ДЗЫНЬ!
ДЗЫНЬ!
ДЗЫНЬ!
Джерри, закутавшаяся в шерстяное одеяло, едва ворочается — я вижу, что плечи у неё дрожат от холода даже в полусне. Телефон надрывается в другой комнате, но дом большой, звуки гуляют по нему как хотят. Они проносятся мимо или назойливо заползают в уши. Тебя изводит мучительной монотонностью жужжание аппаратуры, когда ты сидишь в студии один, или поющие снаружи птицы — потому что поют они всегда одинаково или почти одинаково, но всё это ничто по сравнению с каким-нибудь срочным вызовом. Иногда я думаю о том, чтобы обрезать провод к чертям — пускай Миллер и остальные шлют письма с почтовыми голубями, как столетия назад. Пускай здесь всегда будет царить тишина и нарушат её только по моему требованию. — Алан, телефон… Джерри пихает меня локтем, бормоча сонные ругательства. Я знаю, что мало кто может беспокоить её посреди ночи — почти все звонки адресованы мне, и неважно, Mute это или очередной пьяный розыгрыш. Последнего как раз-таки давно не случалось — то ли Мартин повзрослел, то ли подыскал жертву повеселее. — Иду, иду. Мы только недавно закончили переезд, многие комнаты создают впечатление незаконченной картины — так и хочется пририсовать еще парочку предметов. Я бреду сквозь дверные проёмы на звук, скользя пальцами по стене, мельком поглядываю на луну за окном и вынашиваю глупые идейки насчёт ночной поездки в Хоршэм неизвестно для чего. Может быть, я просто соскучился по большим городам и городам в целом. Когда там мы выпускали Violator? Такая мелочь - и ту вспомнить трудно. А вообще люблю эту деревенскую простоту и уединение, люблю просиживать в студии не потому что надо, а потому что самому хочется, но в остальном… Мне кажется, я слишком долго был в разъездах, и со временем меня начнёт рвать на части. — Это Уайлдер, — прижимаю трубку к уху, сняв с рычага. Джерри холодно относится к штучкам в стиле ар-деко, но мне нравится. Симпатичная вещица. Слышу легкое шипение на той стороне, а затем: — Алан. Разбудил тебя? Джерри уснула три-четыре часа назад, а я всё это время валялся рядом с ней, думая о том, к чему мы пришли. Вернее, к чему пришёл один из нас. Сна не было ни в одном глазу. — Мы, вроде как, живём в одном часовом поясе, Флетч, — говорю я — и вот удивительно, говорю так, словно мы общались не далее как вчера. На деле это его первый звонок за почти пять или шесть месяцев. Пять или шесть месяцев молчания, гулкой тишины, пять или шесть месяцев неясного страха за его стремительно ухудшающееся состояние. Он слетел с катушек еще в PUK, медленно, но верно. Вспоминая об этом, я не могу не морщиться — фантомная боль между лопаток даёт о себе знать. Хреновая боль, не та, что приносит удовольствие и облегчение. Удар, которого я не выдержал. Да я вообще ничего не выдержал, если уж быть честным. — Зачем ты позвонил? — спрашиваю, показательно зевая в ладонь, да погромче. — Мне не стоило этого делать? Наверняка он сейчас сидит, приподняв бровь, весь такой из себя важный, степенный, сама вежливость. Я слышу это в его голосе, я знаю, что он очень старается, чтобы всё выглядело непринужденно — беседа двух друзей по телефону, ничего такого. Ничего, во что следовало бы вгрызаться, жадно копать в поисках истины. Друзья. Мы и близко не похожи на друзей. Наши отношения можно называть по-разному, но точно не так. — Думал, в Priory запрещено звонить близким или что-то вроде. Или тебе руки скрутили? Или ты лежал в смирительной рубашке двадцать четыре часа в сутки? — Издеваешься, — вздыхает Энди, и по его вздоху становится ясно, что он этого ждал. — Нет, — равнодушно отзываюсь я, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. Отбиваю ритм сердца, которое, казалось, вот-вот подпрыгнет до горла. — Я всё делаю правильно, а ты — кусок дерьма, и твоя депрессия ничего не оправдает. — Ал. — Что ещё? — Я вышел из Priory. Думаю, что окончательно. Навсегда, то есть. — Да правда, что ли? И это случилось только сейчас? Дай-ка подумать… Час назад? Нет, серьезно, который раз ты мне заливаешь? — Твою мать, хватит паясничать, — огрызается он. Жужжит грозно, как потревоженный шмель — гу-гу-гу, не зли меня, Алан, иначе вопью в тебя своё жало. — Ты же знаешь, как мне было нелегко тогда, потом еще этот тур в поддержку альбома… Он всегда так оправдывается. Рассуждает о долгих часах разговоров с психотерапевтом, описывает ужасы больнички, в которую его угораздило загреметь. Вот только Энди вечно забывает, что я-то видел всё своими глазами — и подмечаю каждое его приукрашивание собственных страданий, и от каждого приукрашивания меня блевать тянет. — Да, знаю. Но полгода — это очень много, Флетч. Не говори мне, что эти полгода ты опять провёл в окружении врачей и с тонной таблеток. — Я… Нет, черт возьми, — запинается он, видно, ошарашенный подброшенной ему крохой сочувствия. — У меня были дела. — Угу-м, — хмыкаю я, болезненно усмехнувшись. — У меня тоже есть одно срочное дело — досмотреть свой пятый сон. Завтра, наверное, буду помогать Джерри с садом. Мне не хватает сессий. Мне не хватает теплых ночей после них, когда я мог бы уснуть, уткнувшись ему в плечо лицом, млея от поглаживаний между лопатками. Эти ощущения — почти как наркотик, однако меня лишили положенной дозы на шесть с лишним месяцев. Шесть или пять. Всё равно что ребёнку в утробе перерезали пуповину. И вот я сижу здесь, в новом доме недалеко от Хоршэма, и говорю с ним, с моим наркотиком. Я словно слушаю пластинку, в которой мне нравится только би-сайд, а всё остальное охота пропустить мимо ушей. Мне даже не хочется добиваться того, чтобы би-сайд зазвучал, своими силами. Хочу, чтобы можно было переключаться с этих скучных, полных жалоб бесед на строгие приказы по щелчку пальцев. Он ведь еще может дать мне это, но уж точно не прямо сейчас. — Приезжай в Хоршэм, — предлагаю я. — Во вторник или среду. Расскажешь про свои «дела» и всё такое. — Грейн скоро рожать, она начнёт волноваться, если я уеду. Бери машину и мчи в Лондон — хоть завтра же. — Не могу. С Джерри… сложно в последнее время. Я должен быть здесь. Приходится говорить почти шёпотом — дверь в гостиную всё еще распахнута и я слышу, как временами поскрипывают пружины под чужим весом. — Приезжайте вдвоем, — не отступает Флетч. — Пусть вышивает вместе с Грейн или втыкает в экран под рыбу с чипсами. — Ты не понимаешь, Энди. Дело даже не в Джерри… — В чём тогда? Дело в шести месяцах молчания. В том, что мы оба бежим от этой темы, мы оба оправдываемся, да, и я оправдываюсь тоже — потому что за эти полгода и сам молчал, затаив острую обиду. Я в обиде на него, в обиде на Дейва, в обиде на Мартина (правда, чуть меньше, чем хотелось бы). После тура в поддержку Violator нас разбросало по миру как щепки после кораблекрушения. То, что казалось таким важным, как-то подрастеряло свою значимость. Те, к кому я тянулся, несмотря на всё их отторжение, отвергают меня в сотый раз. Отвергают в тишине, прячась в своих берлогах — кто в Лос-Анджелесе, а кто совсем рядом как будто. И всё равно это «рядом», эти никчемные несколько десятков километров на машине по обозначенной на карте трассе преодолеваются с трудом, словно я — олимпиец, у которого внезапно закололо в боку. Не могу просто выбросить это из головы. Не могу простить. Может, его