Зверюга

      — Эй, ты чего там копошишься?       От неожиданности я вздрагиваю, моментально забывая про зеркало и разбросанную на туалетном столике косметику. Судя по затасканному виду, это штучки Мартина. Вспоминать о том, как они попали в мой номер, бессмысленно и не столь уж необходимо хотя бы из соображения минимальных приличий. Хорошо, что только подводки, помады и прочее по мелочи, а не кружевное белье, позаимствованное у подружки и соответствующе модифицированное.       Я медленно откладываю в сторону коробочку румян и всматриваюсь в уютный красно-бежевый мрак, туда, где на широкой постели под одеялом топорщится что-то небольшое, заговорщицки хихикающее и громко сопящее. Долго ломать голову не нужно — у края постели удивительно аккуратно пристроены знакомые лакированные ботинки.       — Зачем ты залез ко мне в кровать? — интересуюсь со смешком. — И вообще, как зашёл сюда?       — Как к себе домой, — весело фыркает Дейв. Фыркает и высовывает из-под одеяла голую ступню, поигрывая пальцами. На мизинце позвякивает колечко-пружинка с запасным ключом.       Ничего не отвечаю ему. Я смотрю, как он покачивает ногой туда-сюда, не торопясь избавляться от одеяла на голове — большой ребёнок с минимумом ответственности. Он любимец у портье «Интерконтиненталя», всегда вежливый и жизнерадостный, но не сноб, без напускной сдержанности, не такой как я. То есть он, конечно, может послать тебя, если бестактно заявить ему, что выбранная рубашка не совсем сочетается с брюками — а в остальном нет у него ничего, к чему можно было бы всерьез придраться. Даже не нужно уговаривать принять душ перед тем, как нарушит он ваш покой в постели.       — Какой приятный сюрприз, — говорю я, усевшись на край матраца. — Дай угадаю, ты припас для меня бутылку шампанского и дорожку конфет от ключиц до промежности?       — А тебе бы хотелось? — удивленно спрашивает он, да так, что можно с легкостью представить себе его лицо, его ясные глаза и подлетевшие вверх брови.       — Ну… Вообще-то было бы забавно. Романтические ужины скучны по своей концепции, ты мог бы сделать их интереснее.       — Ладно, я еще подумаю об этом как-нибудь. Заползёшь сюда? Тут нет конфет, но я нашёл кое-что получше, обалдеешь!       — Можешь рассказать?       Я забираю ключ и почесываю его ступню, красноватую от жаркого воздуха под одеялом, с коротенькими темными волосками на пальцах. Чуть повыше, на голени, видно следы от слишком тесных носков — ободок, похожий на браслет. Медленными, ласковыми поглаживаниями обвожу косточку внутренней лодыжки, раздумывая, стоит ли Дейва припугнуть. Приятно припугнуть. Любуюсь его естественностью, заключенной в одной только этой торчащей ноге, потому что естественность мне очень нравится. Естественность в том, как он выглядит, говорит, смеётся, ест и занимается любовью со мной. Естественность в мелочах, в родинках и шрамах, давнем пятнышке на коже, которое он не сможет объяснить, потому что не вспомнит, откуда оно взялось. Я глажу его, нащупывая вторую лодыжку, поднимаюсь к голеням, слыша, как он заливается довольным смехом, но не бежит, хотя щекотка заставляет его покрыться мурашками.       — Не могу. Лезь сюда — и увидишь.       Добираюсь до коленок, еще где-то по-юношески острых и с редким, лишь ощутимым пушком, коварно стискиваю пальцами.       — Я укушу тебя, — обещает Дейв, шипя и извиваясь. Этакий закутанный в одеяло червячок, которого вытягиваешь из земли. — Либо ты идешь ко мне, либо идешь к черту.       — Хорошо, хорошо, — примирительно отвечаю я, усмехнувшись. Сбрасываю куртку на пол, прямо рядом с его ботинками, прежде чем нырнуть в жаркое царство, пахнущее кондиционером для белья и Дейвом. Я словно скалолаз, но в горизонтальном положении — ползу по нему, хватаясь за то, до чего дотягиваюсь, как если бы хотел поддразнить, и в темноте видны его глаза, а вернее только их блеск, и слышно, как он мягко облизывает губы, чувствуя моё приближение, отслеживая меня по дыханию.       — А вот и ты, — говорю, нащупывая короткую поросль, идущую от его пупка, почесываю, слегка царапая ногтями, и только тогда позволяю себе упасть, вытянуться поверх него, чтобы привлечь ближе, обхватив за пояс. Чтобы он сполз под меня, туда, где ему хорошо — в объятиях одинаково страстных и нежных.       — Вот и я, — повторяет он, утыкаясь губами в мой лоб. — Чарли…       Тепло его кожи отдаёт едва заметной влагой, как после душа, с легкой примесью пота. Чистого пота, а это лучшее, что может быть. Естественность. Хорошо сочетается с моим сдержанным одеколоном.       — Ну и зачем ты забрался сюда? — вновь интересуюсь я, дыша ему в грудь. — Что там у тебя такого есть?       Дейв довольно хмыкает, почесывая мне загривок.       — Кое-что хорошее. То, от чего можно на Луну улететь без всяких ракет. Ты знаешь, в Берлине целая куча клубов, где экстази теперь отсыпают так же, как лёд в коктейли…       — И тебе отсыпали? — интересуюсь рассеянно я, прикусывая его сосок.       — Один парень, работает в Hansa, — объясняет он и я слышу знакомую хитринку в его смешке. — Говорит, это не так популярно, как амфетамин, но в разы круче. Я хочу попробовать. С тобой.       — Со мной? Я под такой наркотой засыпаю как дедушка со скучной газетой. И потом, мало ли что в этой штуке. Не хочу откачивать тебя, если сердце прихватит.       — Пожалуйста, Чарли, — упрашивает Дейв, ласково оттягивая мои волосы. — Всего по таблетке, не больше, и только разочек. Считай это… экспериментом? Ты же любишь эксперименты, м?       Я слышу шуршание маленького пакетика и постукивание пилюль, и представляю его пальцы, скользящие внутрь, на дно, чтобы выхватить две крошечные порции счастья и эйфории.       — Но мы будем в порядке? — интересуюсь скорее для приличия, поглаживая его бока. — Я имею в виду, чтобы без раздеваний на виду у всего отеля, как с Марти случается после алкоголя.       — Брось, — Дейв нежно очерчивает пальцами моё ухо, — я пригляжу, чтобы ты раздевался только передо мной. Нам просто будет очень весело, Ал. И я буду влюблен в тебя в тысячу раз сильнее.       — А я слышал, что трахаться под экстази — всё равно что если бы тебе Бог погонял шкурку собственной рукой, — подмигиваю я. — Может, ты из-за этого так настаиваешь?       — Может быть, — снова влажный звук скользящего по губам языка. На сей раз он облизывает мой рот. И смеётся, много смеётся, заставляя подозревать, что для него это будет уже не первой дозой. — Вообще-то я думал о простой прогулочке, может, зайти в бар или магазин, или нарядиться по-безумному и бесить прохожих, этих напыщенных стариков-берлинцев. Как тебе вариант?       — Хороший, — говорю я, подтягиваясь повыше, чтобы удобнее было целовать. Он сопит мне в щеку, мой, мой навсегда и дольше. Мой даже там, в неизвестной черноте, которая ждёт каждого после смерти. Едва подсохшие после душа волосы под пальцами похожи на мокрый бархат.       — Хотя нельзя предугадать, что будет, когда мы их проглотим.       — Ну, по крайней мере нас двое — кто-то оттащит второго от балкона, если тот вздумает прыгнуть.       