Зверюга

      Как только софиты гаснут за нашими спинами, погружая сцену в кромешную тьму, Алан хватает меня за грудки, втаскивая за кулисы — так грубо, что я слышу треск собственной рубашки. А может, рубашка и не моя, не помню. Когда упал в море колыхавшихся рук, промокшую до нитки майку разорвали безумные фанаты, прежде чем охрана поспешила на помощь. Они среагировали мгновенно, но майка всё равно пожрана беснующейся толпой, наверняка изодрана в клочья и первые десять человек, тянувшиеся к нам, точно заполучили по кусочку.       Помню, что кто-то одолжил мне еще одну. Помню, что после финального поклона на плечах что-то зашуршало и стало тепло, хотя секунду назад морозило. Помню свет, синий и холодный. Эту цепочку разорвало резкое и бесцеремонное вторжение, хриплое дыхание, в котором я чувствую ярость и страх. Руки в перчатках с обрезанными пальцами, пламенеющие и дрожащие, словно до сих пор держат барабанные палочки.       — Ча-а-арли, — сипло тяну я, хватаясь за его спину. — Ну и раздобрел же ты, собака, на тебе можно поле вспахивать!       В голове пугающая путаница — всё кружится, переливается, звуки изгибаются как пластиковые пруты или резиновые провода, и я буквально слышу это, мои уши тонут в бесконечной какофонии. О глазах и говорить нечего. Я вижу собственные глаза, черт возьми!       Хочу потрогать их, мои глаза. Какие они на ощупь? А можно ли потрогать голосовые связки? Можно ли заранее взглянуть на то, что от них останется, если я не остановлюсь? А я не могу остановиться. И не собираюсь.       У Чарли шевелятся губы, он что-то говорит мне. Очень быстро говорит. Его рот заворачивается в трубочку и так же быстро расправляется. Смешной Чарли.       — Ты был великолепен, — мурлычу я, блаженно улыбаясь. — Знаешь, когда ты садишься за барабаны — я готов бесноваться вместе с фанами, потому что это охуеть как горячо, потому что ты просто прелесть, Чарли, ты поражаешь меня…       — Это ты меня поражаешь, — холодно цедит он, хотя я вижу его злой, блестящий как сталь серый взгляд. — Очнись, я с тобой говорю!       Влепляет мне пощечину, другую, третью — я хохочу как безумный. Голова качается туда-сюда, словно на резинке, это слишком весело.       Мне кажется, он просто заигрывает. Чарли когда-то говорил, что не злится рядом со мной, не может, даже если захочет. Но то Чарли, а вдруг я сейчас говорю с Аланом? Снова пытаюсь вглядеться в его перекошенное от гнева лицо, давя ухмылку. Чарли или Алан? Алан или Чарли?       — Они порвали на мне майку, прикинь, — бормочу я, цепляясь пальцами за занавес, потому что зацепиться больше не за что. — Эти сукины дети так любят меня, тебя…       Любят всех нас. Некоторые гоняют следом за группой из города в город не по одному разу, знавал я и таких ребят. Возят с собой шикарных девочек, которых легко можно попробовать на вкус, потому что они на всё согласные. Они орут тебе «йо, Дейв!» вместо привычного британскому уху «хэлло!», глотают слова как таблетки экстази — горстями, а иногда целыми пачками. Я их не понимаю совсем — потому что обдолбан и потому что нет времени разбираться в пьяном американском слэнге. Раньше нужно было быть джентльменом, а сейчас достаточно лишь сказать, кто ты такой. Пугающая и одновременно очаровывающая своей полнотой власть, оказывающаяся совершенно бесполезной, когда я имею дело с Аланом.       — Тебе нужно остановиться, — шипит он, встряхивая меня за мокрые тощие плечи. — Это слишком. Ты идёшь ко дну.       — Я давно шёл ко дну, — возражаю я, усмехнувшись. Об этом и думать больно, не то что произносить вслух, потому что никто, кроме меня, и понятия не имеет, с чего всё началось.       Мама говорила, что мне нужно больше любви. Больше, чем остальным. Я брал любовь отовсюду. У Джо. У Алана. У Терезы.       У наркотиков.       — Пойдём, — говорит Чарли, не убавляя стали в голосе. — Не заставляй тащить тебя силой.       — Ты не понимаешь, — в мой голос просачивается мольба. — Ты же никогда не понимал меня, верно?       Ты никогда не давал любви, Чарли. То, что ты приносил в мою жизнь, могло бы считаться лишь её суррогатом, как эрзац-чай из морковки во времена войны. И вместо того, чтобы моментально раскусить тебя и вышвырнуть хотя бы из сердца (в группе ты делал своё дело на славу), я почитал за счастье получить один только твой взгляд. Мне этого как будто бы было достаточно.       Толпа перед сценой всё еще гудит, как потревоженный улей. Наверное, я опять слишком завалился вперёд, кланяясь перед ними. Алан и Марти подхватили меня и увели, но я хочу вернуться туда, хотя едва могу сделать шаг. Вот, думаю, они понимают мои чувства! Они любят меня любым — трезвым или пьяным, с наркотиками или без них. Мне нужна их любовь, сейчас, немедленно. Они не оставляют меня в одиночестве, в этом гулком коридоре, где так тяжело дышать. Из раза в раз не могу додуматься, почему так происходит. Почему те, с кем я шёл рука об руку, так далеко от меня. Может быть, мы с самого начала были обречены или с того момента, как ушёл Винс. Может быть, мы прокляты или вроде того. Никогда прежде не воспринимал всерьез вещи, связанные со спиритизмом, но какая разница? Я настолько в отчаянии, что обращаюсь к тому, над чем смеялся несколько лет назад. Это нормально. Каждый должен через подобное пройти.       В полумраке замечаю возникшую за спиной Чарли долговязую фигуру Флетчера.       — Что с ним? — бубнит он.       Умираю я, идиот. Вроде медленно, но каждая доза порошка, всё, что я нюхаю или чем колюсь, разгоняет мой моторчик до таких скоростей, что я не могу гарантировать вам даже собственного выживания, не то что какой-то там голос. Вокал, который вы так боитесь потерять. Это всё, что вас заботит. Не я.       — Его нужно уложить, он перестарался, — говорит Чарли, перекидывая мою безвольную руку через плечо. Обессиленно утыкаюсь ему в шею носом, чувствую, как вниз со лба катится холодный пот. — Где Антон?       — Там, — Флетч указывает в сторону уходящих в темноту ступенек. Выдерживает знакомую мне паузу перед очередной околодраматичной репликой. — Дейв, ты нас слышишь?       — Отвали, Энди, — усмехаюсь я, отбрасывая с лица мокрые волосы. Звучу как старикашка на смертном одре, не иначе. — Просто дайте мне отдохнуть, черт возьми, я еле дышу…       Не помню, когда принимал что-то последний раз. Должно быть, за пару часов до концерта, чтобы аккурат к началу быть готовеньким. Но мне этого уже мало и в перерывах между песнями я без конца думал о новой дозе. Я думал о ней даже сейчас, имея так близко то, чего больше всего желал когда-то. Чарли впервые за долгое время проявляет ко мне внимание. Я знаю, он делает это, потому что так надо — потому что на своих двоих мне до гримёрки даже не доползти, сердце остановится или еще чего. Еще он не готов перекладывать ответственность на кого-то другого. Ну, знаете, этот пресловутый страх быть пойманными, разоблаченными, пятно на всю группу. Вот о чем он печется, а всё остальное — лирика, но я под кайфом. Моё сознание размыто, мысли будто лужа бензина с радугой по краям. Я хожу по этому краю и всё прекрасно, однако итог неизбежен — рано или поздно окажусь в грязи. Рано или поздно беспощадная реальность стащит с небес на землю.       — Марти не любит меня, — продолжаю я бормотать всякую чушь. — Мы же с ним как мерзкие брюзжащие старички-супружники…       Чарли вздрагивает. Я не замечаю. Почти не замечаю. По-заговорщицки наклоняюсь к его уху, чтобы зашептать дальше:       — Мне кажется, Флетч предпочел бы, чтобы я полз к себе без твоей помощи.       — Молчи, Дейв, — почти примирительно просит Алан. Нет, он умоляет. — У тебя голос ни к черту, молчи.       — Стероиды… Есть у тебя чем закинуться? Если не сожру таблетку — моей глотке конец.       Пускай и не он отвечает за наполнение моей гримёрки самыми разными веществами, я всё равно спрашиваю — безуспешно и до ужаса глупо пытаюсь притвориться, будто в жизни ничего подобного у себя не держал и не держу. Еще абсурднее слышать собственные оправдания, будучи убитым в хлам.       Я обманывал и раньше, много обманывал. Делал вещи, за которые в суде меня называли малолетним преступником — все доказательства были у них в наличии, а я мотал головой и отрицал. Мне это казалось забавным, чем-то наподобие игры в гляделки. Кто выйдет победителем — я или судья? Мы пялились друг на друга, два идиота — только один постарше, а другой помладше, — и пытались что-то обговорить. И ведь он уболтал меня! Когда запахло жареным, когда я отчетливо различил призрачный звук лязгающих решёток и покрикивания надзирателей, жизнь без криминала стала приоритетом.       Что же опять, черт возьми, произошло?       — Вот так, Дейв, — приговаривает Чарли, толкая свободной рукой дверь гримёрной. — Мы почти на месте.       Я верчу головой как механическая птичка — заторможенно, силясь понять, где нахожусь. Ну и, конечно, всё еще думаю о Флетчере. Почти вижу, как он вновь и вновь жалуется на меня Мартину, но это и не плохо, вовсе нет. Каждый делает что-то настолько, насколько хватает его сил и желания. Марти или Алан могут вмазать мне по роже, а Энди может шепнуть пару слов тем людям, которые после придут успокаивать и журить. Именно журить, не проклинать, не досаждать истеричными воплями. Мне кажется, это потому что они сами напуганы и на нервяке. Наркоман для них сродни какому-то необычному животному, нуждающемуся в специфическом уходе. Так вот, пока они добрались только до брошюрок для начинающих, с чем их и поздравляю. Помощники из них никакие.       — Чарли, — окликаю я его пугающе тихим шепотом. — Мне тебе надо сказать кое-что. Это очень важно.       Два-три часа пролетают как минута — и вот ты снова чувствуешь, что должен уколоться. Но я держусь. Мы впервые за долгое время оказываемся наедине, лицом к лицу, и просрать такой шанс было бы чистой воды дебилизмом.       Надо отдать Алану должное — он не отвлекается на мой лепет, упрямо идёт к цели. Роняет меня на маленький, усыпанный подушками диванчик. Почти все свечи погасли и теперь тут царит то ли уютный, то ли колючий полумрак. Наверное, всё будет зависеть от того, зажжём мы лампы или нет. Я не хочу. Темнота — это друг. Она умело скроет разочарование в глазах Ала и мою бледную физиономию со скулами, об которые можно порезаться. В темноте всё кажется не таким уж плохим, верно? Она укутывает тебя в свою спасительно теплую вуаль, призывая не торопиться и хорошенько подумать над тем, что ты произнесёшь в следующую секунду. Словно возвращаешься в детство, когда вы сооружаете дом из одеял и сидите под его неказистой крышей, взявшись за руки — вдвоем, втроем, вчетвером, неважно. У кого-то наверняка есть при себе фонарик и в его холодно-желтом сиянии вы делитесь тем, что никогда не прозвучит за пределами убежища.       — Нет, это я должен кое-что сказать, — возражает Алан, усаживаясь напротив. Кофейный столик ломится от бутылок, стаканов, сладких снэков, но он ни к чему не прикасается. Усматриваю в этом какую-то брезгливость.       — Ты первый, — машу рукой, переживая остатки кайфа. Сидя мне полегче, сердце не заходится в таком бешеном ритме.       Несколько секунд он смотрит на меня, почти не шевелясь. У него всегда были эти большие умные глаза, с затаенной на дне тоской. Глаза, говорящие больше, чем губы. Если он о чем-то рассказывал, я мог просто заглянуть в них и уловить спрятанную между строк настоящую мысль. Я знал, когда ему скучно, а когда весело, но теперь ничего такого нет. Всё, что мне понятно и видно — это боль. Она исказила его черты, изуродовала, как наркотики изуродовали меня. По крайней мере, об этом без конца шепчутся вокруг, словно нарочно выводят из себя.       — Я не знаю, как донести это до тебя, Дейв, — качает головой Чарли, прикрыв веки. — Боюсь, что ты неправильно поймёшь.       — Да, такое может быть, — добродушно соглашаюсь я, покачивая ногой. — Выпей, чего сидишь? Выпивший ты становишься разговорчивее.       Алан мрачнеет еще больше.       — Иногда мне хочется, чтобы ты исчез.       Замираю, переваривая высказанную им мысль. И выдаю с глупой улыбкой:       — Я знаю. Со мной трудно, Чарли, очень трудно! Но тебе же не привыкать бежать с тонущего корабля, верно? Если я не могу исчезнуть, — хотя очень стараюсь, как видишь, — почему ты не…       Он делает одно быстрое движение, за которым не уследить неподготовленному глазу. Хочет меня ударить. Я не жмурюсь, не защищаюсь — потому что заслужил.       Его кулак так и замирает в паре сантиметров от моего лица, яростное дыхание шевелит упавшие на лоб влажные волосы.       — А то, что ты отвратителен, Дейв? Это ты знаешь?! А о чем я говорил с Пейном до того, как ты его уволил — тебе это тоже ясно?!       — Наверное, о том, как ты всё хочешь бросить и уйти, — пожимаю плечами я. — Уйти, прихватив Флетча, а вместе с ним и Мартина, потому что Мартин без Энди всё равно что бекон без яиц. Говорю же, еще один тонущий корабль в твоей жизни. У тебя уже есть заготовленная схемка по спасению, действуй!       — Заткнись, — рычит он, ткнув пальцем мне в грудь. — Заткнись, твою мать, и послушай меня, потому что во второй раз я этого не скажу. Ты в дерьме и завяз уже так глубоко, что не видишь ничего. И тянешь туда же нас. Мы таскали несколько недель этого Пейна с собой не для того, чтобы втроем изливать ему душу, пока ты упарываешься. Он здесь был для тебя и из-за тебя. Ты должен был отказаться от героина, как обещал.       — И я пытался…       — Не ври. Даже сейчас, если сдвинуть всю эту мочу в бутылках в сторону, среди стаканов будет шприц. Не веришь? Я разворошу это чертово осиное гнездо, чтобы доказать тебе, насколько ты плох.       — Брось, Чарли, мы…       Он не шутит — сметает со стола алкоголь, пепельницы, бокалы, журнальчики, «косячки», шоколадки. Всё-всё, что складывалось здесь перед выступлением, запечатанное или уже распробованное. Великолепная текила, превосходный виски…       Я поднимаю такой крик, словно Алан только что швырнул на пол моего ребёнка.       — Какого черта?!       — Показываю, что ты сделал с нашими попытками тебе помочь, — он толкает меня обратно на диван. — Ты всё просрал, Дейв, и не вздумай отрицать.       