Зверюга

      Когда я спустился на первый этаж, позвякивая льдом в стакане, Алан играл на барабанах. Он заперся в дальней комнате, соседствовавшей со студией, обустроенной по последнему слову техники и навевавшей страшное чувство клаустрофобии. Я знал, что он там, еще будучи на втором этаже. Я знал об этом, включая горячую воду и заворачиваясь в полотенце. Я знал, что он ни на минуту не прекращал своего занятия, словно всех нас вознамерился довести до сумасшествия этими, вроде бы, разнообразными и в то же время монотонными звуками, как ни меняй ритм. Звуками, от которых рано или поздно начинает раскалываться голова. Никто, однако, не требовал от него тишины — потому что Алан единственный нашёл себе хотя бы некое подобие полезного дела.       У него всё еще временами вылетали из рук палочки — мы этот момент легко определяли по отборным ругательствам из-за двери. Затем он замолкал на спасительные несколько секунд, кажется, рыскал по студии, ища запасную пару. Потом скрипел стул — он заново устраивался поудобнее, и я явственно представлял себе его взгляд, темный и злой, направленный в себя. Разочарование — в себе, вера — в себя, надежда — на себя. Алан пытается проглотить слишком большой кусок, так мне казалось.       Я хотел указать ему на эту ошибку, но не торопился. Чарли всегда был упрямым учеником. Наверное, он намеревался докопаться до решения самостоятельно.       — Держу пари, нас кто-то проклял, — фыркнул Мартин, постукивая черными ногтями по зеленому стеклу бутылки. — Знаешь, на кого похожи нынешние Depeche Mode? На роженицу с огромным пузом, которой всё никак не сделают кесарево — а внутри у неё два близнеца, и один хочет придушить второго.       — И кто второй? — спросил я, плеснув поверх льда чаю. Настоящее кощунство над истинно английским напитком, но мне понравилось. Иногда кощунства оказываются приятны.       — Алан, конечно. По-моему, он совсем сдулся. Вот-вот задохнётся. Мне его даже немного жалко.       — Немного?       — Из-за Дейва он на нервяке. И еще, кажется, сидит на каком-то снотворном уже недели полторы. Ты бы поговорил с ним, пока не стало одним наркоманом больше.       Я глянул в сторону двери, подержал стакан в одной ладони, затем во второй.       — Сказать проще, чем сделать.       На самом деле я любил с ним говорить. Мне нравилось видеть, как он ощетинивается иглами при моём приближении — и чем быстрее эти иглы исчезали, тем увереннее я себя чувствовал. Влиять на кого-то вроде Алана всегда было трудно, но и жизнь в целом сахаром не назовешь. Я привык сталкиваться с людьми, которым нужно, чтобы их погладили или ударили. Алану требовалось и то, и другое, просто… Просто он этого не осознавал. Ему это не требовалось. До недавнего времени.       — Тогда я не удивлюсь, если в один прекрасный день Дейв заявит, что мы только что распались.       — Не каркай, Марти, — тихо попросил я, лихорадочно прислушиваясь.       — Что за хрень, черт возьми, со всеми происходит? — он швырнул пустую бутылку в мусорное ведро. Звук был такой, словно по металлической трубе скатилось что-то острое, царапая стенки. — С ними, с тобой, а?       — Март, пожалуйста.       — Знаешь что? Идите вы все в пень. Либо он зовёт нас на запись, наконец, либо пусть закончит эту долбёжку. Я своих мыслей не слышу. Пойду пройдусь.       Он пронёсся мимо, промелькнул с ног до головы черным силуэтом, на ходу водружая шляпу, зазвенел ключами от машины. На кухонной столешнице остался нераспечатанным шоколадный медвежонок с начинкой из маршмэллоу, подпрыгивавший, казалось, от каждого удара. Я не приглядывался. Зрение ни к черту. Холодный свет ламп тремя белыми пятнами лёг на мраморный узор, и медвежонок на нём казался таким же брошенным, каким был Алан, заточивший себя с барабанами наедине. Я оперся на стойку и смотрел в коридор. Смотрел на дверь, представляя, как сделаю пару шагов и дерну ручку. Наверняка заперто. Предложу Алу пообедать. Может быть, преподнесу ему медвежонка — просто чтобы стало легче дышать в этом доме, чтобы его зажимы понемногу ослабли, и чтобы Март вернулся со своей прогулки пораньше и более-менее трезвый. Запись Songs Of Faith And Devotion шла отвратительно. Мои отношения с Чарли были замечательными. Или почти.       — Флетч?       — Что? — я отвёл взгляд на появившегося в дверях Флада.       — Мартин уехал? Я видел, как тачка выруливала со двора.       — Да. Мне кажется, ему надо побыть одному.       — А ты… — начал было он едва смущенно.       — Извини, Марк, давай потом поболтаем? Навести, пожалуйста, Дейва за меня. Скажи ему, что мы… Что Ал за него беспокоится.       До того беспокоится, что даже на седативные подсел. По-моему, мы и впрямь упали в какой-то ад или медленно, но верно движемся туда — в преисподнюю.       Флад исчез на лестнице, я снова прислушался — и только тогда понял, что барабанная дробь стихла. Наверное, мой слух так привык к ней с самого утра, что стал воспринимать как фоновый шум, без которого существование невозможно в принципе, но который с течением времени перестаёшь замечать будто по щелчку. Или замечаешь, когда он пропадает — вот как сейчас. Алан больше не играл. За окном что-то капало — в Мадриде опять дожди. Дрянь какая-то. Нам бы сейчас пригодилось солнце.       Я долил чай, млея от шороха и постукивания тающих кубиков. Успокаивающий звук. Многообещающий. Чуть-чуть сладости, буквально на кончик языка, как он любит. Отдам ему этот стакан, себе сделаю другой. Не впервой отдавать что-то просто потому что кажется, будто Алану это нужнее, хотя я сам нуждался не меньше. Но как бы ты ни разбирался в любви и чувствах, каким же опытным ни мнил себя — ты совершаешь одни и те же ошибки. Я никогда не понимал, почему так случается, да и не пробовал почти делать всё по-другому. Мне будто нравилось отдавать и после мучиться, подсознательно желая вернуть утраченное. И я не думал о том, что Priory скоро станет моим вторым домом, а Грейн, наше жилище, наш образцовый английский садик, стеклянные стены, в которые неосознанно я швыряю камнями, стопки газет, дела группы — всё полетит к чертям.       А ведь в самом начале он любил меня куда сильнее, чем я его. Не помню, когда мы сравнялись, когда я начал обгонять Алана, когда он стал со мной таким же, каким был с Дейвом.       Коридор казался бесконечно длинным, картины на стенах сливались в бежевые нечеткие пятна. Чьё-то недопитое пиво. Наверное, Дейва — он в последнее время стал жутко забывчивым. Наркотики, черт возьми.       Я не хотел, чтобы Ал тоже меня забыл.       Он сидел на прежнем месте, отвернувшись к окну, с мокрыми пятнами на рубашке, с красными ушами и всклокоченной башкой — почти такой же всклокоченной, как несколько лет назад. Увидев это, я моментально исполнился к нему тихой, осторожной нежности. Но не мог позволить её себе в первую же секунду.       — Это не поможет.       — О чем ты? — Алан одарил меня коротким пустым взглядом. Снова отвернулся. Упрямый.       У него большие клыки, их видно, когда он улыбается — я где-то вычитал, что это признак целеустремленных упрямцев. Любвеобильных упрямцев. Агрессивных упрямцев. Он агрессивным не был. Только подавленным.       — Этот акт насилия над барабанами, — слабо усмехнулся я. — Сколько палочек ты сломал за утро?       — Три, — помолчав, признался Алан. — Не слишком обидно, потому что палочки оказались дерьмом. Что там у тебя? Чай?       — Со льдом. Вообще это был мой, но…       И тут он почувствовал себя виноватым — его глаза изменили своё выражение. Рука нерешительно потянулась за стаканом. Как будто бы он не был уверен, что я и впрямь что-то ему отдам.       — Мне это надо.       — Я знаю. Поэтому и принёс.       Всего лишь стакан с чаем, но он, вроде бы, благодарен. Это самое главное.       — Вот, наверное, стыд будет, если я сяду играть с такой подготовкой во время тура?       — Ты прекрасно играешь, — ответил я почти строго. — У тебя есть талант. Только держи палочки крепче и чтобы без поломок.       