Несколько лет спустя
Жаркий июньский день, разыгрываясь, тем больше приводил в уныние многих в отделе ККГ — даже стойких. Последнее время погода больше приводила в отчаяние, ведь то знатно влияло и на выполняемую следователями деятельность, затрудняя простыми потребностями. Такизава прикрывался тетрадью, прячась от лезущих в лицо жгучих солнечных лучей, и недовольно морщился, поддувая пряди волос и временами промокая лицо платком, когда терял из видимости наставника и остальных членов собрания, повествующих о появившемся случае, в последнее время зачастившим в своём присутствии. Сейдо немало знал о том, о чём рассказывал Шинохара-сан, ведь эти случаи — специфичные и особо кровавые — имели место быть несколько лет назад, в контраст нынешней погоде имея летний холод и особую ветренность с частыми дождями. Но волновало его совершенно другое — нет, не солнечное проклятое место, неудачно им выбранное и пытавшееся выжечь его душу. Совершенно другое, никак не связанное с погодой. — Как вам известно, четыре года тому назад впервые появились жертвы, но дело было так и не раскрыто. Гуль прекратил деятельность. Приложив усилия по его поимке, все следы оборвались на последней жертве. Труп удалось опознать с трудом из-за особых предпочтениий гуля — делать из внутренностей молодых мужчин сердца, в середину этого самого сердца нанизывая их черепа. Сейдо поморщился, нахмурившись от сказанного. Подобная жестокость никогда ему не была понятна. Для чего? Для их больной эстетики, больного чувства прекрасного? Мерзость. — Значит, этот гуль вернулся? — спросил кто-то из отряда. — И явно совсем распоясался спустя столько лет спячки, — криво усмехаясь, ответил за Шинохару-сан Курео Мадо, поставив длинные пальцы домиком перед собой на столе. — Ведь всем нам известно, — один глаз его словно стал больше, взгляд же безумнее. — Что после последней жертвы подобных случаев не встречалось. — Может быть, он продолжил дело, но не в Японии? Но что-то его подтолкнуло к возвращению обратно, — задумчиво произнёс на ответ наставника Котаро. — Но этот гуль… действует так же, как и тогда, лишь со значительным отличием — убийство уже не молодых мужчин, а маленьких девочек. Мадо внимательно посмотрел на Амона, заметил, как сжались кулаки молодого голубя — всех выводило из себя бессилие перед этим гулем, ведь ей или ему до сих пор удавалось быть скрытным и осторожным настолько, чтобы не оказаться пойманным, но именно его хитрость и ловкость вызывали негодование — гадину стоило прихлопнуть как можно быстрее, но её лавирование по разным районам, скрытность и непредсказуемость долгое время вводили в замешательство. Никак не удавалось отследить последовательности в первое время. Действия их цели были хаотичны, но всё же продумываемыми и несущими за собой какой-то особый больной смысл, а не безумный и бессвязный набор действий. До того жертвами были известные любвеобилы лет двадцати, затем маленькие девочки — всё это имело какое-то значение для гуля. — Невинные дети… как вообще можно быть настолько жестоким? Неужели у него нет никакого сочувствия? — уныло прошептал совсем зелёный следователь. На его вопрос незамедлительно последовал ответ: — Гули — не люди, а чудовища, внешне похожие на нас, но без колебаний готовые сожрать вас ради развлечения, Синдзи. Ни в коем случае, — жутковатая ухмылка Мадо-сан больше напрягла молодого человека, нежели данная ему информация. — Не забывайте об этом ни на секунду, как бы невинно на первый взгляд не выглядело существо перед вами — ведь это гиена, напялившая на себя маску кролика, — Курео на некоторое время задумался, решил немного сместить тему: — Никаких данных по кролику больше не было… такое чувство, — пристально воззрился на чистый голубой небосвод. — Словно с появлением нашей цели некоторые остальные районы притихли, не вмешиваясь в её буйства. — Так оно и есть, — ответил Шинохара-сан, задумчиво глядя на сведения, лежавшие перед ним, — это волновало всех, необычное затишье среди некоторых районов. Без сомнений, пропажи продолжались, но словно бы с большей осторожностью, чем раньше. Всё реже находились трупы людей, убитых гулями, всё реже всплывали новости из некоторых особо опасных районов, точно их цель имела влияние везде. — Если это правда… если всё дело в нëм, то, скорее всего, он действует не в одиночку. Как один гуль мог утихомирить других? Что в нём такого, чего нет в других? Влияние, сила? — решил вступить в обсуждение Такизава, внутри сомневаясь сильно насчёт всей этой ситуации — чего-то ощутимо не хватало. Его интересовал этот случай в особенности. Он не мог пока сопоставить все детали, но бессознательно