Кровь отхлынула от щек, я это чувствую — и знаю, что меня вот-вот начнёт разрывать от слепого гнева, от обиды, которую я копил черт пойми сколько времени. Мне кажется, я вот-вот задышу на него огнём. Боль словно пламя, которое некуда девать, которое проглатываешь на первых порах, мучаясь изжогой, но долго так продолжаться не может.       — Ты! Ты виноват!!!       Повторяю это, словно мантру, еще бесконечное множество раз — потому что только на неё меня и хватает. Я, вроде бы, хочу сказать больше, но поток слов слишком большой, он будто водопад, смерч, убийственно огромная волна, в которой захлёбываешься и вертишься неуклюже, а песок и мелкие камешки забиваются тебе под резинку пляжных шорт.       — Я? Совсем свихнулся?!       Не замечаю, что начинаю плакать. Не заметить очень просто — что-то стекает по лицу, а ты думаешь, что тебе жарко и это всего лишь пот. До тех пор, пока сопли не начинают пузыриться в ноздрях.       — А кто кинул меня, когда я больше всего в нём нуждался?! — я пинком отшвыриваю попавшуюся под ноги бутылку, вскочив с подушек. — Ты же смылся, когда я… Когда мне надо было, чтобы ты был здесь! Ты, сука, молча всё растоптал, даже не скрывался, даже не пытался!..       Наверное, со стороны мы выглядим комично. Плевать. Неважно, что там видят или думают остальные — я здесь и сейчас, я трясусь в гневе и чувствую, что сердце почти готово выскочить из груди, быстрыми неровными толчками стремится наружу, чтобы дымиться на холодке, чтобы лечь Чарли в руку, чтобы он посмотрел…       — Это жизнь, Дейв, — оправдывается он со смятением в глазах. — Иногда люди расходятся, это же нормально.       — Мы не расходились! — хрипло ору я. — Люди расходятся после того, как заварят по чашке чая и сядут друг напротив друга, и поговорят как надо!       — А разве не твой роман с Терезой был окончательной точкой?       — Тереза появилась всерьез позже — до этого она просто утешала меня. Я не мог разобраться со своей семьей, с тобой, и она оказалась рядом, ты знаешь, как это бывает! И сейчас пытаешься упрекнуть меня, опять манипулируешь, когда сам крутился около Флетчера и только дураку не было понятно, что вы трахаетесь!       — Сядь, я прошу тебя. Ты на ногах не стоишь.       — Ни хрена, ты больше не можешь управлять мной, будто я куколка на ниточках, — пошатываясь, подхожу к нему, сжимая кулаки. — Прошли те времена, когда я прыгал перед тобой как собачка. Мне это больше не нужно, я, черт возьми, счастлив и всем доволен!       Слышу, как за спиной распахивается дверь.       — В чем дело? — запыхавшийся Мартин взволнованно оглядывается. Мне кажется, алкоголем от него несёт пуще прежнего — отчасти поэтому он и заявился. В трезвом состоянии бы не пришел. — Вас снаружи слышно, вы что…       По его лицу ползёт глупая ухмылка, я вижу её, оглянувшись. Точно нализался.       — Март, — следом за ним из коридора возникает Энди, — пойдём. Правда, лучше пойдём. Они сами…       — Я уже ухожу, — холодно сообщает Алан. — Мне надо обсудить с Антоном кое-что по поводу следующих концертов.       — С Антоном поговорит Энди, — грубо возражаю я. — А ты останешься. Мы еще не закончили.       — Закончили, Дейв. Я тебя услышал.       — Алан, — вдруг подаёт голос Флетчер, — выйди на минутку, найди Антона и остальных, им и впрямь что-то понадобилось. Мы с ним побудем.       