Зверюга

      По пути в комнату он вспоминает, что апельсинами баловался как раз-таки Флад. Бугристыми оранжевыми корками отмечено каждое место его пребывания. Кожаные диваны, деревянные вазы и статуэтки, ступеньки на пути в спальню, махровый коврик в ванной, опустевшая чаша из толстого стекла на кухне, смятые после нескольких кошмаров простыни.       Смущаясь неизвестно перед кем, он сгребает корки в ладонь. Смотрит на пестрые пятна сока, прячущиеся в складках и на подушках, пытается вспомнить, когда это Марк умудрялся забраться к нему в постель. Вспоминается с трудом. Наверное, они тогда порядком напились. Жизнь здесь черт возьми какая, даром что глушь. Напиваться в глуши еще опаснее, чем в пафосном клубе, где в любую секунду над твоим стаканом может мелькнуть чья-то рука, а ты и не заметишь.       Ощущение такое, что у него жёсткий отходняк. Нет, похмелье. Слабый аромат апельсинов, теплившийся в пригоршне корочек, витает по всему дому. И никого. Ни Флада, ни Дейва — они где-то там, очень далеко, наверняка обсуждают дела группы за стаканчиками виски. Они ждут рассвета, чтобы более трезвый сел за руль и привёз всю компанию назад. Самым трезвым должен быть Бамонт, вроде как, он хорошо управляется с тачками. Реакция прекрасная. Если врежутся в столб, то уж явно не по его вине, а может, не приедут вовсе, оставив на них с Флетчером все иные заботы. Любят они в последнее время убегать от реальности так, что аж пятки сверкают.       Он прокручивает в голове мысли ни о чем только ради того, чтобы не думать об Энди и о том, насколько соблазнительно его предложение. Приходи, сказал он. Приходи, если захочешь, легким ветерком просочись через приоткрытую дверь, дай обнять тебя, как прежде — да, это будет дружеское объятие, плавно перетекающее в грубоватые ощупывания, очень собственнические, надо заметить, выжимающие последнюю тягу к сопротивлению и возвращению на прежнюю дорожку. В его комнате вряд ли пахнет апельсинами. Или вообще хоть чем-то. У него черные простыни и черные наволочки, а дверца шкафа с одеждой никогда не закрыта до конца. Представить это несложно, но отчего-то страшно, что в конечном счете будет не так — ведь может же подобное случиться? Глупый, однако вполне реальный страх.       И он помнит глаза, помнит лицо Энди, когда они говорили о том, чем будут заниматься в опустевшем без Мартина и Дэрила доме. Нет, нет, думает он, не мог же Март все-таки утащить тебя в эту тусовку безбашенных, странных ребят, на полном серьезе стегающих партнёров плёткой. Сама эта ситуация настолько не подходит Флетчеру — и в то же время кажется интересной. Всё равно что попробовать наложить силуэт Моны Лизы на фон с элементами кубизма. К такому откровению нужно быть готовым.       Взгляда не отвести от бутылок на столе. Вчера здесь был Флад, а еще Дейв. Вусмерть пьяные. А он разгребает бардак, потому что это медитативное занятие, и, разумеется, потому что в уборке лучше всего работает старое как мир правило: хочешь что-то сделать хорошо — сделай это сам.       Корки всё еще у него в руках, скукожившиеся в сухом воздухе, царапающие ладони. Некоторые совсем без запаха, давние. Некоторые из комнаты Дейва, пестреющие темными пятнами после попытки затушить об них сигарету.       А в апартаментах напротив ждёт Флетч…       Он обрушивает сухой апельсиновый дождь на дейвову постель, потому что может позволить себе эту маленькую наглость. Потому что в тот момент в нём словно бы догорает маленький фитилёк и взрыв нарушает мирную тишину души, которая, казалось бы, всем довольна. Ему совершенно всё равно, ударит Дейв или нет, будет он орать или молчать. Сидя в сауне, окутанный густым паром, он в жарком бреду шкрябал себя до красных полос, он вспоминал всё, что они успели натворить за последние лет пять-десять, о новом альбоме, об Энди, которому, вроде как, было вполне неплохо и уютно со своей Грейн в Лондоне. Об Энди, который дал ему от ворот поворот лишь на основании того, что он «сделал» с Дейвом. А теперь он там, он точно так же смотрит в окно, потом на часы, барабаня пальцами по коленке, и глаза его всё такие же то задумчивые, то сосредоточенные. Наверняка.       — Можно войти?       — Заходи, Ал, — отзывается из-за двери Флетчер.       Здесь они живут втроем — Энди, Дэрил и Мартин. У них как будто бы чище, чем в прибежище Дейва и Флада, но вряд ли этот относительный порядок создан руками Гора. Всё какое-то слишком ненастоящее. Плед на кресле до миллиметра уложен так, что не придерешься, ни одной лишней складочки. Скомканное полотенце из бассейна, разве что, портит картину. Он дотрагивается кончиками пальцев — мокрое будто бы насквозь.       — Будешь что-нибудь пить? — слышит он за спиной.       Энди прячет руки в карманах, наблюдая за ним. Одетый, только волосы еще слегка блестят от влаги, и стекла очков бликуют, не давая толком встретиться взглядами.       — Да… То есть нет. То есть, что угодно кроме алкоголя.       — Ты же знаешь Марта, у него апельсиновый сок еще утром заканчивается. У нас остался, м-м… Тоник. Джин и тоник. Смешать тебе коктейль?       — Как хочешь, — рассеянно машет он рукой, осматриваясь, словно оказался здесь впервые.       Флетчер отходит на кухню, небольшую, но уютную — начинает греметь бутылками. Видно его широкую спину, ржаво-рыжеватый затылок, с которого еще падают редкие капли. Больше ничего не говорит и не предлагает, как будто так и надо. Задранные рукава черной домашней водолазки. Забытые Мартином солнцезащитные очки на лакированной столешнице. Он дотрагивается пальцем до оправы, осторожничает со стеклом, но Энди всё равно одёргивает:       — Только попробуй, лис.       — Я аккуратно, — фыркает он. — Марту еще понадобится ясный взгляд.       — Твой джин.       — Спасибо.       Он пьёт скорее потому что в таких случаях нужно пить, раз уж предложили. Потому что Флетч тоже, вроде как, пьёт, только разбавляет джин самую малость посильнее.       — Чем вы здесь заняты, когда нас нет?       Намеренно не упоминает, кого это — «нас». Не хочется портить момент.       — Мы? — Энди задумчиво почесывает подбородок. — То же, что и всегда. Мешаем пиво с газировкой и вином…       — Серьёзно?       — …потягиваем вермишель, которую варит Мартин…       — Уже лучше.       — …вчера было штук двадцать устриц. Дэрил нас подбил на это дело, я ничего хуже в жизни не пробовал. Зато они с Марти извели кучу лимонов, а затем шлифанули всё это дело бифштексом и солеными огурцами.       — Хорошо тебе с ними? — он не может сдержать улыбки.       — Я бы сказал терпимо, — Флетчер наливает себе вторую порцию джина. — Ну, знаешь, очень просто ужиться с лучшим другом, которого ты знаешь со школы. А Дэрил… Мне просто нравится, как он болтает. Он может заменить меня, если вдруг… Что-то случится.       — А что-то может случиться?       — С каждым может. Даже с тобой, хотя ты у нас весь такой незаменимый и нужный.       — Это точно твои слова?       — Какая к черту разница? Даже если и не мои, ты едва ли пришёл сюда, чтобы болтать о том, как мы бездельничаем.       Секунду-две они молча смотрят друг на друга, сидя в тишине кухни, и при желании можно даже уловить шипение напитка в стакане. Можно прислушаться к жужжанию лампочек, или как позвякивает стекло под напором колышущихся ветвей. И, конечно, собственное дыхание, нервный шорох ладоней, проглоченная слюна, дрогнувшие ресницы.       — Флетч, — он отодвигает стакан в сторону, словно потенциально опасную в будущем вещь, — ты не шутил тогда?       — А что, походило на шутку?       — Походило черт знает на что. Ты мог ляпнуть это просто потому что тебе нечего было ответить.       — Нет. Ты просто самую малость обогнал меня со своими рассуждениями. Не нарочно, скорее всего.       Он жестом отказывается от второй порции джина с тоником. Флетчер наливает себе третью и больше не произносит ни слова.       — Значит, это не шутка.       «Это», думает он. Что — «это»? Черная кожа, стоп-слова, всё за семью замками, максимальная степень доверия, высвобождение истинного «я» и истинных желаний, облегчение, вспышки удовольствия под веками. Как еще это можно описать? Он живёт звуками и мелодиями — для него, пожалуй, идеальным описанием (или звуковым сопровождением, если угодно) был бы холодный скрежет металла. И чуть более мягкий, наподобие колокольчика, звон тонкой цепочки, на которой покачивается ключ. Получи свои двадцать ударов, а потом, может быть, он с нежностью разотрёт пальцами алые царапины на твоей спине и смоет пот с твоего тела. Master and Servant, Господин и Слуга. Не в том значении, в каком представил всё это Мартин.       Флетч уводит его с кухни на широкий кожаный диван, зажигает лампу на столике — в неясном свете его лицо приобретает какое-то умиротворенное выражение. Можно ли говорить о плетях с таким лицом? Ему — да.       — Я думаю, что в тебе и так слишком много контроля, — заявляет он. — А это утомительно, правда? Люди устают контролировать рано или поздно.       — Если я устану, возьму машину и проедусь по местным холмам — вот и прошла усталость. Необязательно для этого стегать себя плеткой или завязывать глаза, или что там у них еще в моде.       — Алан.       — Флетч.       — Никаких плетей. Если тебя это устроит.       Он покачивает ногой, рассматривая аккуратные стопочки журналов напротив. Не подмечает ни одного пятнышка, ни одного развода на дереве. Даже стакан Энди — и тот полон ровно наполовину.       Он думает о том, как в один прекрасный день Мартин восторженно рассказывает о практикующих, вернувшись с очередной вечеринки. Он говорит, контроль и подчинение — это не только о постели. Это стиль жизни. Иногда сильным мира сего втайне тоже нравится вставать на колени или хотелось бы сделать это хоть раз. Но хотелось ли ему самому? Хотелось ли ему, чтобы Флетчер запустил в него свои пальцы, как в спелый плод, разрывая кожицу, вгрызаясь в прячущуюся мякоть, утоляя свою жажду иметь влияние на нечто большее, чем дела группы?       — Ты не расскажешь, как увлёкся этим?       — Нет, Ал, — качает головой Энди. — Не сегодня. У меня есть для тебя вещи куда интереснее.       Впервые у Флетчера получается его удивить.       Он ловит момент заново воцарившегося молчания, закуривая — во многом ради того лишь, чтобы вытравить из мыслей комичный образ Энди в мартиновском бондаже и латексе.       — Какого цвета простыни?       — Что, прости?       — Простыни, — повторяет он. — Какого они цвета в твоей постели?       — Это так важно?       — Чрезвычайно.       — Можешь посмотреть сам. Если готов.       По старой привычке он тушит сигарету после второй или третьей затяжки, швыряет окурок в резную тяжелую пепельницу.       — Нужно ли мне звать тебя…       Флетчер тянет его с дивана за собой, оставляя неоконченный вопрос без ответа. Вот кто лучше всех усвоил правило «не говори — делай». Вверх по узкой лестнице, забывая про недопитый джин, крепко, но нежно сжимая запястье, по мягко шуршащим под ногами коврам. Держит так, словно боится, что добыча улизнёт в любой момент. Одна рука еще свободна, уйти не так уж трудно, но он остаётся. Слишком много контроля. Слишком много мыслей.       — Последний шанс, — предупреждает Энди, вжимая его в стену. Настоящие тиски, аромат мужского парфюма на чистой коже. Флетчер не враждебен, ему нужен четкий ответ на нечетко поставленный вопрос. Смешно.       — Давай сыграем, — медленно шепчет он, вздернув подбородок, словно приглашая на поцелуй, — в Господина и Слугу.