Алан фыркнул, глотнув.       — Они ломались, когда я думал о Дейве. Молотил по тарелкам так, словно это его лицо. О нём невозможно не думать, Энди. У нас есть всё — тексты, музыка и так далее… Всё, кроме его собранности. Он не хочет работать, зависает в комнате, наширявшись. Он говорит, что «летает» — ему это в кайф. С ним даже не поболтать, несёт всякий бред и ржёт без остановки или ходит с такой мрачной миной, что подойти боишься.       Он умолк на мгновение, потягивая чай — словно его это успокаивало.       — Я ненавижу героин. Как представлю или замечу шприц — в дрожь бросает.       — Мы поговорим с Дейвом.       — Да к чёрту, пусть приедет Дэниел, посмотрит на этот цирк шапито. Я не стану защищать его, и Флад тоже. Я… Устал это делать. Устал от всего. Мне уже не так хорошо, как поначалу. Группа будто гниющий изнутри труп.       — Тебе кажется, — сказал я, думая о том же самом. — Ты просто хочешь увидеть результат и поскорее. Я тоже хочу. Нетерпение — это нормально.       — Наверное, я уже не хочу никакого результата, — вздохнул Алан, отставив в сторону опустевший стакан. Затем зыркнул на меня, покосился осторожно, как ждущий удара пёс. — А ты?       — Что я?       — Как ты себя чувствуешь?       Я не ответил на его вопрос. Сделал шаг вперёд, почти поравнявшись с ним, сидящим за установкой, и зарылся рукой в его волосы, прижимая лбом к бедру — будто маленького ребёнка, пытающегося спрятаться за моей спиной. Алан прикрыл глаза, покорно повинуясь молчаливой ласке, и едва раздраженно проворчал:       — Перестань делать так всякий раз, когда я тебя об этом спрашиваю.       — Почему?       — Потому что я не люблю лжецов, а ты пытаешься солгать.       — Неправда.       — Неправда у тебя или у меня?       — Вообще неправда. Я подумал, что это тоже нужно. Участие. Если я не самоустранился и не ушёл, оставив тебя здесь одного — значит, наверное, всё в порядке.       — Не ломай комедию, Энди, мы оба знаем правду. Ты страдаешь молча, вроде как мужественно, пока пополам не переламывает. То, что ты здесь, не означает, что всё хорошо.       — Если ты и впрямь так считаешь…       — Да постой ты смирно.       Он не дал мне уйти — вцепился упрямо в руку покрасневшими от долгого напряжения пальцами, засопел, собираясь с мыслями.       — Я не хотел называть тебя лжецом.       — Но назвал.       — Я сказал, что ты только пытаешься солгать — это две разные вещи.       — А разве не все лжецы пытаются?       — Отвяжись ты уже от лжецов, Энди. Мне кажется… Жизнь ставит передо мной очередной выбор. У Дейва куча проблем, а наша группа зависит от него. Он — наш голос, наш фронтмен. Если ему не удастся наладить свои дела…       — Вряд ли стоит надеяться на это в ближайшее время. Меня радует только то, что иногда у него случаются… вроде как, подъёмы. Тогда он справляется. Надо его поддерживать, чтобы он не терял этого… настроя.       — Поддерживать шприцом и ложкой?       — Не знаю я, Ал. Я никогда всерьез не имел дела с наркотиками, для меня это как лес непроходимый. Ты знаешь, даже экстази… Мне не по душе всякие такие штучки. Сначала весело, а потом неделю пытаешься отойти, не ешь, не спишь. Ради нескольких часов кайфа глупо страдать целыми днями.       Он молча уткнулся в меня лбом, будто не знал, что ответить.       — Устал? — спросил я, поглаживая его за ухом.       — Больше, чем ты можешь себе представить, — Алан едва усмехнулся. — Есть что-то для меня кроме чая?       — Март оставил шоколадного медвежонка на кухне. Думаю, хотел швырнуть Дейву в комнату, чтобы чудовище немного подобрело. В итоге послал всех нас и куда-то уехал.       — Ну и к черту его. Бежать от ответственности всегда проще, правда?       — Пожалуй.       Я дотронулся до его шеи, покрытой легким персиковым загаром, мягко массируя напряженные мышцы. Слушал, как он дышит — сначала неровно, потом все спокойнее, опустив голову. Видел, как вздыбились мелкие волоски чуть ниже загривка.       — Ты перестал беситься, — заметил я, наклонившись к его уху.       — Насчет? — пробормотал Алан. Пробормотал очень слабым и одновременно капризным голосом, свидетельствовавшим о том, что ему явно чего-то хочется — и он ждал, когда я догадаюсь.       — Я трогаю твоё запретное место. Ты даже не среагировал, как раньше.       — Считаешь, это добрый знак?       — Думаю, да. Значит, потихоньку отпускаешь прошлое.       — Энди, ты хренов чтец моих мыслей. Думаю, для окончательного освобождения мне понадобится еще кое-что.       — Говори, — хмыкнул я, беря его за подбородок.       — Мне нравится, когда ты меня заковываешь, — он начал издалека, прищурив глаза.       — Так…       — И знаешь, я недавно вспомнил о нашей маленькой сделке, когда мы только начинали. Никаких плетей и всё такое.       — М-м…       Он явно заметил мою дернувшуюся бровь и гладил меня своим взглядом, лукавым и тёмным. А я гладил его шею, думая о вполне очевидных вещах.       — Считаешь, ты выдержишь это, Чарли?       — Полагаю, что выдержу. Ты же не собираешься стегать меня до смерти?       — Нет, но дело не в боли, — я слегка дотронулся кончиком пальца до его лба. — Дело вот в этом.       Мне казалось, наши забавы — это последнее, что ему было нужно в таком состоянии. А может, я помнил о и себе в кои-то веки, осознавая, что могу заиграться и сделать ему хуже. Мне не улыбалось так рисковать. Но Алан смотрел выжидающе, чертя на моей ладони узоры ногтем, и я понял, что он просит об этом не со скуки и не потому что ему внезапно вдруг захотелось.       — Разве это не моя терапия от контроля? — спросил он, расстегивая верхнюю пуговку рубашки.       — Верно, — медленно ответил я, наблюдая за ним.       Он был уже не таким, как два года назад или раньше. И я был не таким. Мне это нравилось. Нравилось, что мы повзрослели. Нравилось, что нам обоим теперь куда важнее постоянность без излишних шероховатостей. Или, быть может, с ними, но чтобы они случались редко — и чаще тогда, когда мы сами захотим.       Когда он снова спросит об этом. «Разве это не моя терапия от контроля?»       И когда бы Ал ни спрашивал, он всегда будет смотреть на меня этим темным вожделеющим взглядом, постукивать пальцами по колену, наклонив по-птичьи голову набок, и ждать, что я ему откажу.       Но отказа не будет.       — Ты знаешь, что надо сделать, Чарли.       Снять рубашку, да. Аккуратно отложить в сторону, пройти к двери, чтобы убедиться, что она заперта. Вернуться на место, туда, куда укажу я. Он захочет остаться в брюках, думает, что это сексуально. И правда. Но сегодня от них надо избавиться.       — На твоём ремне есть заклёпки, Чарли? — поинтересовался я, обходя его неторопливо. — Нам понадобятся два ремня. Тот, что потяжелее, оставлю для мягких частей. Вторым стяну запястья, идёт?       — Да, сэр, — он произнёс это так, как мне всегда нравилось.       — Хорошо.       Его ремень был толще и опаснее моего. Какая ирония. Я провёл пальцем по стальному колечку — казалось, что вот-вот порежусь. Вдохнул аромат, впитавшийся в кожу. Аромат Чарли.       — Лицом к стене. Руки назад. Славно…       Я отдаленно вспомнил об оставшихся дома Фладе и Дейве. И неожиданно понял, насколько мне наплевать на данное обстоятельство.       Ремень зашуршал, опутывая, словно змея, пытающаяся придушить зверька. У Алана красивые пальцы, красивые запястья, особенно эта изящная, едва выступающая косточка. Вены, мелкие волоски, родинки. Говорили, что в прошлой жизни кто-то оставлял поцелуи на том месте, где пристроилось крошечное пятнышко. Видно, Чарли и тогда услаждал чей-то слух своей игрой, иначе кому бы понадобилось так истово целовать его руки? Может, это был я. Другой я.       Он едва прогнулся под моей ладонью, этакий поджарый покорный зверь. Зверюга, так я называл его раньше, из-за фамилии. Уайлдер значит «более дикий». Мы всегда об этом помнили.       — Мартин сказал мне, что ты подсел на какое-то снотворное, — сказал я, складывая второй ремень. Заклепки заблестели под желтыми лучами ламп. — Не припомню, чтобы одобрял это, Чарли.       Первая ошибка Алана, за которую он заслуживал порки. Я смотрел на его обнаженные крепкие ягодицы, думая о том, насколько трудно ему будет сдержать крик. И о том, что меня это не должно беспокоить. Я должен отдавать приказы, Чарли должен их выполнять. В этой игре правила были предельно просты.       — Молчишь?       Его и без того загнанное дыхание оборвалось тихим невнятным звуком, дрожь прошила с ног до головы — я увидел дернувшиеся ладони, угасшее разом из-за крепких пут сопротивление. Увидел, как сжались его пальцы. На заднице алел след от первого удара — стремительно наливался кровью, темнея, багровея. Меня устраивало это зрелище.       — Если продолжишь — не жди снисхождения, — предупредил я, наклонившись и остервенело кусая в плечо, отмечая, овладевая Чарли в полной мере — им и его вниманием.       — Мне следует извиниться, сэр? — прошептал Алан с хрипотцой, сглотнув.       — Ты избавишься от таблеток. Сегодня же. Не вставай на эту скользкую дорожку — сам знаешь, что следует потом.       Конечно, он знал. На его губах проступила легкая понимающая усмешка, но она мне не понравилась. И я ударил снова, любуясь тем, как реагирует его тело, как шевелятся, будто живые, позвонки под кожей. И он дышал часто, шумно, пока предательский румянец проступал на его прежде бледных щеках. Боль приносила ему удовольствие, такое, какого он желал, о каком думал, осторожно подготавливая меня своими словами к тому, к чему он сам был готов уже давно. К насилию, которое призвано успокоить, к следующему этапу терапии.       — Энди…       — Что я слышу? Похоже, кое-кто забывается.       Он захлебнулся собственным вскриком, запоздало вспомнив о тишине. Зашипел, уткнувшись лбом в стену, пряча от меня влагу в уголках глаз.       — Сэр…       — Так лучше. Что ты хотел мне сказать?       Шепотом, но едва ли стыдливо он спросил разрешения прикоснуться к себе. Я усмехнулся, деланно ласково повторяя узор из алых полос на его ягодицах — и видел мурашки на чужой спине, и пот, стекающий по шее. Его тело пахло так, словно он весь день провёл на солнце и в соленой морской воде. Я обожал этот запах. И я часто наклонялся к Чарли — щипая, терзая, мучая, — и говорил, как люблю его, обводил мизинцем пупок, скользя по влажной коже, описывал ему всё, что мне нравилось, а он чуть не плакал, как сейчас. И дело было не в ударах. Я гладил его напряженный член, пока он не начинал умолять. Он был в этом мастер, если не больше, и в такие минуты трудно было узнать в нём того Алана, с которым я сталкивался ранее. Это был мой Чарли. Чарли, доверившийся мне. Чарли, называвший меня не иначе как «тёмной стороной».       Чарли, получающий кайф от порки. Чарли, почти отчаянно ищущий мою руку, хотя его запястья надежно связаны. Вид дрожащих сгибающихся пальцев сводил с ума.       — К черту остальных, — прошипел я, вжался в него пахом, обнимая поперёк груди и жадно втягивая носом раскаленный воздух — так остро пахнущий им там, около загривка, у самой линии роста волос. — Кричи, если хочешь. Кричи, потому что я позволяю.       Член мягко скользил между его ног, оставляя влажные следы на бедрах. Я шептал Чарли на ухо, что не буду его трахать — потому что знал: отказ тоже может возбуждать. И я знал, что он кончит, может быть, минутой позже, еле держась на ногах и упрашивая присунуть ему, вставить, быть с ним грубым, уничтожить, растоптать, надругаться над ним.       Мне это особенно пришлось по душе — «надругаться».       — Нравится эта боль? Тебе хорошо от неё, Чарли?       — Да…       — Громче.       — Да!..       Мне казалось, что его «да» эхом отдавалось в ушах, но это Чарли повторял снова и снова, извиваясь в моей хватке. Повторял, кончая мне на ладонь. Повторял, ныряя в заслуженные объятия. И совсем тихо он прошептал своё «да», когда я спросил, любит ли он меня.