Вылезаем из-под одеяла, потому что от жара смешавшихся дыханий со лба льёт пот. Дейв напрочь лишен представлений о брезгливости — напоследок сцеловывает несколько соленых капель с моего виска и вытягивается на постели, голый, позолоченный легким ровным загаром, с прилипшими к лицу прядями. Улыбка вечного ребёнка, неутомимого проказника. Я лежу рядом с ним, опустив веки, и лениво оглаживаю его живот по часовой стрелке. Ему, вроде как, даже нравится. Когда мы снова сталкиваемся губами, мокро и до сладкой дрожи, он языком заставляет меня разомкнуть зубы, а я не очень-то и противлюсь, глотаю маленькую таблетку, любуясь тем, как трепещут его опущенные ресницы. Он будто бы и сам взволнован, для него это некий ритуал, имеющий сакральное значение — разделить со мной рай безграничного кайфа и ад бешеного отходняка.       Мы снова и снова без слов говорим друг другу о нашей верности, как наверняка говорят Мартин и Энди, оставаясь наедине, но их связь куда проще нашей, пропитанная дружбой, почти родственная связь.       — Я тут вспоминал недавно о том, как мы впервые встретились, — подаёт голос Дейв. — Ты был дохрена смешным, знаешь? Пришёл со своим синтезатором, весь такой умник, сыграл наши мелодии одним пальцем, умудряясь при этом петь… Я подумал — потрясающе, это то, что нам надо. Потом посмотрел тебе в глаза и думал уже совсем совсем про другое.       — Ты уверен, что смотрел именно в глаза? — фыркаю я.       — Да, потому что тогда я, ну… Не подозревал, что мне по душе не только девчонки. Имею в виду, что я, конечно, зависал временами с геями и всё такое, у меня куча хороших знакомых, которые геи, но…       — Но?       — Не знаю, Ал, ориентация это такая муть. Мне кажется, надо просто любить и не думать, мужчина это или женщина. Я так и делал. И это здорово…       В какой-то миг он прижимается ко мне со всем стремлением стать ближе, обнимает за шею, и я вижу пляшущие в его глазах звездочки влюбленного веселья, и почему-то думаю о вечной весне, кошачьих воплях под окном, голубом сыре с плесенью, арабских дудках и строительном кране. И он как будто бы думает о том же самом, затем читает мои мысли и ухмыляется, обнаруживая удивительно точное совпадение, так и говорящее что-то в духе «никуда ты не денешься».       — Ты пахнешь апельсинами, — Дейв обхватывает губами мочку моего уха. — Нельзя пахнуть так хорошо.       — Не пойму что-то, нравится тебе или нет.       — Я и сам с трудом понимаю, как это. Уже как будто… кроет.       Верно, кроет. Черное мешается с белым, водка с соком, джин с тоником, глаза в кучку, мелодичный перезвон металлических заклёпок на браслетах, паук плетёт паутину в углу номера, шорох кошачьих лап по карнизу, жаркое солнце днем. Нарастающая пульсация в мозгу, куда помпой закачивается совершенно беспричинное (не считая таблетки) удовольствие.       — Я люблю тебя, — голос Дейва идёт словно из-под толщи воды, растягивается, как сырое тесто, расплывается и под конец вновь собирается вместе.       Смотрю на него, едва усмехаясь.       — Любишь?       — Кажется, да… Да.       — Что именно?       — Что именно «да»?..       — Чему во мне ты скажешь «да»?       — Я…       Он улыбается, дотрагиваясь кончиком пальца до моей переносицы и ведя вниз.       — Твоему носу. И губам. Глазам — твои глаза такие сумасшедшие и самые серьезные, какие я только видел. Не знаю ни одного человека, у кого они были бы такими же разными, это чертово безумство…       — За оригинальность тебе можно влепить «удовлетворительно», — хихикаю я. — Еще. Продолжай.       — Я говорю «да» тому, что ты спишь без белья, — Дейв наклоняется поближе, наши лбы встречаются — легкий толчок, слабая вспышка боли, гаснущая в ту же секунду. — И много пьёшь, да, очень много пьёшь, ты будто весь океан можешь в себя всосать и не почесаться, это я люблю. И ты общаешься с другими на «отвали», а им кажется, будто их обслуживают по высшему разряду — все эти телеведущие, журналисты, все они. И еще…       — Что? Что еще?       — То, как ты целуешься — ты делаешь это так, словно вот-вот уйдёшь, и заставляешь держать тебя крепче, вгрызаться, как в апельсиновую корку, когда очень хочешь есть…       Он кусает меня за язык, облизывает уголки моего рта, точно еще надеется найти там последние капли выпитой «отвертки».       — А я люблю, — говорю, прижимая его к груди, — то, как ты врубаешь джентльмена в любой непонятной ситуации. И то, как ты грязно ругаешься, если нас дерьмово обгоняют по встречке. Твои меткие прозвища. Твою щедрость, её я тоже люблю. Твои ноги и…       — …твои волосы на груди… — мечтательно мурлычет Дейв. — То, как ты раздеваешься или простаиваешь у зеркала, делаешь эту свою штуку на голове.       — Эту? — слабо ерошу вихры на макушке.       — Не трогай, мне же нравится!       Удерживая мои запястья на подушке, он вонзает зубы мне в шею, как жаждущий крови вампир.       — И если бы… — Дейв вдруг усмехается, зализывая красноватый след.       — Что — если бы? — шепчу я, чувствуя, как эйфория сдавливает меня в тисках.       — Если бы вдруг мы… м-м… поругались и разошлись — я бы себе не простил. И тебе бы тоже не простил, потому что… Черт…       — Ты в порядке? — я хихикаю, хотя стараюсь казаться серьезным в эту секунду. Так странно слышать собственный голос и мелькающий в нём словно искра смешок. Как у психа или вроде того.       В его больших влюбленных глазах отражается свет тускло горящего ночника.       — Я так счастлив…       Он осторожно, будто на пробу, берёт меня за запястье. Тянет руку к губам, оставляя на костяшках поцелуи.       — Всё, что мне надо — это ты, Чарли.       — Ты говоришь так медленно…       — Это у тебя в голове. Нужно… Мне нужно…       — Пойдём отсюда, — говорю я, почесывая его макушку. — Пойдем гулять, смотреть Берлин, есть брецели, что угодно!       Хотя я и не знаю, где вблизи «Интерконтиненталя» можно найти крендельки. Но Дейв-то наверняка знает, он здесь всё исходил.       К тому же, без него я потеряюсь. Ноги дрожат, всё тело дрожит, требуя движения — желательно непрерывного и без какой-то конечной цели. Просто идти. Бежать, танцевать, кувыркаться по нагретой солнцем мостовой, чувствуя, как камни жарят спину. И я думаю о брецелях, о тонущих в мякише зубах, о крупинках соли, тающих на языке, как таблетка. И брецели тоже тают, машут мне тоненькими ручками, шепча «съешь нас». Черт возьми, конечно я хочу съесть их!       Меня распирает смех от вида Дейва, пытающегося влезть в свои брюки. Но когда он тянется до ботинок, оставленных рядом с кроватью, я останавливаю его.       — Подожди, помогу…       — Ты завяжешь так, что я потом не распутаю, — фыркает он, шмыгнув носом. — Как хвостик от вишенки завязывают языком. Умеешь?       — Не-а, хвостики слишком, э-э…       — Слишком сложно для тебя, Чарли? Ничего, главное найди мне спелую вишенку — и я покажу.       — Ты так умело шевелишь языком?       — Ага, глянь!       Он облизывает губы — звук в сто раз ярче и сочнее, чем до этого. Он заползает в уши, проникает прямо в мозг, маленьким теплым шариком спускается к сердцу. Я нежно и с нажимом поглаживаю его лодыжки, прежде чем взяться за шнурок.       — Ты никогда не делал так раньше, — замечает Дейв, ухмыляясь.       — Я раньше и экстази не баловался, — парирую я с улыбкой. Она растекается по моему лицу, как пролитое молоко по столешнице. Пальцы путаются, собрать мысли воедино едва ли получается. Рассматриваю ботинок едва озадаченно, прежде чем заново приняться за аккуратный узел.       — Давай я сам, херня выходит. Мне куда привычнее быть обдолбанным, чем тебе.       — Откуда ты знаешь? — едва смущенно хмыкаю я.       — Ну, просто определить того, кто редко принимает. Ходишь с удивленной мордой очень осторожно, как… как по канату. Не бойся ты так, Чарли, это же не ЛСД…       — А ты хотел бы попробовать ЛСД? Со мной?       — С тобой? — Дейв задумчиво потирает подбородок, первым покидая номер. Бесконтрольно пялюсь ему в спину — мне кажется, что рисунок на куртке дышит как живое существо. — Да, может быть… Пойдём по стопам Леннона. Правда, болтают, вроде, что Леннон под ЛСД был не самым нормальным парнем. Ну и, наверное, понадобится кто-то третий. Кто-то с трезвой башкой. Будет шпынять нас, следить, чтобы мы были добрыми ребятами под кайфом.       Длинный коридор со множеством дверей перетягивает внимание на себя. Я знаю, что за каждой дверью — чья-то маленькая или не очень жизнь. Знаю, что номер Мартина в другом ответвлении коридора, не слишком-то чистый, несмотря на старания горничных, со спрятанными в разных местах бутылками. Ему это нравится — оставлять алкоголь и после искать, не давая себе подсказок. Он говорит, что такая игра временами азартнее любого казино.       Я знаю всё и о номере Флетчера — доводилось стучаться туда в пьяном угаре. У его кровати целая стопка книг по истории Германии, некоторые с сухими заголовками на чистом немецком. Умеет ли Флетч читать по-немецки настолько хорошо? Я мало интересовался его талантами, потому что он не большой любитель их демонстрировать. У него рыжая шевелюра и глупое лицо, только и всего.       — …а кроме меня?       — Что «кроме тебя»?       — Кто еще тебе нравится в группе кроме меня, Ал?       — Я не знаю… Гарет?       — Гарет не в группе. Ну, то есть… Непостоянно.       — Он приятный парень.       — Я вчера чуть не придушил его галстуком — он поржал над моими новыми бермудами. Такой засранец, знаешь ли, но я люблю его по-своему, он же делает кучу дел для нас и я говорю ему: «Гарет, без тебя всего этого бы не было»… Эй, ты не ответил на вопрос!       Он плечом выпихивает меня из лифта на первом этаже.       — М-м, ну… Пускай будет Мартин. Еще бы не одевался как девчонка — цены бы не было.       — Эти шмотки Кристин идут ему больше, чем ей. Прикинь, однажды он открыл мне дверь, а на нём какое-то её платье с кружевами на сиськах. Напомажен так, что я едва узнал его, одна большая провокация…       Он очень хочет взять меня за руку, пока мы шатаемся по широкой улице, заглядывая в лица прохожих, словно надеемся отыскать там что-то чертовски знакомое и общее, то, что породнило бы нас с ними этим вечером. Раскидистые зеленые кусты на клумбах машут ветками и я почти слышу их приветственный шепот. Привет, Алан, как поживаешь? А ты, Дейв? Замечательно, счастливого пути, и не забудьте свернуть за угол прежде, чем полицейский обратит на вас внимание, и да, не приставай к старикам, Чарли, потому что старики знают о наркоте больше, чем кажется, а твои зрачки сейчас словно две половинки переспелой черешни.       — Я куплю себе самый лучший кожаный плащ, — голос Дейва то отдаляется, то приближается, то четко, то совсем неразборчиво. Слова как нотные значки — вылетают из его рта совершенно бесконтрольно. — Хочу быть как модные ребята из клубов, знаешь, чтобы все пялились, раскрыв пасть…       — Р-р-раскрыв? — грассируя, переспрашиваю я.       — Да-а, — улыбается он, щурясь. — Ал, какого черта ты звучишь как целый оркестр?       — Это не я, дурак.       Указываю пальцем ему за спину, в сторону небольшой площади.       — Пойдём!       