понимал, что ответ плавает в его поле видимости, но не может быть обнаружен в силу желания увидеть очевидное в сложном и ему неизвестном, а не в том, что лежит перед глазами и является самым простейшим из всех возможных вариантов. Что-то в этом случае его беспокоило слишком сильно, казалось чем-то максимально близким… Сейдо откинул тетрадь в сторону, когда солнце спряталось за маленьким облаком, и почесал макушку так, словно пытался выудить оттуда какую-то мысль. Что-то здесь было ещё. Все уже расходились, озвучив доводы и какие-то мысли касательно решения данной проблемы, к которой они вскоре вернутся для дальнейшего действия в уже разрешении этого случая, в то время как он, продолжая сидеть и что-то усиленно стараясь вспомнить, понурился только больше — его мыслительный процесс прервало чьё-то быстрое действие, им раньше не замечаемое, пока шло собрание, и он был особенно сосредоточен — жёлтый карандаш бешено возился по листу, изображая, как чья-то голова взрывается и оттуда выливается солнечный свет. Единственно, что взбрело в голову Такизаве, это треснуть гадëныша. Вместо того, чтобы внимательно слушать, он сидел всё то время важного разговора и рисовал какой-то сюр, забравшись с ногами на стул, озабоченный процессом и поеданием сладостей — тьфу. Джузо Сузуя был его личной головной болью. — Ты хоть что-то услышал из того, что нам рассказали? — раздражëнно поинтересовался, резко вставая с места и выглядя, как наседка над яйцом, которое не хотело быть, как все. Джузо был слишком увлечëн занятием. Что он вообще забыл в ККГ? Иногда Сейдо задавался этим вопросом, но никак не мог найти ответа — слишком непредсказуемый, ему ни за что не разобраться в психологии этого человека. Тьфу-тьфу даже пытаться. Такизава, раздосадованный и слишком злой, чтобы рационально мыслить, больше не задавая вопросов, стремительно покинул помещение, так и не вспомнив того, что так хотел вспомнить для синтеза разрозненных деталей и приходу к какому-то важному выводу. Карандаш остановился только тогда, когда Джузо завершил рисунок. Подняв его перед глазами и критично осмотрев, он пришёл к выводу, что девочка, из головы которой льëтся солнечный свет, вышла слишком неправдоподобно грустной. Уголки губ опустились. Пора бы перерисовать.***
— Кто может сформулировать значение понятия «религия»? Прокси ковырялась в пенале в поисках ластика, чтобы стереть недавно нарисованное, немного высунув язык изо рта, слишком сосредоточившись на процессе. — Прокси? Может, вы ответите? Ластик нашёлся. Она возликовала и начала усиленно стирать нарисованное чëрте что, но не явно то, к чему стремилась. — Прокси, — плеча коснулся Ланга, единственный товарищ, рядом сидевший, из-за чего девушка очнулась и удивлённо посмотрела на него, потом на преподавателя, глаза которого всё больше полнились раздражением. — А, Накамура-сан, прошу прощения. Повторите вопрос, пожалуйста. — Если бы вы меньше занимались посторонними делами, то всё бы услышали. Повторяю, сформулируйте значение понятия религия. — А, — наклонила чуть голову, задумчиво почесав затылок. В самом деле, ей не хотелось разговаривать и вести диалог с преподавателем — он ей не нравился. Его мелкие сальные глазки напоминали ей жука, самое неприятное, именно колорадского — в оранжевой рубашке и чёрном пиджаке он был вылитым тем, кого она представляла — усы были неприятным дополнением. Весь вид этого человека говорил о его внутренней слизи, пробиравшейся во внешний облик липкими взглядами к симпатичным студенткам, к красивым юношам, к заискиванию перед другими и презрительному отношению к слабым, к коим он причислял и её. Но всё же… она решила ответить, зная о том, как учитель не любит её ответы, ведь обычно они всегда противоречили его воззрениям. Вступать же в дискуссы он очень не любил, чего всячески старался избегать со всеми, а кто пытался продолжить, начинал в неловкости потеть и что-то постоянно перебирать в руках. Прокси на него посмотрела, спокойно и мягко отвечала: — Религии — это многочисленные выдуманные воззрения для веры, которая создаст впоследствии подобие опоры для жизни, не наполненной большим количеством страха, — после чего продолжила стирать ею изображëнное очень усердно, точно от этого зависела её жизнь. Кажется, впервые за время обучения преподаватель решил парировать ответ, а не ускользнуть от него, чем-то задетый, возможно, то были задеты его внутренние убеждения, противоречащие тому, что уверенно выдала его ученица. — Некорректный ответ. Религия что же, получается, лишь выдумка? У всего есть свои корни. С чего-то всё началось. У многих религий это самое начало общее. Отстранившись от дела, Прокси