Когда Чарли проходит мимо него, Энди мягко похлопывает его по плечу. Почему-то это зрелище заставляет меня громко шмыгнуть носом — а может, так просто совпало. Машинально вытираю глаза, стараясь не смотреть в сторону двери. Мартин вдруг необычайно заботливо усаживает меня на прежнее место, взяв за руку. Он отыскивает на полу уцелевший стакан и пластиковую бутылку с водой, уже хочет открутить пробку, но…       — А покрепче чего нет? — еле слышно спрашиваю я, потирая кадык. Глотать больно, говорить тоже.       — Не надо тебе крепкого, — отрезает Энди, присев рядом. — Пей.       — Заботишься о моем сердечке? Как миленько с твоей стороны…       У меня трясутся пальцы. Я стискиваю стакан так, что кровь приливает к кончикам и они похожи на бледные сосиски с поджаренными краями.       — Дейв, — Флетчер, как обычно, первым берёт слово, — нам кажется, всё это уже слишком опасно. И психиатр был меньшей мерой, которая тебе не помогла.       — А мне нравился тот парень, — замечает Мартин, вертя в руке винную пробку. — Он говорил разумные вещи. По крайней мере, я их слышал.       Лесли не третировал меня, это правда. Я думаю, он появился слишком рано. В конце концов, все эти разговоры о том, что наркоман должен захотеть завязать сам — правда. Если не хочешь себе помочь — никто не поможет.       — Тур может кончиться неизвестно чем. Ты можешь умереть, понимаешь?       — Умереть?.. — одними губами повторяю я, рассматривая потолок.       — Умереть, Дейв. Я серьезно. Это уже не мелкие шалости с экстази. Это даже не кокаин…       — Не кокаин…       — Ты должен заняться собой. Нормально заняться — как только закончится тур.       — Мы можем отменить пару концертов в финальной части, — добавляет Мартин. — Если тебе это нужно. То есть… Потому что тебе это нужно.       — Нет, ребята, это же лажа полнейшая — мы должны играть, мы должны жечь, потому что мы умеем, мы же профи…       — Он прав, — кивает Энди, но вид у него такой, что моментально становится ясно — он и себя, и людей вокруг обманывает. — Всё уже запланировано, так не годится.       — Да насрать, что там запланировано, Флетч. Дейв не в порядке. Он не вытянет.       Это я-то не вытяну? Вот же белобрысый сукин сын. Как он вообще смеет не верить в меня?       — Никаких отмен, — повторяю я. — Играем до самого конца. Мне просто надо следить за голосом, знаете, мой голос — штука такая…       — От наркоты станет только хуже.       — Заткнись, Марти. Сколько мы уже в пути? Я еще ни разу облажался.       — Но ты можешь облажаться хотя бы и завтра!       — Хватит, — Флетч гасит вспыхнувшую было ссору. — Почему мы не можем поговорить нормально хоть сегодня?       — Потому что Чарли свалил, — машу рукой я. — Без него ничего толком не решается. Либо решается наперекосяк.       Их лица как-то неуловимо меняются. Вообще это и не лица толком — гримасы смущения, почти стыда, словно их подловили на сущей мелочи, а они так старались умолчать о чем-то, что мне знать не полагалось.       — Что, — я прищуриваю глаза, — он и вам всякого наболтал?       — Нет, — чересчур быстро отвечает Мартин. А потом лихорадочно оглядывает усыпанный осколками мокрый пол, надеясь выцепить целую бутылку. Не найдя ничего подходящего, поднимается с места. — Я к себе, на минутку. Алан здесь всё разнёс.       Остаёмся только мы с Флетчем. Сидим молча, думая, что бы такого сказать друг другу. Я пялюсь на него рассеянно, тщась забраться в чужие мысли, прочитать что-нибудь по его губам или взгляду, но Энди упорно смотрит перед собой, сцепив ладони вместе.       — Алан сказал тебе, что хочет уйти? — только и спрашиваю, щелкая зажигалкой.       Синие глаза Флетчера пугающе холодны. Никогда не видел его таким.       — Спроси его сам, — отвечает он. — Когда придёшь в себя.