким прямоугольником где-то впереди, не давая ошибиться и свернуть. Вода забавно подрагивает, голубое дно, подсвеченное белыми лампами, кажется совсем мелким, но здесь глубоко, пальцами не достать. Краем уха он улавливает слащавые шепотки на немецком, шорох и потрескивание пластинки — кто-то оставил проигрыватель на столе неподалеку. Если приглядеться, можно увидеть посверкивающие остатки конфетти, весело плещущиеся на волнах, и купающуюся в них долговязую фигуру, раскинувшую руки в стороны. Короткий шлейф шевелящихся рыжих волос, потемневший от влаги — они теперь ржавые, местами почти черные. Опущенные веки.       — Я не знал, что ты здесь, — говорит он, осторожно подбираясь к проигрывателю, чтобы остановить пластинку. В последний момент передумывает, отнимая руку от иглы.       — А я не знал, что ты здесь, — отвечает Флетчер, не открывая глаз.       — Неправда, — в его голосе усталый смех. — Ты ненавидишь приходить сюда один. Только с Марти, может быть, или с Дейвом на крайняк.       — Я их не нашёл.       — Потому что они уехали. Но пускай так — у тебя еще остались компаньоны.       — Ты про Флада и Дэрила? Я их не видел. Наверное, они тоже свалили.       — Наверное, — эхом отзывается он.       В бассейн лезть решительно расхотелось. Энди покачивается на поверхности, вода ласкает его длинные бледные руки и ноги. Он как будто расслаблен, но при этом в любую секунду готов сжаться в приступе острой боли — просто пока что она еще терпима, нет необходимости в лишних движениях.       — Алан.       — Да?       — Мне чертовски одиноко. Задержишься на полчаса?       Флетчер редко просил его о чём-то подобном, а после роковой поездки за город, когда они еще работали в Милане, словно вечно пытался сбежать.       Он не мешал Энди разыгрывать этот спектакль — ни тогда, ни сейчас. Ему кажется, что Энди в последнее время очень уж нравится драматизировать. У него столько страхов, и эти страхи беспокойными призраками вьются над головами остальных. В них есть что-то тёмное и манящее. Хочется потрогать.       Вода обжигает холодом. Он усаживается на краю, откинув волосы со лба. Оборачивается к проигрывателю — звук всё-таки слишком громкий, не даёт сосредоточиться на разговоре. Главная проблема всех клубов, куда на деле приходят молча напиваться в компании, какой бы развеселой та ни была.       — Так и будем молчать? — спрашивает он, барабаня пальцами по коленям. Будто нервничает — потому что Флетчер рядом. Да даже не «будто» — так и есть. Наблюдать за ним всё равно что изучать очередную звезду в телескопе, зная, что она безумно далеко и, вероятно, уже давно погасла. Хочешь добраться до неё, но это бредовый замысел, неосуществимый, как чтение мыслей или бессмертие. Он смотрит на Энди, потому что смотреть еще куда-то было бы невежливо или глупо. Считает веснушки, сбивающиеся в маленькие стада на его теле, сливающиеся друг с другом, темные и светлые.       — Говори, — предлагает флегматично Флетчер.       — Что ты здесь делаешь?       Он ловит Энди на таких мелочах, заставляет его спотыкаться, теряться в собственных замыслах. Обыгрывает снова и снова. Наверное, скоро сможет собирать его злость и досаду, чтобы разливать по бутылкам и вкушать острый дурман, пока не остановится сердце.       — А на что это похоже?       — Нет, я имею в виду правду. Что ты здесь забыл на самом деле?       — Я пришёл к тебе, — слабо огрызается Флетчер. Смотрит на него своими синими глазами из-под нависших век, этакий грустный худющий бульдог.       — Потому что?       Слышно плеск воды, бортики снова затапливает, парочка конфетти прибиваются к плитке, как несчастные потрепанные суденышки, достигшие безопасного берега. Он глядит на подрагивающие белые полоски света поверх беспокойных волн, на Флетчера, эту хищную акулу без острого плавника. Акула вцепляется ему в лодыжки и тащит на дно. То есть не на дно, но с импровизированной скалы, в студеную пучину, от которой на мгновение по телу пробегает дрожь ужаса. Не за что ухватиться, кроме жилистых веснушчатых плеч — он и хватается, уверяя себя что делает это по нужде, потому что нет опоры, потому что это инстинкт, потому что это залог выживания.       — Потому что, — продолжает Энди, дернув тонкими губами, — ты с самого Милана сидишь у меня в голове. Ты и все твои штучки.       Он усмехается, щуря серые глаза.       — Что теперь, утопишь меня за это?       Его лодыжки свободны, но талию словно сжали в тисках. Ладони Флетчера в воде как шелковые, пальцы пробегают по позвонкам вниз, до копчика, до резинки на плавках — и замирают там. Оборвавшаяся ласка.       — Утоплю, — отвечает Энди. — Но ты же утянешь с собой, это неизбежно.       Мгновение — его рука касается волос, прохладная, мокрая, как лапа человека-амфибии. Его нежность такая небрежная и одновременно жутко осторожная, он словно вечно заперт в тесной клети, где не выпрямишься в полный рост и не расставишь широко ноги, где не только человек со временем горбится и сжимается, но и его душа, чувства и всё остальное. Как угодно, лишь бы занимать поменьше места, лишь бы всё выглядело не таким явным, очевидным. Флетчер в этой тюрьме с самого Милана, запутавшийся в собственных желаниях и выдуманной вине перед Дейвом или кем-то там еще. И он даже вдохнуть свободно не в состоянии, шкрябая каштановый затылок пальцами, прижимая к груди, удерживая в воде, точно на краю пропасти…       — Алан?       