медленно подняла на него глаза — её глаза отчего-то пугали, они были для него непонятными и слишком отстранëнными, словно перед ним был неживой человек, а лишь оставленная в классе оболочка, чья душа была вне этого помещения. — Вы верующий? Преподаватель хотел было ответить, но замолк, сконфуженно сглотнув. — Вы — верующий, — заметила указывающее на его одежде. — Вам необходима вера, как и многим, вам необходима религия. Знание, что с чего-то всё началось, для чего-то мы живём. Наполнение смыслом существования. Целью. Вас можно понять. Ваша точка зрения может быть верна. Возможно, кто-то и создал, возможно, всё это имеет какое-либо высокое значение. Возможно. Но точек зрения много. Единственно, что неизменно, они делятся на веру, на том зиждется религия — и на отсутствие веры. Дальше ответвления. Как по мне, все эти корни — есть выдумка для того, чтобы обществу было во что верить, чтобы оно держалось и не сломалось. Для укрепления или запугивания духа, — когда стёрла, довольно вздохнула, опуская карандаш на лист и принимаясь перерисовывать. Слишком спокойная рассудительная интонация. Сама логика, само отсутствие эмоций — это напрягало. Теперь преподаватель не был удивлён тому, почему у этой девочки нет продолжительных друзей. Несомненно, и Ланга будет тем, кто откажется от дружбы с настолько суховатым человеком. Какой смысл в том, что она являлась лучшей ученицей? С ней было трудно контактировать — давило на психику, на нервы. Стоило бы поговорить с её опекуном — девочка росла слишком странной и асоциальной. В конце концов, это обязанность Шинохары-сан направить ребёнка в то русло, где и интеллект и эмоции будут в симбиозе, делая создание более живым. Он продолжил дискусс, с некоторым холодом: — Всем нужна вера. Как и цель. Без этого люди идут ко дну. Всё живое. Вы не похожи на человека с отсутствием веры. — Вы путаете веру в религию с верой во что-то с этим никак не связанным. Веру во всё что угодно, — зажала карандаш меж зубов, изобразив одинокого в лесу оленя, довольная результатом. — Тогда во что же вы верите? — Это объëмный вопрос. Непросто взять и развёрнуто на него ответить — мозг сломается, мой так точно, потому даже и пытаться не буду. — Тогда выберите что-либо одно, одно из того, во что вы верите. Она бы предпочла промолчать. Озвучивание собственных мыслей казалось предательством по отношению к самой себе, ведь высказаться человеку, который ей был противен и с которым она чувствовала себя не в безопасности, словно он замышлял что-то дурное и вредное для неё, укрывая свои мелкие сальные глазки за круглыми такими же небольшими очками, — было чем-то неестественным, некорректным. Прокси внимательно смотрела на свои руки, напряжëнная, давно зная, что ответить. Но её смутило не то, что повисла долгая густая тишина в классе, ведь обычно, когда ученик не отвечал в течение пятнадцати секунд, преподаватель начинал считать, что ему не известен ответ, потому менял тему, но вот прошла минута, две, три — ей и раньше было некомфортно среди людей, но в данный момент всё обострилось, увеличиваясь до циклопических размеров и начиная давить на её нервную систему. Боковым зрением она пыталась уловить хоть какое-либо движение — в первую очередь, Ланги, затем других студентов и только в конце преподавателя. Отчего-то поднимать глаза и смотреть в их лица она не решалась, словно боялась увидеть что-то, что могло разрушить реальную картину, вывернув наизнанку и… — Непринятие незнакомого, чуждого, отличающегося. Она всё-таки ответила. С большим усилием. Но до сих пор не решалась поднять глаза. Что-то казалось неправильным. Её слух не улавливал ни щебета птиц, ни далёкого звука машин, ни шëпота студентов — всё вдруг погрузилось в глубокую тотальную тишину, которую прорезал слишком громкий, неприятный, режущий слуховую чувствительность голос: — Почему же именно это? Цвета то же были не теми. Они словно блекли, менялись, утрачивая с тем и ясность. Больше напрягать стало, когда к потере визуальности, аудиальности присоединилась и кинестетика — она перестала вдруг чувствовать всё, словно попав в невесомость, заключëнная в вакуум. Но еле слышный ответ перед полной потерей всех модальностей всё же прозвучал. На губах девочки играла едва заметная улыбка осознания, что всё её окружающее исчезает. В очередной раз. — Потому что уверена в том, что большинство никогда не примет им чуждое, — грустно улыбнулась, переведя впервые осознанный взгляд на человека перед ней — на саму себя, заключëнную в чёрное безграничное пространство, но спустя время осветившуюся матовым жёлтым светом, льющимся из неё самой. Прокси моргнула. С тем стëрся весь мир.