Методы воспитания

      Дорога до общежития кажется Феликсу бесконечной. Петляющей, с неровными ухабистыми тропинками — на которые они то и дело скашивают, когда Джисона начинает штормить, — и целой кучей препятствий, вроде попадающихся на пути камней и мусорок. Одну из таких Джисон и сносит своим тщедушным вёртким телом, а затем заваливается рядом на спину, раскидывая руки в сторону. И, кажется, твёрдо намеревается в таком положении заночевать.           — Поднимайся, пьянь, — говорит ему Феликс и ласково пинает ногой в бок, но, не получив нужной реакции, усаживается рядом на задницу, не сильно беспокоясь о состоянии своих штанов. Чёрт с ними, с этими штанами. Главное до общежития добраться, а это от силы ещё минут десять размеренной ходьбы точно, что в их состоянии становится действием крайне затруднительным и мало выполнимым — Феликс, если честно, уже и не верит, что они дойдут. Джисон вон уже почти засыпает, обнявшись с опрокинутым мусорным баком, и по его лицу можно понять, что подобное положение вещей его более чем устраивает. — Я серьёзно, Джисон. Нельзя тут засыпать. Нас в обезьянник отправят.           — Я люблю обезьян.           — Джисон, бля.           Друг через силу переворачивается на бок и открывает глаза, смотря на Феликса пьяным плывущим взглядом — в нём по меньшей мере два стакана крафтового пива, бутылка вина и виски, перемешанное с колой и мультифруктовым соком. После таких экспериментов нормальные люди не живут, но Джисон держится — сомнительно, правда, но держится, продолжая поддерживать диалог. Феликс вот тоже держится. Не хочет, но держится, потому что кто-то же должен дотащить их до кровати. Ответственный, чтоб его!           — С понедельника бросаем, — говорит Джисон, а после перекатывается на живот, вытирая асфальт некогда чистой кофтой.           — Врёшь же.           — Вру.           Он предпринимает попытку подняться: становится на колени, упирая руки в землю, и делает глоток свежего ночного воздуха. Феликс страх, как гордится им. Болеет за него всей душой, когда Джисон перемещает ногу выше и нетвёрдо становится подошвой кроссовок на асфальт, чтобы после ничком грохнуться обратно.           — Невероятная грация, — резюмирует Феликс. — Нам пиздец.           — Я не справлюсь. Давай такси, — стонет Джисон и прикрывает глаза.           — У нас были деньги на такси. А потом ты решил купить ещё один коктейль.           — Самое зрелое и взвешенное решение в моей жизни.           — Давай, братан, немного осталось, — стучит ладонью по чужому бедру Феликс и, чуть пошатываясь, поднимается. — Вспомни, кто мы такие! В чём наша суть! Наша идеология! Давай!           — Слишком поздно, я уже часть корабля… — невнятно бормочет Джисон. — Мы с мусоркой уже одно целое… Брось меня тут, иди дальше. Хотя бы ты должен выжить.           — Чувак, мы прошли такой путь. Мы не можем сдаться у самого финиша!           — Я знаю, брат, знаю, — Джисон шевелится. — Не, не встанет.           — Это ты своим подружкам говорить будешь, а не мне. А ну поднялся!           И вот через полчаса они стоят — ну как стоят: стоит Феликс, а Джисон просто виснет на нём — у ворот общежития. Огороженная забором территория давно исследована и истоптана до такой степени, что Феликс даже с закрытыми глазами может переступать через цветущие клумбы (достаточно для этого всего лишь пару-тройку раз споткнуться об них и полететь носом в сырую, вскопанную землю), но когда у тебя на горбу ноша — долги по учёбе, неироничный краш на одногруппника и угашенный лучший друг, вынесший в себе половину бара, — градус проблемы повышается так же, как повышался градус выпивки после того, как Джисон предложил отпраздновать среду. Тот ещё праздник, знаете. Что может быть лучше среды? Только четверг, наверное. Рыбные котлеты в столовке, первая лекция в восемь утра, три семинара, а ещё последней парой физкультура, на которую Феликс ходил… Ну, давно, короче. Очень.           — Я хочу в туалет, — говорит Джисон, когда они тащатся к своему блоку, стараясь издавать как можно меньше шума. А это задача крайне трудновыполнимая, потому что, как выяснили британские учёные, когда родился Джисон, появился шум. Он громко шаркает кроссовками по короткостриженому газону, постоянно косит куда-то вбок, к пышному кусту чайных роз, и громко-громко дышит. Один сплошной сгусток шума. — Ликс, реально хочу.           — Осталось немного, терпи.           — Не могу.           — Джисон, бля!           — Пять сек, я ща.           И вот Феликс смотрит на ровный лунный диск на тёмном ночном небе, пока его лучший друг шуршит в кустах. Никто и никогда не осквернял чайные розы так, как он. Ему требуется по крайней мере несколько минут, чтобы свершить своё злодеяние, а потом он говорит:           — Кажется, я обмочил свою ногу.           И Феликс уже даже не особо верит, что они доползут сегодня до комнаты. Как и не верит в собственные обещания прийти на первую пару и бросить пить с понедельника. Обман чистой воды.           — Вот мы, конечно, посмеёмся, если в итоге камеры окажутся рабочими.           Чтобы забраться в предусмотрительно оставленное приоткрытым окно на первом этаже, им приходится приложить немало усилий. Джисон ползёт первым, и Феликс вынужден подталкивать его под костлявую задницу, чтобы тот не удумал грохнуться обратно на землю. Но он всё равно падает, правда, уже в другую сторону, заваливаясь на холодный кафель, и каждая из его двухсот шести костей трещит так, что Феликсу становится страшно за его физическое состояние.           — Живой? — уточняет Феликс, переваливаясь через подоконник следом.           Джисон громко матюгается сквозь плотно сомкнутые зубы, трёт копчик, на который пришёлся почти весь удар, но в остальном держится молодцом. Сам соскребает себя с пола, сам возвращает в исходное положение позвонки и сам делает шаг вперёд по коридору, придерживаясь стены. Ну, герой года, что сказать.           — У меня, кажется, почка отказала, — говорит Джисон, когда Феликс подхватывает его под руку. — А вместе с ней и мозг. Бля-я-я, чувак, походу пора что-то менять в этой жизни. Я стал слишком старым для таких вылазок. На первом курсе было ещё норм, а сейчас вообще треш. Ох, ничего себе, пол вертится!           — Я напомню тебе твои слова, когда ты в следующий раз соберёшься тусоваться.           Они тащатся по тёмному коридору, направляясь к лестнице, ещё с минуту, когда на горизонте показывается фигура. Высокая, статная, со сложенными на груди руками; фигура стоит и одним своим видом обещает им жестокую расправу. Феликс на секунду замирает, раздумывая, куда можно сигануть — путь только один, и тот в окно, — а затем, когда понимает, что бежать некуда (только если из страны там), натягивает на лицо улыбку.           — Хёнджин, — преувеличенно-радостно воркует Феликс тем самым своим тоном, каким выбивает скидочку в баре. — Какая неожиданная и, стоит заметить, приятная встреча! А что ты тут делаешь? Решил прогуляться, не спится? Понимаю, у нас тоже бессонница. Вот, решили выйти воздухом подышать.           — Ну ничего себе воздух проспиртованный оказывается, — нехорошо улыбается глава дисциплинарного комитета, а у Феликса, что уж скрывать, подгибаются коленки. И плохо, что не от того, что страшно. И даже не от того, что Джисон и его двести шесть костей — это тяжело. — Я не могу понять, почему это всегда именно вы двое?           — Потому что мы самые классные парни в этом клоповнике? — неубедительно предполагает Феликс. — После тебя, разумеется.           — Лесть тебе не поможет, Феликс, — как-то совсем снисходительно смотрит на него Хёнджин, а затем кивает на Джисона. — Он вообще жив?           — Он в астрале.           — Это теперь так называют алкогольную кому?           — Поможешь? — хлопает глазками Феликс. — У меня сейчас кое-какая часть тела отвалится.           — Член? — внезапно просыпается Джисон.           — Член сейчас отвалится у тебя, дружище.           Хёнджин вздыхает так громко и так отчаянно, что будь у Феликса хотя бы капля совести, ему бы обязательно стало стыдно. Но совести нет. Совесть Феликс оставил там же, где чувство самосохранения и кучу всяких других полезных вещей, которые необходимы для выживания в социуме.           — Это же надо было так ужраться, — когда Хёнджин подхватывает Джисона под другую руку, перенимая большую часть нагрузки на себя, Феликс наконец может пошевелить затёкшим плечом, на которое всё это время опирался пьяный товарищ. — Сегодня среда, господи боже. Какого чёрта вообще? У вас какой-то праздник?           — Бармену нужно кормить семью, — говорит Феликс серьёзно. — И у нас каждый день праздник. Да, Джисон?           — Дружба с тобой, бро, — самая улётная вечеринка в моей жизни, — подтверждает еле переставляющий ноги Джисон.           А потом на горизонте появляется лестница, ровно тридцать одна ступенька до их этажа. И жить больше не хочется. Хёнджин, кажется, разделяет эту мысль полностью. Он зло чертыхается себе под нос и покрепче перехватывает Джисона, чтобы случайно — в их случае намеренно — не уронить его между пролётов, когда они будут волочиться вверх. Первые шаги даются нормально. Джисон даже пытается делать вид, будто сгибает колени, а не просто волочится по земле. А затем они добираются до второго этажа, и всё катится к чёртовой матери.           — Ты мне за всё ответишь, Феликс, — обещает Хёнджин и в последнюю секунду ловит падающего Джисона за шкирку. — Возьму с процентами.            «Меня возьми», — хочет сказать Феликс и страшно завидует, когда Джисон виснет на чужих шикарных плечах. Феликс, может, тоже хочет на них повисеть.           — Я бедный и несчастный студент, — вместо этого бурчит он. — Что с меня вообще можно взять?           Как они доходят до комнаты, остаётся загадкой. Как они никого не будят по пути — тоже. Феликс несколько долгих секунд скребётся ключом в замочную скважину, пока Хёнджин держит Джисона и не позволяет тому убиться о стену, и только потом понимает, что ключ не тот. Он тратит ещё некоторое время, пытаясь подобрать нужный, а когда дверь наконец поддаётся на его уговоры и открывается, Джисон внезапно выныривает из астрала. Он говорит:           — Я скоро умру, — и Хёнджин, держащий его двумя руками, вопросительно пялится на Феликса, совсем не понимая, какого чёрта здесь происходит. — Готовясь к тому, что меня ждёт, я понял, что большую часть своей жизни я ошибался… И я проиграл!.. Потому что я не только не осознавал себя смертным, но и вообще не ценил жизнь…           — Он цитирует Ричарда Брауна из «Во всё тяжкое», — поясняет Феликс и пропускает Хёнджина с его жуткой, говорящей ношей вперёд. — У него бывает.           — Вероника, ты ослепительная женщина, — заявляет Джисон прямо Хёнджину в лицо. — И потрясающий человек. Я горд тем, что называл тебя женой. Потому что без тебя жизнь…           — Так, ну всё, дубль, снято, — Феликс оттаскивает лучшего друга за ворот толстовки, потому что на сегодня — да и вообще на всю оставшуюся жизнь — он превысил свой лимит лапанья Хёнджина. — Актёрская игра на пять с плюсом. А теперь ложись спать.           Он помогает забраться другу на кровать, стаскивает с него обувь, измазанную в земле кофту, а затем заворачивает в одеяло. Всё это время Хёнджин терпеливо стоит посреди их комнаты, которая больше смахивает на помойку, и его сверлящий взгляд Феликс чувствует лопатками, надёжно спрятанными за тканью футболки.           Удивительно то, как красноречиво глава дисциплинарного комитета умеет смотреть. Так, что сразу хочется покаяться во всех своих грехах и накинуть ещё парочку сверху, чтобы наверняка. У Хёнджина тяжёлый взгляд, когда он чем-то недоволен, и он это прекрасно знает и беззастенчиво пользуется. А у Феликса, знаете, всё ещё подгибаются коленки. Они так и требуют опуститься на пол, пальцами за шлейки джинс притянуть эти божественные бёдра, чтобы затем… Феликс теряет мысль где-то на половине, когда алкоголь в его желудке решает поднять вооружённое восстание. И становится как-то уже не до всяких непристойностей, хотя для них, Феликс считает, всегда должно быть время. Особенно, когда в радиусе обозрения такой горячий, сексуальный мужчина с доминантными замашками… В общем, Феликса откровенно мутит. Перед глазами внезапно начинает темнеть, но, прежде чем он успевает осесть вниз, знакомая тёплая рука подхватывает его и тянет на себя.           — Завтра я обязательно проведу тебе лекцию о вреде алкоголя, — обещает ему Хёнджин на ухо, а затем обеспокоенно заглядывает в миг потерявшее краски лицо. — Сильно плохо?           — Вообще пиздец, — стонет Феликс и роняет лоб на чужое плечо.           Не будь ему так хреново, он бы обязательно воспользовался этим моментом по полной. Обнюхал бы Хёнджина основательно, облапал бы со всех сторон; но в глазах темнеет, в голове звенит, крутится, вертится, и Феликс мысленно соглашается, что да, старость. Что на первом курсе такие выкрутасы, может, и прошли бы бесследно: поспал пару часов, залил остатки не выветрившегося алкоголя крепким кофе и попёр на пары. А теперь хрен так получится. Теперь придётся ещё несколько дней отходить от ночных приключений, стенать, мучиться, сталкиваться с последствиями — а то, что они обязательно будут, Феликс знает. Хёнджин напоминает о них так часто, что не забудешь, даже если очень захочешь.           — Несчастье ты моё, — вздыхает Хёнджин так нежно-нежно, пока поит Феликса водой из бутылки и гладит по лопаткам.           А Феликс, наверное, и правда несчастье. У него всегда что-то случается, всегда что-то происходит и никогда почему-то не бывает, как у нормальных людей. Он учится в университете уже три года, и ни один из тысячи девяноста пяти остальных дней не был спокойным. А Хёнджин знает это лучше других. Потому что он тоже учится в университете уже три года, и ни один из тысячи девяноста пяти остальных дней никогда не был спокойным. Они познакомились на вечеринке для первокурсников, когда Феликс случайно перевернул звуковую установку, а Хёнджину пришлось разбираться с последствиями и вправлять тому вывихнутое плечо. Идеальный мужчина, если обобщать. Феликса от него прёт так, что страшно. Так, что третий год не получается переключиться, справиться с беспокойным сердцем, которое всегда какого-то чёрта влюбляется в недосягаемых. Феликс, наверное, и правда несчастье. А Хёнджин с ним всё равно почему-то возится, терпит.           — Тебе нужно прочистить желудок, — говорит он, когда усаживает Феликса на пол у туалета. — Давай, Феликс. Иначе тебе не станет легче.           — Не хочу, — упирается Феликс. — Это противно.           Хёнджин говорит, что возьмёт с процентами, а Феликс думает, что вовек с ним не расплатится. Не тогда, когда он такой терпеливый и внимательный, сам сует пальцы — боже, а какие пальцы, если бы Феликс только мог, он бы каждый поочередности облизал! — ему в рот, блокирует любое сопротивление и давит на корень языка, заставляя Феликса выблевать всё то жуткое алкогольное варево. Не тогда, когда он ласково гладит по спине, поит водой, помогает прополоскать рот мятным ополаскивателем, а затем надежно держит в своих руках. Не тогда, когда Феликс влюблён в него безнадёжно и страшно.           — Убью, — говорит Хёнджин, когда Феликс обессиленно приваливается к его груди и блаженно прикрывает глаза, наконец ощутив желанную лёгкость в теле.           — А я люблю. 

;;;

        А утро, как бы печально это ни было, наступает. Наступает так же, как Джисон Феликсу на пятки, когда они, еле переставляя ноги, тащатся по переполненному студентами кампусу на первую лекцию. В восемь, мать его, утра. Феликс не знает, как такое вообще может быть, потому что мир в принципе не существует до десяти, но количество пропусков в ведомости заставляют его пересмотреть свои установки. Хотя проще, конечно, отчислиться, чем проснуться на первую пару.           — Напомни, почему мы это делаем?           — Потому что образование — это важно, — говорит Феликс таким тоном, будто сам не особо верит в свои слова. — И потому что видеть Хёнджина с утра пораньше — хорошая примета.           Джисон делает такое лицо, будто готов оспорить и привести по крайней мере с десяток аргументов, почему это не так. Ни один из его аргументов, впрочем, на Феликса не подействует: он уже цепляет взглядом знакомую спину и почти выливает на деревянный, скрипучий пол аудитории чай из термоса. Джисон тянет его в конец, а затем проталкивает между рядов, не особо заботясь о том, чтобы делать это ласково, потому что, когда Феликс пялится на Хёнджина, он не заметит даже переехавший его камаз.           — Надеюсь, у тебя в термосе пиво, — говорит Джисон, когда они наконец усаживаются на твёрдую скамейку, прибиваясь к стене. — Потому что у меня похмелье.           — Ромашковый чай, — хмыкает Феликс и вытягивает из шоппера тетрадку и ручку, чтобы хотя бы визуально создавать видимость активной мозговой деятельности. Хотя деятельность и без того активная. Феликс напрягает зрение, чтобы получше рассмотреть Хёнджина, который, по своему обычаю, садится где-то в начале аудитории, где торчат всякие заучки. Заучки и Хёнджин. Он из этого контингента выделяется почти пошло и возмутительно: такой ослепительный, сияющий, будто не ему полночи пришлось возиться с Феликсом и его неугомонным дружком Джисоном, который прямо сейчас растягивается на скамейке, занимая сразу несколько мест, и укладывает голову Феликсу на колени. — А потом такие специалисты, как ты, строят дома и лечат людей, — комментирует Феликс и мягко постукивает по чужой лохматой макушке.           — В таком положении информация усваивается лучше всего, — заверяет товарища Джисон и прикрывает глаза, собираясь все полтора часа спать. — И я же не собираюсь строить дома и лечить детей. Кто-то должен, в конце-то концов, говорить «свободная касса».           Юнджин опаздывает на возмутительные пятнадцать минут, но зато у неё в руках стаканчик хорошей матчи на кокосовом молоке, которую она почти опрокидывает на развалившегося Джисона, пока пытается протиснуться к друзьям в уголок. К тому времени Феликс успевает облизать Хёнджинову спину со всех сторон и перейти на аккуратно стриженный затылок, а подруга самым некрасивым образом прерывает его крайне важное, ответственное занятие, пихая локтем в бок.           — Слюни подотри, — говорит она. — Уже весь стол мокрый.           — Он сегодня в пиджаке, — зачарованно бормочет Феликс. — Ты видишь эти плечи? Боже, какие плечи!.. Я ради этих плеч проснулся в восемь утра, представляешь?           — Подвиг воистину невероятный, — соглашается Юнджин, а затем кивает на Джисона. — Он сдох?           — Морально, да, — подаёт голос Джисон и возится у Феликса на коленях. — Боже, бро, почему ты такой костлявый?           Не менее сонный, чем студенты, преподаватель что-то рассказывает, переключая слайды на интерактивной доске, а Феликс не понимает ни слова из всего того, что он говорит, потому что да, Хёнджин сегодня в пиджаке. И это, если кто не знает, оружие массового поражения. Ромашковый чай стынет в термосе, но Феликсу так откровенно всё равно, потому что: какой к чёрту чай, какая учёба, когда в паре метров от тебя сидит полубог?           — Его пальцы сегодня ночью побывали в моей глотке, — говорит негромко Феликс, и Юнджин давится матчей.           — Это то, о чём я думаю? — уточняет она и тянется за влажными салфетками, чтобы вытереть стол.           — Боюсь, что нет. Мы с Джисоном надрались, как суки. Ему пришлось совать мне пальцы в рот, чтобы я не умер. Хотя лучше бы я да. Это такой моветон блевать перед парнем, которого мечтаешь трахнуть четвёртый год подряд. Никому не советую.           — А что за повод был? — спрашивает Юнджин, а затем, когда Феликс кидает на неё красноречивый взгляд, добавляет: — Ясно. Вам не нужен повод. И что, каково было ощущать пальцы Хван Хёнджина в себе?           — Восхитительно. В той степени, в какой это вообще может быть, когда тебя мутит, — Феликс чирикает ромбик на полях тетрадки, затем ещё один и ещё. В какой-то момент вся его тетрадь становится одним большим ромбиком. — Хотя я бы лучше предпочёл ощутить его пальцы ректально.           — Зря я спросила.           — Это незаконно иметь такие пальцы, чёрт возьми!..           — Ты ненормальный, — резюмирует подруга и ласково треплет его по плечу. — Совсем чокнулся.           — Я фактурный, не подменяй понятия.           — Это всё равно не отменяет того, что ты поехал крышей.           — Это правда.           Когда лекция заканчивается, у Феликса мозоли на глазах от того, как усиленно он пялился, и целая тетрадь ромбиков, которую он с чистой душой закидывает обратно в шоппер. На штанах большое пятно от Джисоновых слюней — Феликс стонет и отбирает у Юнджин влажные салфетки, чтобы оттереть его. И он так увлекается, что пропускает тот момент, когда Хёнджин поднимается по ступенькам и оказывается рядом с их столом.           — Доброе утро, — говорит он, и Феликс так резко поднимает голову, что позвонок у шеи стрёмно хрустит. — Жду вас двоих в кабинете дисциплинарного комитета на большом перерыве.           — Чай пить будем? — невинно хлопает ресницами Феликс, притворяясь дурачком. А это у него ой как хорошо получается.           Хёнджин ухмыляется, а затем ставит руку на стол, наклоняясь ближе. И это всё, конец. Для Феликса так точно. У него в запасе было целых три года, чтобы проработать свой неироничный краш на самого популярного мальчика в их университете и направить свою неуёмную энергию на что-нибудь полезное, например, на учёбу. Но Феликс пошёл по другому пути. Он все три года фантазировал, как по окончании университета они сыграют свадьбу, обязательно пышную и помпезную, чтобы все, кто в Феликса не верил, искусали себе локти от зависти. Так упорно и самозабвенно фантазировал, что случайно забыл предпринять хоть что-то адекватное для реализации этого безупречного плана. Загляделся в эти глубокие, невероятные глаза и забыл.           — Рад, что у тебя хорошее настроение, Феликс, — говорит Хёнджин. — Надеюсь, оно останется таким же хорошим, когда я сдеру с тебя шкуру.           — Только если нежно.           — Конечно, нежно, — обещает он с доброжелательной улыбкой.           Остальные пары проходят примерно в том же режиме. Джисон спит, Феликс рисует ромбики, Юнджин переписывается с мальчиками из тиндера, а самых перспективных отдаёт на оценку. Когда наступает большой перерыв, Феликс отскребает себя от сидения, разглаживает ладонями толстовку, на которой даже после стирки осталась шерсть от дворовых кошек, и пытается придать себе божеский вид. Не получается. Волосы электризуются, а мешки под глазами такие тёмные и жуткие, что сразу наталкивают на определённые мысли — ночь у Феликса была трудная и бессонная. Хотя, если посудить, явиться в кабинет дисциплинарного комитета с бодуна — это не самое страшное, что случалось с Феликсом за всю его студенческую жизнь.           — У меня встреча с научным руководителем, — хлопает его по плечу Джисон, а затем ничуть не расстроенно улыбается. — Поработай за нас двоих, ладно? Скажи там, что нам сильно жаль, очень стыдно и что такого больше не повторится. Не мне тебе объяснять, как правильно вешать лапшу на уши.           — Да, — хлопает по другому плечу Юнджин, и Феликс недоумённо хмурится, чувствуя какой-то сомнительный запашок подставы. — Выеби его там ментально, раз физически не получается. А я пошла, у меня маник на час.           — Вы меня бросаете? — уточняет всё-таки Феликс, а ответом ему служат удаляющиеся спины.           Кабинет дисциплинарного комитета расположен на втором этаже главного корпуса, буквально через несколько дверей от студенческого совета, между библиотекой и классом для синхронного перевода. И Феликс оказывается в нём так часто, что, возможно, следовало бы задуматься и что-то в своей жизни всё-таки поменять. Он входит внутрь как к себе домой, без стука, и громко здоровается со всеми присутствующими.           — Что-то давно ты не заглядывал, — приветливо улыбается ему Чэвон — заместительница главы дисциплинарного комитета. — Аж с прошлого вторника.           Чэвон Феликсу нравится. Она улыбчивая и приятная, ходит в аккуратных женственных платьицах и профессионально выворачивает баскетболистам руки, когда те снова берутся курить в туалете или ломать университетский инвентарь.           — Были дела, — улыбается ей в ответ Феликс. — Ого, вам наконец поставили новый бойлер с водой!           — Да, ведь прошлому ты оторвал ручку, — замечает помешивающий в кружке кофе Сынмин. — Видел, кстати, обнову? Я до сих пор застрял на «Очищение Священной сакуры», господи.           — Могу вечером зайти и помочь пройти. Всё равно делать нечего.           — Было бы круто. У нас ещё остался со вчера черничный пирог. Если хён всё не съел, конечно же.           — Не хочу отвлекать, — прерывает их голос Хёнджин. — Но у Феликса много работы.           Феликс оборачивается и почти сразу же натыкается на пару тёмных внимательных глаз. Хёнджин, как обычно, сидит за своим столом, расположенным напротив окна для лучшего доступа к естественному свету, и выглядит как директор крупной строительной фирмы. Пиджак, на который ещё сегодня утром Феликс пускал слюни, аккуратно висит на спинке стула — Хёнджин на неё едва ли облокачивается, держа спину уверенно и ровно. У него всегда такой опрятный, собранный вид, будто после пар тот собирается баллотироваться в президенты — не меньше, — а университет посещает чисто по приколу. Всегда — даже во время мучительной сессии, которая никого не жалеет и пропускает через мясорубку, — чистые уложенные волосы, свежее лицо с несправедливо хорошей, сияющей кожей, какой Феликс, использующий восьмиэтапный уход, ни за что не сможет добиться. Он никогда не приходит на пары неподготовленным, ежемесячно возглавляет список лучших студентов, принимает активное участие в общественной жизни университета, а в свободное время играет нападающим в волейбольной команде. Но всё это, конечно, мелочи в сравнении с тем, что он гладит одежду. А Феликс не знает ни одного человека, который в двадцать первом веке делает это. Ну точно пришелец.           — Привет, — машет ему ладонью Феликс.           — А Джисон где?           — Проводит реформы в сфере образования, — невозмутимо отвечает Феликс и проходит к своему негласному месту — пустующему столу, на который обычно скидывается вся документация. — Совершает научную революцию. В этом семестре его припахали писать научно-исследовательскую работу. Передаёт тебе привет и говорит, что мы очень раскаиваемся и больше так не будем.           — И что же за тема его исследования? — иронично интересуется Хёнджин. — Как сварить самогон в домашних условиях?           — Мы проводили это исследование ещё на первом курсе, так что нет, — отбивает Феликс. — Но я обязательно спрошу его позже и расскажу тебе. Вдруг захочешь принять участие?           — Несомненно.           Хёнджин припахивает его заполнять таблицы в экселе, а для Феликса, который на уроках информатики смотрел смешные видео на ютубе, это та ещё проблема. Несколько долгих минут он пытается разобраться, как преобразовать файл в таблицу, и параллельно с этим поглядывает на сидящего неподалёку Хёнджина, что с сосредоточенным видом разбирает какие-то бумажки. Чужое присутствие жутко отвлекает. Взгляд так и соскальзывает с монитора ноутбука на точёный профиль, подсвеченный ярким солнечным светом из большого окна. Ну и как в такой атмосфере работать, а? Феликс вот тоже не знает. Растекается по стулу, безрадостно щёлкая мышкой, и пытается сосредоточиться на страшных многозначных цифрах, от которых голова идёт кругом, а затем не выдерживает и снова переводит взгляд на главу дисциплинарного комитета. Который уже смотрит на него в ответ.           — Закончил? — спрашивает он ровно, пока у Феликса внутренности ходят ходуном.           — Нет, — мотает головой Феликс. — Сделаешь мне кофе?           — А ты заслужил?           — Да, я хороший мальчик, — уверяет его Феликс и чуть нервно улыбается. — Смотри, как усердно заполняю таблицы.           Хёнджин хмыкает, но ничего не отвечает, поднимаясь со своего места. Он выгибается, разминая затёкшие от долгого сидения в одном положении плечи, и Феликс почти давится слюной, глядя на это совершенство. А день ведь прожит не зря, когда ты совсем близко можешь лицезреть такое. Феликс испытывает эту блаженную пытку ещё несколько минут, пока Хёнджин проходится по кабинету, тянется к верхней тумбочке за кружкой — и чтобы вы понимали, насколько Феликс завсегдатай дисциплинарного комитета: у него есть собственная кружка! — а затем ждёт, когда закипит чайник. И всё это время Феликс ловит микроинфаркты.           — Челюсть подбери, — одними губами шепчет ему откровенно веселящаяся Чэвон.           А Феликс не может. Ни в какую, чёрт подери! Не тогда, когда эти бёдра выглядят так фантастически в обычных брюках на классической посадке. Несправедливо, слышите? Несправедливо! И то, что Феликс никогда не будет так хорошо выглядеть в брюках, и то, что можно только смотреть, а трогать — нет.           — Я просил кофе, — говорит Феликс, когда Хёнджин ставит перед ним кружку.           — Нельзя пить кофе с похмелья, — отвечает он и возвращается обратно на своё место. — Этиловый спирт расширяет сосуды, а кофе, наоборот, сужает. Пей зелёный чай. Он помогает выделительной системе наиболее эффективно отфильтровать все шлаки.           — Душнила, — делает вывод Феликс.           «Сексуальный душнила», — добавляет мысленно.           — Я предпочитаю термин «эрудированный».           — Это всё ещё не мешает тебе быть душнилой, — фыркает Феликс и делает глоток горячего чая. — Спасибо, люблю тебя.           — Пожалуйста.           В какой-то момент Феликс даже входит во вкус и начинает заполнять таблицы с несвойственным для него усердием, открывая для себя всё больше и больше прикольных штук. А потом он куда-то нажимает, и вся его сорокаминутная работа исчезает.           — Нет!.. Только не это! Хёнджин! — воет он и начинает дёргано возить мышкой по столу, пытаясь вернуть всё обратно. — Всё исчезло! Исчезло! Мои бедные таблицы, господи боже!           Хёнджин вздыхает. Вздыхает так, как он делает каждый чёртов раз, когда Феликс снова влезает в какое-то дерьмо, а ему приходится его вытаскивать. Поднимается со стула и размеренным, ритмичным шагом доходит до стола, где Феликс вертится на одном месте и чуть ли не рвёт на голове волосы от отчаяния. Останавливается позади, а затем делает вещь, после которой Феликсу становится абсолютно всё равно на эти грёбаные таблицы. Он наклоняется ближе — так, что его щека прижимается к Феликсову виску, — и кладёт свою ладонь — шикарную, восхитительную ладонь, на минуточку, с мягкой тёплой кожей и вырезанными из воска тонкими пальцами — поверх ладони Феликса, которой он мёртвой хваткой вцепился в мышку.           — Дыши, Феликс, — говорит Хёнджин резко замершему Феликсу.           А Феликс не может. Хочет, а не может. У него вместо лёгких большие воздушные шары, наполненные гелием, которые настойчиво тянут его вверх, на тот свет, но чужая ладонь держит так крепко, намертво прибив к стулу, что захочешь — не дёрнешься. И это почти несправедливо. Нечестно. Нечестно, что Феликс ровно три года учится дышать в его в присутствии и ровно три года не может; ровно три года забывает, как правильно, когда Хёнджин вот так близко, что тепло его тела чувствуется вмиг покрывшейся мурашками кожей. От него пахнет мужской туалетной водой, цветочным мылом, которое стоит в университетских туалетах, и искрящимся живым светом, преследующим его везде, где бы он ни был. Феликс знает, потому что идёт за этим светом попятам.           Это ведь правда глупо: влюбляться в этих идеальных, популярных университетских мальчиков, когда ты сам одна сплошная проблема. Несчастье, взрыв, катастрофа. Когда у тебя всё валится с рук, ничего не складывается, не склеивается, только рушится и крошится. За Хёнджином ступает свет, за Феликсом — хаос. У Хёнджина — лучшие оценки на потоке, активная общественная жизнь и куча хорошеньких поклонниц; у Феликса — размытое представление о будущем, дворовые кошки, которых некому будет подкармливать, если его всё-таки отчислят, и вечно что-то не так. Весь Феликс это одно большое «вечно что-то не так» — шумное, неугомонное, горячее и взрывоопасное.           Глупо, Феликс знает. Знает, а всё равно почему-то три года не может дышать.           — Унизительно просто, — говорит он приглушённо, когда Хёнджин парой незамысловатых движений возвращает всё на место. — Ненавижу тебя.           — Правда? — усмехается. — А я думал, что любишь.           Конечно, любит. Уже как три года. Три года и целую вечность с копейками.