Неизвестно, сколько времени прошло. Может быть, час. Может быть, минут пятнадцать. Казалось, он задремал в объятиях Флетча, а волны служили им мягкими перинами или подушками. Он приподнимает веки, лениво откликаясь:       — М-м?       — Ты точно решил, чего хочешь?       Это Энди о себе. И о Дейве, просто в меньшей степени.       Он рассматривает сноп веснушек на чужом плече. Молчит секунды две или три.       — Должно быть, раз я не свалил.       — Ты мог остаться и из вежливости — потому что я попросил тебя.       — Не-а. Прошли те времена, когда я оставался, потому что мне было неудобно. В Rose Bowl было как раз это — больше не хочу. Я научился оставаться и уходить, когда нужно.       — «Не-а»… — хмыкает Флетчер.       — Что?       — Так Дейв раньше говорил. Не-а. Даже интонация похожая.       — Какая?       — Как у полного обдолбанца. Такого, который… Ну, знаешь, курит «травку» днями напролёт, как учат в американских школах, света белого не видит.       — Не пойму, ты запрещаешь мне это «не-а»?       Слышно, как Флетч смеётся.       — Нет, я просто вспомнил. А еще мне нравится твоя версия «не-а». При всей схожести с дейвовской она все-таки отличается. Сделай-ка так еще раз.       — Не-а?       — Да, вот оно. Похожее и непохожее. Твоё.       Говоря это, Флетчер прижимается губами к его кадыку. Очень нежно, быстро, будто крадучись — два поцелуя сюда, два чуть ниже, еще парочка под челюстью. При этом он всё еще рассуждает о дейвовском и алановском «не-а», как о серьезной вещи, достойной тщательного рассмотрения или даже внимания со стороны науки. Черт знает, может, так отвлекается от разом объявшего его волнения.       — Что будем делать теперь? — спрашивает он негромко, оплетая Флетчера ногами за пояс, прямо в воде, чувствуя, как бортик бассейна врезается в лопатки. Вроде бы не слишком приятно, но дыхание Энди на шее компенсирует любые неудобства. Энди сцеловывает-слизывает капельки с бледных ключиц чересчур энергично, самую малость неумело — интересно, с женой он такой же нетерпеливый? Это не раздражает. Напротив — ему даже нравится. Если сравнивать с Дейвом, тот бывал излишне томным, по-кошачьи медленным, смаковал и наслаждался, хотя в этом, в общем-то, и нет ничего зазорного. А Флетчер дотрагивается так впервые, не слыша ставших уже привычными шуток. Они уже не играют, как раньше — здесь всё серьезно и всё взаимно. Всё дозволено.       — Не знаю, Ал, — отвечает Энди, замолчав на пару мгновений. Разглядывает его даже излишне сосредоточенно. — Ты можешь прийти вечером, если хочешь. Или пойдём прямо сейчас.       — Я оставил апельсиновые корки в нашей гостиной, — он слегка усмехается, поглаживая большим пальцем узкий подбородок Флетчера. — Дейв явится пьяным и я получу по ушам.       — Плевать на Дейва. Давай губы, лис.       Они целуются как тогда, в Милане, лёжа на пледе, утопающем в траве, и на этот раз Энди не медлит, обнимает его язык своим, даря то самое тепло и беспокойное, сладкое волнение в низу живота, пока рукой всё еще обнимает за пояс, прощупывая почти явный легкий жар напряженных мышц.       — А если я приду к тебе, — хмыкает он, отстраняясь так, чтобы кончиком носа мазнуть по чужому, — что ты сделаешь?       — Ну вот, расспросы пошли. Хочешь порушить интригу?       — Какие там интриги, в постели все вещи одинаковы так или иначе — если только вы не садо-мазо практикуете. Хотя что-то мне подсказывает, что и это наши предки уже придумали задолго до нас.       Синие глаза Флетчера отражают дрожащий на воде свет ламп.       — Может быть, — только и говорит он, шевельнув одними губами. — Всё лучшее новое — хорошо забытое старое.       Снова молчат, смотрят друг на друга, переговариваясь в мыслях — и не подозревая об этом.       — Всё равно надо что-то сделать с этими корками, — нарушает тишину он. — Люблю порядок, знаешь ли.       — Знаю, — кивает Энди, а сам не сводит с него взгляда. — Пойдёшь сейчас?       — Пойду.       Он выбирается из бассейна, ёжась от бегущих по спине капель. В воде было не так холодно. Шлёпает ступнями по плиточному полу, идёт, не оглядываясь и прижимая ко лбу взятое со стола мягкое полотенце. В голове — путаница, словно фильм, нарезанный из сотен разных коротких кусочков. Искры на кончиках пальцев. Фантомные прикосновения к пояснице, мокрые и тёплые. Всё лучшее новое — хорошо забытое старое. Садо-мазохизм, черная кожа, темнота и шорох ткани. Высохшие апельсиновые корки на столе, разбросанные среди модных журналов и стаканов с пятнами вина на дне. Тусклый свет, никого нет дома. И то же самое у Энди.        Уже у порога он находит в себе силы обернуться. Флетчер вновь покачивается на волнах, прикрыв веки и раскинув руки в стороны, похожий на морскую звезду.