Одиночество на двоих

      Настырный громкий стук в дверь заставляет Аддамс выйти из ванной раньше, чем она собиралась. Чертов визитер сейчас получит от нее сотрясение мозга за то, что нарушает режим тишины этого дома, привлекая внимание надоедливых соседей.       Она набрасывает на мокрое тело шелковый халат, чувствуя, как ткань неприятно липнет к телу. Уэнсдей распахивает двери и едва удерживает маску безразличия на лице.       — Какого черта? — гневно суживает глаза, глядя на незваного гостя.       — Это я у тебя должен спросить! — Торп бесцеремонно толкает двери, протискиваясь внутрь жилища. — Ничего не хочешь мне объяснить?       — Нет, — складывает руки на груди, стараясь чуть прикрыться. Кто ж знал, что нелегкая принесла бывшего. Откуда вообще у него ее адрес? Хотя… Если знает Энид, знает пол Нью-Йорка.       — Что это? — он вытягивает вперед руку с зажатым в ней поводком, который Аддамс преподнесла Бет в качестве подарка. — Вообще охренела?!       — Фу, как грубо, — дергает бровью. — А что не так? Не подходит к цвету твоих глаз? Он регулируется. Всегда можно будет укоротить, притянув ближе к своей ноге. Я думала, Бет понравится.       Ксавье чувствует, как злость кипятит кровь и поджигает вены. Он знает ее слишком хорошо, чтобы спустить эту шалость на тормоза. Аддамс ничего и никогда не делает просто так. У нее обычно нет времени на глупости, а значит этот ее «подарок» имеет более глубокий смысл. Зачем она это сделала? Позлить Бет, не иначе. Ревность? Да не может такого быть! Неужели это чувство доступно королеве вечной мерзлоты?       — Ты играешь грязно, Уэнс, — он делает шаг в ее сторону, замечая, как она отступает. — Очень грязно.       — Ты же знаешь мой принцип — цель всегда оправдывает средства, — ей неспокойно. И волнительно. Лишь один его взгляд заставляет вспомнить каждый поцелуй и прикосновение, то, как у нее перехватывало дыхание от одного его вида, и как он вынуждал ее выкрикивать его имя во время самых разных ласк. Эти мысли не способствуют здравой оценке ситуации. Видимо, выпитый виски на голодный желудок был плохой идеей. Два года разлуки, казалось, пролетели как один удар сердца, словно их и не было вовсе, и в этом чувствовалась опасность, чертовская опасность.       — И какова твоя цель? — он все наступает и наступает. Его увлекает эта беседа с весьма откровенными двусмысленными намеками. Он пробегает по ней долгим скользящим взглядом, и сердце пропускает пару ударов. Аддамс была самой красивой женщиной из всех, что он встречал. Но ее красота омрачается одним печальным фактом - Торп помнит, на что она способна.       Аддамс молчит. У нее нет ответа. Уэнсдей понятия не имеет, зачем так поступила и что теперь должна сказать. Это был минутный порыв. Захотелось этой Бетани показать, кто тут хозяйка положения. Глупо? Да. Необдуманно? Определенно.       — Я так понимаю, Бет все же не оценила? — она игнорирует вопрос, задавая свой. — Жаль, совет держать тебя на коротком поводке был от чистого сердца.       — А ты стала плохой девочкой, да? — он хмурит брови, медленно наматывая плотный кожаный ремешок на ладонь. Это зрелище весьма возбуждает, Аддамс сглатывает вязкую слюну, не в силах оторвать взгляд от длинных побелевших пальцев. Черт, что это за наваждение? — Куда только и подевалась скромность, сдержанность, присущая тебе ледяная выдержка. За два года из приличной скромницы ты выросла в настоящую дрянь.       — Я перестала быть скромницей уже давно, Торп, тебе ли не знать, — отступать дальше некуда. Она задницей уперлась в чертов диван.       — О, конечно, я знаю, — наглая ухмылка цепляет губы. — А ты помнишь, наш первый раз? Ты была такой смелой, бойкой, пока не увидела член, да?       — Что ты…       — Или у тебя дома, прямо на столе в столовой, после разговора с твоей матерью о целомудрии, — кажется, каждое слово зажигало в нем что-то низменное, животное, давно-давно забытое, то, что в нем будила только эта женщина. — Или на детской площадке в Джерико, прямо напротив церквушки. О, Бог быстро услышал твои мольбы…       — Заткнись! — она чувствует, как вспыхивают румянцем ее щеки.       — А помнишь свой первый минет? Я всегда знал, что твои сладкие вишневые губки будут прекрасно смотреться на моем…       Хлесткая пощечина заставила его замолчать на полуслове, но, кажется, сделала только хуже.       — Это отвратительно! — она должна так сказать, хоть так и не считает. Уэнсдей помнит все, о чем он говорит и каждое новое его слово, щедро приправленное пошлостью, лишь сильнее разжигает внутри проклятый огонь желания. И она стыдится этого, но унять не может.       Его ухмылка меркнет, челюсть сжимается сильнее, и глаза вспыхивают чем-то, идеально сочетающимся с балансирующими на грани похотью и злостью. Он отбрасывает кивком головы пряди волос назад, светлые брови хмурятся. Аддамс отчетливо видит, как его взгляд темнеет, затягивая чернотой зрачка светлую радужку.       Ответная страсть сворачивается клубком внизу ее живота. Она попалась. Не может двигаться. Оторвать взгляд. Отрицать мольбу, что возникает в ее теле. Она вновь хочет ощутить все те чувства внутри, что всегда дарил ей этот мужчина. Его пальцы. Его язык. Его…       — Уходи, — она выдыхает, стараясь придать голосу твердость, но этого не случается. — Просто уходи.       — Нет. — жестко и веско. — Я думаю, ты подарила Бет поводок специально. Ты знала, что я такое не стерплю, знала, что приеду, знала, чем все кончится. Зачем обманывать саму себя. Так и скажи, что хочешь добавить в копилку своих сексуальных воспоминаний еще одно.       — Пошел ты к черту! — девушка делает шаг в сторону, но он ловит ее за руку, больно сжимая запястье, притягивает к себе ближе. Второй рукой он обхватывает ее челюсть, и ее глаза расширяются. Хватка достаточно сильная, чтобы его пальцы погрузились в мягкую кожу ее щек, прежде чем поцеловать жадно, жестко и глубоко.       — Ты же хочешь этого, — шепчет в припухшие губы. — Я знаю, что хочешь.       Он уверен в этом. К черту Бетани, к черту всех. А вдруг завтра случится гребанный конец света, а он так и не насладился в последний раз своим сумасшествием. Все, что связанно с Аддамс всегда было для него за гранью здравого смысла.       — Пусти, — взвивается в его руках. Ей не хочется так просто сдаваться, даже при условии, что она совсем не против подобной игры. — Ты ошибаешься…       Ксавье отворачивает ее от себя резко, руками перехватывая за талию, не давая сдвинуться с места, и притягивает к своей груди. Рваный вдох вырывается сам собой. Голова кружится.       Он жадно вдыхает запах волос и до боли знакомых духов, руки медленно гладят податливое тело, заставляя Уэнсдей дышать прерывисто и часто. Он проводит ладонями с ощутимым нажимом по тонкой талии, сминая мягкий шелк халата, спускаясь к бедрам.       Она дрожит, когда мужские пальцы ловко тянут за пояс на ее талии. Узел ослабляется, и полы халата расходятся, падая вниз по ее телу, как занавес с произведения искусства. Ксавье ласково проводит пальцами по ее животу, отмечая то, как ее дыхание замирает раз за разом, когда его рука то поднимается, то опускается по ее телу.       — Ты врушка, — шепчет горячо, и его ладонь неторопливо тянется вниз, туда, где томительное чувство уже ощущается дискомфортом и требует хоть каких-то действий. Он настойчиво протискивает руку между сведенных бедер. Пальцы скользят по влажным складкам. Всего один круг перед тем, как единым движением нырнуть внутрь и почувствовать, как она сжимается вокруг его пальцев. — Ты такая мокрая, Уэнс…       Она подается навстречу его движениям, запрокидывая голову назад. Тело чутко реагирует на настойчивые толчки внутри нее и знакомое чувство скорого наслаждения сводит все внутри сладкой судорогой. И в этот момент пальцы исчезают, даря пустоту и неприятную боль неудовлетворенности. Она недовольно мычит, распахивает глаза, не понимая, что случилось.       — Нет, Уэнс, не так быстро, — его голос окончательно сел, стал хриплым и низким. — Ты вела себя очень плохо. Очень. За такое принято наказывать.       