Он тащит меня к музыкантам, крепко ухватив за руку, и я едва успеваю смотреть себе под ноги — постоянно пялюсь туда, очарованный движением разномастных плит. Они напоминают то чешую рептилии, то россыпь крупной прибрежной гальки. Большие камни, маленькие камни — по размеру такие же, как принятая таблетка.       Я слышу недовольные шепотки за спиной, когда мы пробиваемся через собравшуюся толпу зевак, работая локтями — ну прямо-таки типичные английские работяги, пытающиеся дорваться до положенной пинты пива. Но пускай так, эти ворчащие люди — молодые и старые, веселые и грустные, — вызывают у меня одну сплошную радость. Наклоняюсь, чтобы потрепать какую-то маленькую девочку за мягкую щечку. Она смеётся. Медвежонок у неё в руке лукаво подмигивает мне пришитым пуговичным глазом.       — Скука-а, — тянет Дейв, прижимаясь к моему плечу. — Звук такой, словно деревья пилят — даже для семпла не сгодится, да?       — Ненавижу это место, — говорю, тупо пялясь на брусчатку. — Сплошное уродство, только посмотри.       — Ничего не вижу.       Непоседливый камешек пытается перепрыгнуть с одного места на другое. Беспощадно придавливаю его ботинком.       — Я люблю тебя, — шелестит Дейв, его пальцы утопают в рукаве великоватой куртки, но тянутся к моим, пытаясь переплестись. — Я хочу положить тебя прямо на вон ту скамейку и…       Но я не слышу, что он там хочет сделать, и он не слышит сам себя, однако мы оба это понимаем. Мы позволяем ногам увести нас как можно дальше от тех, кто оборачивается, кто пытается поймать теперь уже наши взгляды после того, как уловил краем уха несвязную наркоманскую болтовню. То есть мы, конечно, не наркоманы, мы приняли по таблетке экстази, это ничто, это даже не ЛСД, не фентанил, не кокаин. Маленькая пилюля для хорошего настроения, эксперимент, если выражаться на языке Дейва. Конечно, она не может нам серьезно навредить.       — Я люблю тебя…       Слышу вновь и вновь у своего уха, слышу участившееся дыхание, слышу любовь, о которой он говорит, слышу, слышу. Просачиваюсь в какой-то закоулок, спрятанный среди ровных как стрела улиц, тяну Дейва за собой, прижимая к стене.       — Иди ко мне.       Экстази, наркотик любви, разве нет?       Его губы на моих губах, пальцы жадно мнут кожу под рубашкой, выдергивают её край из-под джинсов с тихим треском и этот звук кажется очень интимным, прошивающим мозг, как шальная пуля. Я сглатываю, смотрю в чужие глаза, нисколько не удивляясь увиденному — две ягодки черешни вместо зрачков, почти черные, влажные, будто сок из мякоти сочится через кожицу.       — Ты такой красивый, — выдыхает он с восторгом, царапая мне рёбра отросшими ногтями, и тепло его пальцев на сей раз кажется нестерпимым жаром, от которого нужно бежать — чтобы снова быть пойманным.       — Нет, — отвечаю, растягивая слова, беру его лицо в ладони, — это ты красивый. Не знаю никого, кто был бы лучше.       — Теперь ты видишь, что экстази — это круто? Когда мы вообще такое чувствовали последний раз?       — На самом деле, — ухмыляюсь я, — мне не нужны опиаты и всякое такое, чтобы тебя любить. Оно… Происходит само по себе. С того дня, как ты остался в студии допоздна, чтобы посмотреть, что я делаю, пока остальные свалили.       И это была чистая правда. Мне льстило, что Дейв рядом, что он словно бы ощущает моё одиночество — этакий противовес коалиции Флетча и Мартина. Но он не оставил меня, покрутившись рядом единожды ради приличия. Он всегда околачивался где-то поблизости, ерошил волосы, хвалил меня, обливал моё сердце теплом своего дружелюбия. И своих куда более сильных чувств, к дружбе не относившихся.       — Я же хотел показать тот самый магазин со шмотками, — вспоминает он, лениво почесывает меня за ухом.       — Веди, — говорю, хотя очень хочется вжимать его в стену целую вечность, исследуя каждый уголок тела, подмечая особую мягкость волос в паху или острый запах мускуса.       В ядовито-желтом свете фонарей спускаюсь по улице, играя с тенью Дейва, у которого почти заплетаются ноги. Я чувствую то же, что и он — я знаю, что ему нужна музыка, и шум, и море голосов, взглядов, обрывков чужих историй. Но в то же время он со мной, плутает по кварталам Западного Берлина, выискивая знакомую витрину, к которой прилип Мартин в первые деньки нашего пребывания здесь. Дейв говорит, что кожанки и ремни мне куда больше к лицу, чем Гору.       — Я не помню, когда стемнело, — замечаю еле слышно. — А ты помнишь?       — Не-а, — фыркает он. — Какая разница?       — И правда…       Магазин еще открыт и мы вваливаемся внутрь, потому что Дейву приглянулось кое-что из выставленных у стекла штучек. А может, потому что он вновь задумал шалость, и если шалостью можно считать коварное затаскивание в примерочную — пожалуй, противиться нет смысла.       Он ловко заарканивает меня толстым кожаным ремнём, утягивая за пурпурную штору — спотыкаюсь об мягкий пуф, чуть не падаю, ткнувшись ему в грудь. Смеётся. Смешно ему, злорадствующему остроухому эльфу с пляшущими на дне глаз дьяволятами. Мне тоже смешно. Я кусаю его за сосок сквозь рубашку, слышу сверху судорожный вдох.       — Чарли…       — М-мф?       — Хочу твой рот. Сейчас.       — М-м, — усмехаюсь я, — захотел, значит, почувствовать, как Бог гоняет тебе шкурку? Держу пари, ты думал об этом с самого начала. О том, чтобы трахнуть меня под экстази. Думал, Гаан?       — Заткнись, — словно в отместку он дергает пряди на затылке. — Плевать, когда и чего я там думал. Я хочу сейчас, хочу, чтобы под веками мерцало, хочу всё.       Хочет устроить короткое замыкание в своей башке. Хочет улететь на Луну без всяких ракет.       Я не думаю о том, правильно это или нет. Не думаю о людях, что могут ненароком нас застукать. Ни о чем не думаю. Экстази парализует любой, даже самый малейший стыд, но я-то едва ли знаю об этом, едва ли могу подозревать. Я чувствую себя занятым. Чувствую, что падаю, а потом снова поднимаюсь, опершись руками о пол. Кругом белая плитка в следах пыльных ботинок, а ладони у меня серые, к ногтю прилипла чья-то застарелая жвачка.       — Ты такой, — голос Дейва дрожит от еле сдерживаемого возбуждения, — беззащитный, Ал. И твои глаза…       — Как черешни, — шепчу я, утирая пот с лица.       — Что?       — Как черешни. Как твои глаза тоже.       Он держится на ногах, потому что вжался спиной в стену — и не шевелится, пока я льну к нему поближе, зазвенев пряжкой. Очень ловко подбираюсь к самому сокровенному, сжав его колени, потом поднявшись прикосновениями к бедрам. Стягиваю брюки вниз, обнажая твердый, покачивающийся туда-сюда член. Смотрю на него снизу-вверх, а Дейв, это похотливое божество, смотрит на меня. Зрачки-черешенки мокро блестят — словно он плачет. Плачет от того, насколько ему хорошо, хотя я не успел до него и дотронуться. А когда дотрагиваюсь, он жмурится и я вижу его влажные слипшиеся ресницы. Вижу и запоминаю навсегда.       — Ал…       — М-м?       — Думаю, что кончу прямо сейчас…       Что угодно, Дейв. Что угодно, если ты этого захочешь.       Он изливается мне на язык, дыша загнанно и кусая губы.       Гоняюсь пальцами за родинками на чужой коже, они будто бы убегают от меня. А все звуки окружающего мира, его звуки, мои собственные, голоса, сплетни, немой стон, шорох ботинка, бешеное сердцебиение, хлопнувшая дверь… Всё сливается в один единый звон, мелодичный, как китайская музыка ветра, но громкий, разрушительно громкий и существующий лишь в моих ушах.