приезд что-то бы изменил, но и здесь он упирается, как осёл. Я тоже упираюсь. Да, дело не в Джерри. Я не хочу оказаться на чужой территории - это моментально подсадит меня на уже знакомую иглу и полгода его отсутствия отойдут на задний план. Нет, так не решить проблему. — Приезжай в Хоршэм. — Нет, это ты выбирайся из своей деревни и приезжай в Лондон. Тебе проще, чем мне, хватит быть эгоистом. — Чья бы корова мычала, Флетчер. Хочешь, чтобы что-то приплыло тебе в ручки так сразу — приложи хотя бы минимальные усилия. Я слышу в трубке лишь его дыхание — и это выводит из себя еще больше. — Энди? — Я здесь. Вместо фантомной боли я чувствую, как его пальцы скользят по линии позвоночника, забираются под шов майки, оглаживают, царапают, заставляя вздрагивать и изворачиваться, словно нежащийся на солнце кот. Мне кажется, мне мерещится, но эти ощущения незабываемы. Я воспроизвожу их через память, делаю это вновь и вновь, в тысячный или двухтысячный раз. — Оставайся там, где ты сейчас. В Лондоне. — Алан… — он хочет возразить. — Я серьезно. Жди, когда появится ребёнок. Смотри футбол, не знаю… Открой ресторан, что ли. Гляжу в окно — луна как будто бы спустилась немного поближе к нам. Её серебристый свет льётся в гостиную, поскрипывает дверь спальни, пружины постели, где на моей стороне вечно холодно и неуютно без десятка пледов. — А потом, — продолжаю я, любуясь шевелящимися тенями и сглатывая ком в горле, — мы запишем альбом. Через год или через полгода. Когда все будут готовы. Это же важно, правда? — Ты хочешь сказать, что сваливаешь? — с нескрываемым подозрением выпаливает он. — Ты от меня сваливаешь? Нет, думаю про себя. Мне просто тоже вдруг захотелось подождать — полгода или год. — Я отключаюсь, — предупреждаю его, прикрывая глаза. - Спокойной ночи. — Нет, твою мать, подожди ты! — Энди было повышает голос, однако через секунду вновь опускает его до шёпота: — Слушай, мне жаль, что я не соизволил никак обозначиться за эти месяцы, но… Меня сжирала депрессия. Жесткая депрессия. Ты не знаешь, сколько раз я ложился в эту чертову клинику, сколько раз выходил и так по кругу. Мне просто не советовали ничего конкретного! И я думал, что это может повлиять… Что это повлияет на тебя. Да на кого угодно из вас. Но ты был тем, кто отправил меня домой лечиться, когда мы работали в Дании, и я видел, как ты устал от моих выходок и моего отчаяния, мании и всего такого. Поэтому решил взять тайм-аут — на месяц или два, а вышло… Меня передёргивает. Трубка чуть не падает из руки, машинально тянусь к шнуру, чтобы выдернуть вилку из розетки. — Потом расскажешь, — говорю ему как можно спокойнее. — А теперь спи. — Ал… Телефон замолкает. Ни гудков, ни чужого голоса, ни оправданий, ни посторонних шорохов. Тишина. Лопнувший мыльный пузырь. — Алан? Кто это был? В дверном проёме стоит сонная Джерри, закутанная в одеяло, как маленький эскимос. Вижу только её лицо, торчащие крашеные волосы и голые ступни. — Энди, — честно отвечаю я. — Так поздно? — удивляется она. — Что хотел? — Он пьяный. Я отключил до утра, о’кей? Показываю ей выдернутый шнур. — О’кей. Пойдём в кровать? — Иди, я скоро буду. Один Бог знает, насколько же сильно мне не хочется в ту кровать. Я думаю о том, как безуспешно Энди стучится сейчас в закрывшуюся дверь, как обрывается звонок за звонком, думаю о его тяжелой руке и о том, как он вмажет мне при встрече, швырнёт в меня студийным стулом, вытряхнет моё дерьмо на всеобщее обозрение в порыве эмоций. И будет то ли прав, то ли нет. Гляжу на часы, отсчитывая текущее время в Лос-Анджелесе. Хочу позвонить Дейву, но так и не делаю этого.