Она вздрагивает, когда Торп грубо перегибает ее через подлокотник дивана, коленом шире разводя ноги и удерживая крепкой ладонью за основание шеи. Аддамс сглатывает, пытаясь руками упереться в диван, чуть подняться.       — Тише, — его свободная рука мягко гладит спину, словно успокаивая. Ладонь тянется к бедру, возвращается к лопаткам, ползет вверх, вызывая мурашки и новый спазм между бедрами. Она хочет еще. Хочет, чтоб он закончил начатое.       Торп убирает руку с шеи, аккуратно отводит волосы, пробегается пальцами по выступающим позвонкам. А затем на ее шее каким-то непостижимым образом смыкается тугой петлей мягкая полоска кожи. Осознание приходит чуть запоздало, она дергается, но мужчина перехватывает запястья, заводя их ей за спину.       — Мне показалось, ты для этого его и подарила, — в голосе медовая патока плохо скрываемой победы и власти. Вокруг ее запястий, туго оплетая, затягивается поводок. Он склоняется, оставляя на позвонках пару влажных поцелуев, заставляя ее нетерпеливо ерзать. — А теперь, мисс Аддамс, я тебя хорошенько трахну.       Хриплые слова туманят рассудок, и стон срывается с губ мимо воли. Ей не хочется, чтобы Торп думал, что ей это нравится, но проблема в том, что он знает ее, и знает очень хорошо. Этот мужчина отлично помнит, что она любит, и на какие кнопки нужно нажать для ответной реакции.       Предвкушение лишает воли. Она слышит шорох одежды, шелест фольги контрацептива, но все звуки доносятся через плотный слой ваты в ушах. Властность и нежность в тандеме вызывает внутри тела терпкую сладость. Это очень остро. Как танец на лезвии ножа. Власть, сила, твёрдость. Излучается во всём. В ауре, в поведении, в его хриплом голосе. Аддамс вдруг делает сумасшедшее открытие. Ей нравится это будоражащее ощущение. Устоять против жаркого напора невозможно. Да, Торп и прежде не отличался пуританскими нравами и особой скромностью. Но сейчас от него веяло чем-то первобытным, животным, заставляющим ее беспрекословно подчиняться. Это раздражало и возбуждало одновременно.       — И долго еще ждать? — провоцирует. Ей подходит эта игра.       Ему до одури хочется оказаться в ней, но Торп медлит, погружая снова в нее два пальцы, неторопливо прокручивая, заставляя ее податливо двигаться от каждого его движения.       — Я знаю, терпение не твой конек, — улыбается мужчина и в следующий миг хлесткий шлепок обжигает ее нежную кожу ягодиц. Она вскрикивает, легкая боль смешивается с наслаждением. Это подхлестывает нервные окончания, заставляя все внутри сжиматься в близком удовольствии. Он шлепает ее снова. И снова. Ее тело дрожит, покрываясь испариной, с губ срываются томные, протяжные стоны.       — О Боже… — задыхаясь, почти кричит она, когда он вынимает пальцы, нежно поглаживая раскрасневшуюся кожу на бедрах. — Я больше не могу…       — Можешь, Уэнс, я знаю, что можешь… — Все чувства обостряются, когда Ксавье одним резким движением входит в горячее, влажное, до помрачения рассудка узкое пространство. В голове толчками стучит кровь.       Он сжимает ее бедра руками, прекрасно зная, как легко остаются там отметины. Его отметины. Он натурально задыхается от того, насколько естественным кажется этот процесс, насколько сильно он захватывает сознание, не оставляя ничего кроме этого движения. Вглубь и назад. И снова. И еще. Ему мало. Мало. Мало. Ему всегда будет ее мало. Хочется больше, сильнее, откровеннее, хочется её всю. Себе. Навсегда.       Он хватает ее за связанные ремешком руки и тянет на себя, натягивая кожаный поводок и тонкий ошейник на хрупкой шее, заставляя сильнее прогнуться. Аддамс громко стонет, ощущая невероятную, желанную наполненность и легкую боль от грубого толчка.       — Больно? — спрашивает он, на секунду замирая. Он знает, что ей по душе такое, но все равно каждый раз переживал и переживает, не перегнул ли палку.       — Да, — выдыхает, подаваясь назад. — Но мне нравится…       Торп ухмыляется и начинает двигаться, но медленно, растягивая удовольствие, давая им обоим прочувствовать, как его член раздвигает влажные узкие стенки. Вторая рука неспешно спускается вниз, два пальца перехватывают клитор и слегка перекатывают, периодически отпуская и двигаясь по кругу.       Аддамс бесконтрольно стонет, глотая недостающий воздух, чувствуя, как ошейник впивается в шею, когда Ксавье с каждым движением входит в нее быстрее, сильнее, глубже, сжимая ее бедро. По комнате разносится тяжелое дыхание и характерные шлепки мокрых тел.       Не кончить невозможно. Но он сдерживается. Он слишком любит наблюдать, как бьется в экстазе она.       Аддамс не знает, сколько это продолжается, Торп не сбивается с ритма, грубо трахая ее. Да, он именно трахает, Уэнсдей не знает, как по-другому назвать то, что сейчас происходит. Чувство наполненности сводит с ума и ее начинает уносить. Еще немного, еще одно движение…       Торп удерживает ее на грани, чуть нагибается вперед, цепляя пальцами кожаную шлейку, натянутую вокруг ее шеи, и медленно начинает тянуть на себя, не прекращая двигаться. Дыхание спирает и острое удовольствие пронзает все ее тело.       Оргазм на грани потери сознания пронизывает ее, как дикий огонь, обжигающий, стремительный и всепоглощающий, вышибает из легких воздух, в глазах темнеет. Она обмякает, расслабляется, в голове стихает гул, и нет ни единой мысли. Торп отпускает ошейник, уже двумя руками стискивает ее бедра, резко входит до упора и с глухим стоном кончает, замерев, наслаждаясь моментом.        Аддамс плохо соображает. Перед глазами все еще радужные круги, а в теле приятное расслабление. Краем сознания она чувствует, как с затекших рук уходит напряжение и шею больше не стягивает кожаная шлейка. Крепкие руки подхватывают ее, поднимая над полом, но ей абсолютно все равно.       Торп укладывает ее на диван, а сам садится рядом, у ее ног, откидываясь на мягкую спинку. Хочется одновременно есть, спать и курить. Мысли лениво копошатся в голове, он поглаживает острую коленку и все силится понять, как он мог это упустить. Как?       — Не возражаешь, если я закурю? — он тянется к валяющемуся на полу пиджаку, доставая сигареты.       — Мне безразлично, даже если ты застрелишься, — ее голос хриплый, тихий. И ее сарказм — защитная реакция.       — Мне тоже тебя не хватало, Уэнс, — прикуривает, глубоко затягиваясь, и выпускает горький дым.       Повисает тишина. Тело получило все, что хотело. Оно довольное, сытое, мурчащее, не хочет напрягаться, не хочет совершать никаких усилий.       — Почему ты тогда не согласилась? — зачем-то спрашивает, тут же чувствуя, как она напряглась.       Аддамс садится, подбирая под себя ноги. Она до сих пор обнажена, и ее душа тоже. Хочется прикрыться и спрятаться. Ей не нужно уточнять вопрос, она понимает, о чем он. Можно опять солгать, послав его подальше. Она так делала много раз. После разрыва он еще месяц названивал ей и писал сообщения, да только она не ответила ни разу. И вот ситуация похожая – разлука, встреча, страстный секс и неудобный разговор.       Уэнсдей медленно встает, не стесняясь своей наготы, поднимает халат, набрасывает его на тело, открывает окно, пуская в квартиру шум города и прохладный весенний воздух. Затем так же неторопливо Аддамс садится в кресло напротив него. Все это происходит под его внимательным взглядом и в гнетущей тишине.       — Я испугалась, — наконец-то честно выдыхает девушка. — Ты никогда не говорил, что хочешь на мне жениться, что тебе нужны дети и все такое… В последний раз мы говорили об этом еще в школе, и ты сказал, что для тебя это все не важно. Для меня твое предложение стало как гром среди ясного неба. Я поняла, что больше не могу тебе дать то, что ты хочешь.       Он смотрит на нее так, словно видит впервые.       — Как это я не говорил, что хочу семью? — он часто моргает, пытаясь собрать мысли в кучу. — Да только об этом все разговоры и были!       — Семью — да. Но я разве не дала тебе этого? — она серьезна. Не враждебна, не равнодушна. Нет. На ее лице выражение, которое Ксавье прежде не видел. — Да, возможно, я слишком довлела над тобой. Но мы жили вместе, я старалась быть рядом, я ни разу не бросила тебя в беде, и ты всегда был выслушан и принят таким, какой есть. Вот что для меня семья, а не штамп в документах и кольцо на пальце.       — А что плохого в кольце на пальце? — что ж, при слове «семья» ему именно это и представляется. Он оглядывается в поисках пепельницы, но ничего не находит, поэтому тушит сигарету в стоящем на журнальном столике стакане.       — Ничего, — поднимает и роняет плечи. — Но…       — Но ты могла тогда уступить, — он склоняет голову, глядя на нее печальным взглядом.       — Могла, — признается. — А ты бы мог так не напирать.       — Мог, — соглашается.       — Сейчас это все прошедшее время. Я надеюсь, с Бетани ты обретешь то, что не смог найти со мной, — она встает с кресла. Ей это нужно, смотреть на него – выше ее сил. Сердце противно сжимается, словно в него воткнули нож и хорошенько провернули. Она сцепливает зубы, подходя к окну. Ком сдавливает горло. Чувство такое, словно у нее ледник сходит под ребрами. Откровение далось тяжело.       — Не думаю, что теперь это возможно, — выдыхает, поднимается на ноги, подбирает свой пиджак с пола. — Если я с ней расстанусь, есть ли хоть малейший шанс тебя вернуть?       Она замирает, чувствуя, как кислород застыл по пути в легкие. Господи, что он несет!? Какое вернуть?! Неужели они мало искалечили друг другу жизнь?       Она резко оборачивается, глядя на него зло. Сердце ускоряет ритм, стучит в ушах.       — Ты шутишь? Я не знаю, что ты там делал в Швейцарии, но мне было тяжело, — слова слетают с губ легче, чем она могла представить. — Сначала меня наизнанку выворачивали видения нашего совместного прошлого, доводя до нервных срывов. Я год жила на антидепрессантах, Торп! И мне пришлось отказаться от дара! Чтобы теперь он вернулся и начал мне за это мстить! Я не могла писать, я не могла есть, я до сих пор не сплю без таблеток! Ты везде мне мерещился. Мне пришлось отказаться от встреч с Энид, потому что Аякс – твой друг. Я в один миг осталась абсолютно одна! Виноватая и не понятая! Я влезла в рабскую кабалу с Гутерманом, два года впахивая просто ради того, чтобы от меня отстали! Ты…       — Ты думаешь, одной тебе было тяжело?! — он преодолевает расстояние между ними в три шага, крепко впиваясь пальцами ей в плечи. — Я не жил эти два года, просто существовал. Интересно, что я делал в Швейцарии? Мне напрочь сорвало кровлю. Я пил, Уэнс, беспросветно и беспробудно. День за днем на протяжении полугода я обнаруживал себя бухим до неприятной ряби в глазах, до искажения времени. Я просто не понимал, где я, и кто я. С твоим уходом я не мог рисовать, мне пришлось год ходить на унизительную психотерапию, раз за разом выуживая из себя воспоминания о тебе, которые просто рвали меня на части! И вот, когда все вроде наладилось, на пороге опять появилась ты! И знаешь что? Я понял, что ничего не забыл! Ничего не прошло! Я по-прежнему, до хрипоты, до последней клетки в своем чертовом организме тебя л…       — Не смей! — она громко перебивает его, абсолютно не готовая услышать то, что он собирался сказать. — Забирай свои манатки и вали к Бетани! Хватит! Ты выбрал новую жизнь - живи теперь в ней! Меня там не было, нет и не будет!       — Уэнс… — он сжимает пальцы так, что на ее руках точно останутся синяки. — Послушай, я знаю, что ты…       — Хватит, — она пытается вырваться с крепкой хватки. — Торп, все кончено. Ты – обручен. Спасибо за сегодняшний секс, все действительно было потрясающе, но на этом наши отношения окончены навсегда и бесповоротно. Я не стану марать себя об женатого мужчину!       — Нужно было думать об этом прежде, чем раздвигать передо мной ноги и ходить без нижнего белья! — он с силой размыкает ладонь, чуть отталкивая ее от себя.       — Та далось тебе то белье, Торп! Захочу, вообще голой ходить буду, ты мне не указ!       — Вот! Ты меня ни во что не ставила! На меня всегда можно было наплевать, затолкать в дальний угол и достать, как вибратор, для плотских утех!       — Ты конченный идиот, если так расценивал мои чувства. Я любила тебя, сукин ты сын!       Они стоят друг против друга, тяжело дыша. Общая трагедия, печальная семейная драма, покрывшаяся слоем пыли за два года, вдруг вспыхнула пламенем, заставляя двоих снова обжечься.       — Уйди, — опускает голову, позволяя темным прядям прикрыть лицо. Все то, что она старательно избегала, игнорировала, распихивала по темным углам сознания снова выплеснулось, затапливая все внутри ноющей болью. — Между нами все кончено.       Ксавье ничего не говорит. Его так поразили ее слова, что он должен это переварить. Она ни разу не сказала, что любит его. Ни разу. Сначала это его напрягало, потом злило, а потом он перестал на это реагировать. И так все в их отношениях. Все пускалось на самотек, заминалось, он смирялся. И вот к чему это привело.       Он уходит, не обернувшись. Просто тихо прикрывая за собой дверь, и лишь тогда Аддамс позволяет себе эмоцию. Она оседает на пол, утыкается лбом в колени и плотно смыкает глаза, не давая слезам никакого шанса. Сердце – это не хрустальная ваза, то, что оно может разбиться – дешевая отвратительная романтическая метафора. Так не бывает. Это мышца, которая перекачивает кровь. Но тогда почему так больно?

***

      Торп плохо помнил, как добрался до мастерской, той, которую он открывал, еще будучи с Аддамс. Он до сих пор приходил сюда рисовать, тут всегда более спокойно, никто его не отвлекал, и у него были свои ключи.       Все привычно. Девственно чистый белый холст, любимая кисть, знакомая палитра оттенков черной краски. Как-то после первой выставки у него спросили, почему все его картины такие мрачные, темные, зачем так много черного?       С точки зрения физики, черный цвет насыщен светом, в котором он нуждается больше, чем какой-либо другой. Черный даже самый глубокий не бывает совершенно черным уже потому, что его можно увидеть при свете. Это цвет сопротивления и непокорности. Ее цвет.       Торп снова впадает в то странное ощущение вакуума, где есть только он, яркий образ готовой картины в голове и тишина. За два года это впервые, словно вся боль сегодняшнего дня наконец-то сдернула с него проклятое оцепление, в котором он жил. Вернее, и не жил вовсе, и не дышал, а так, пытался не умереть.       Господи, как нелепо все, как обидно и больно. Сколько времени потеряно, сколько слов не сказано. Почему так вышло? Он рисует, выплескивая все на полотно рваными, неровными мазками, ощущая, как с каждым росчерком встают на место мозги. Что он натворил? Какая к черту Бетани? Как он собрался с ней жить, если у него нет сердца? Оно так и осталось лежать на дне чемодана Аддамс, который она увезла с собой в день их разлуки.       Рассвет за окном вспарывает ночь как рыбак брюхо огромному киту, впуская первые лучи солнца. Яркий свет нагло влезает в мастерскую, бессовестно подсвечивая труды художника. Телефон в который раз гудит, но Ксавье его игнорирует. Он любуется своим творением с поразительным мазохизмом: темный фон, неаккуратные мазки, два силуэта слились в последнем поцелуе. Алый росчерк поперек картины. Это конец.       За дверью слышаться шаги, а потом ее едва не сносят с петель:       — Ты вообще рехнулся, Торп! – Аякс налетает на него с порога. — Да мы уже в полицию собрались звонить! На кой хрен тебе телефон! Где ты был! О… Ого…       Он замечает рисунок и замолкает. Ксавье – отрешенный и равнодушный, даже не суетится окинуть товарища взглядом.       — Все так плохо? — теплая ладонь ложится на ссутуленное плечо друга. — Чувак…       — Получилось красиво, правда, — голос дрогнул на последнем слове.       — Я бы сказал, что вернулась твоя муза, — Аякс выдыхает, крепче стискивая ладонь, комкая светлую, испачканную рубашку друга. — Но, по-моему, все намного глубже…       Он не знает, какой дать совет – это бывает редко. Вся картина пропитана тягучим сожалением, чистым, как слеза ребенка, страданием, горьким полынным разочарованием. Алая прямая – как приговор. Это красиво, очень больно и абсолютно обречено.