Методы воспитания

      — А затем он включил мне сорокаминутный документальный фильм о вреде алкоголя!..           Юнджин сгибается пополам от смеха. Её тонкая рука соскальзывает с чужого предплечья, за которое она до этого держалась, а её саму ощутимо тянет вниз, к грязно-серому, влажному после мелкого дождя асфальту, — Феликсу приходится спешно ловить её и при этом удерживать пакеты, набитые продуктами.           — Я сейчас умру от смеха, — говорит она с придыханием и присаживается на корточки прямо посреди улицы. — Господи, я обожаю Хёнджина!           — Рад, что тебе весело, — закатывает глаза Феликс и смотрит на подругу сверху вниз. — Поднимайся давай. Я голоден.           Она снова цепляется Феликсу за предплечье, по пути почти теряя шлёпки. Ярко-розовые и резиновые, на размер больше — Юнджин купила их за два доллара в каком-то маленьком хозяйственном магазинчике и притащила Феликсу точно такие же. За прошедшие полчаса — десять минут от общежития до ближайшего супермаркета и ещё двадцать минут перед холодильником с замороженной пиццей, где они долго спорили, какую взять, — она потеряла шлёпок дважды. И ещё дважды чуть не вывернула ногу на скользких ступеньках. Пятки на её некогда беленьких чистых носках потемнели от пыли и придорожной грязи, размокшей от моросящего не так давно дробного дождя. Он закончился раньше, чем Феликс успел закрыть оставленные на проветривание окна в комнате — лишь слегка залил лежащие на подоконнике учебники и закончился.           — Я уже и не знаю, на какой козе к нему подъехать, — говорит Феликс отчаянно, а затем носом тянет свежий вечерний воздух. Влажный, по-летнему сладкий. — Где же столько коз взять, а?           За последние три года Феликс объездил всех коз мира. Выиграл олимпиаду и чемпионат мира, а также стал золотым призёром во всех видах козьего спорта: конкур на козах, вольтижировка, троеборье, драйвинг. Но ничто из вышеперечисленного не помогло ему забраться Хёнджину в штаны. И вот зачем тогда вообще эти козы нужны, спрашивается?           — Кривые у тебя козы какие-то, — хмыкает Юнджин. — Страшненькие. Пробовал подъехать к Хёнджину на новенькой ламборгини?           — Ну и какая к чёрту ламборгини, скажи мне? У меня иногда денег на автобус нет. Я в ужасе от нынешних цен!           — Детка, люди любят успешных и состоявшихся, — со знанием дела говорит Юнджин и перескакивает маленькую лужу. — Я вот, чтоб ты знал, ни за что не пойду на свидание с парнем, который ездит на козе.           — Потому что ты меркантильная.           — Извини?           — Мер-кан-тиль-ная, — по слогам повторяет Феликс.           — Я просто ставлю собственный комфорт в приоритет! — возражает она и тянет на себя за руку, заставляя остановиться. — Такая дорогая женщина, как я, не может позволить себе отираться по всяким грязным автобусам!           Феликс критичным взглядом окидывает «дорогую женщину»: её розовые резиновые шлёпки, растянутые спортивные штаны с катышками на заднице, видавшую жизнь толстовку с пятном от сырного соуса (который она бесплатно урвала в Макдональдсе) и немытые волосы, собранные в какое-то сомнительное подобие пучка. Он не говорит, что ещё на прошлой неделе они вместе таскали бумагу из университетских туалетов и что туалетный столик, который сейчас благополучно стоит у Юнджин в комнате, родом из мусорки, — а тащили они его в три руки, подолгу и тяжело, потому что кое-кто отказался вызывать убер.           — Хорошо, — соглашается Феликс, потому что в спорах с женщинами у него почему-то никогда не получается. — Ты меркантильная и ты ставишь свой комфорт на первое место. Так и надо.           Феликс заворачивает во двор, чтобы срезать путь. По времени они выигрывают немного, минут пять-семь, но Феликсу так не терпится наконец поесть, что он готов тащить Юнджин даже через Тихий океан, что говорить о неглубоких лужах, которые ещё не успели сойти в дренажную решётку. В одной из таких — маслянистой и тёплой, с радужными разводами от тонкой бензиновой плёнки — подруга и теряет свой шлёпок, пока они пытаются пройти вдоль по бортовому камню бордюра, чтобы не измазаться в грязи.           — В следующий раз, когда будешь садиться в ламборгини к своему очередному бойфренду, — говорит Феликс, догнав шлёпок, что понесло вниз по улице, — вспомни, кто нырял за твоими тапками.           В студенческий городок они возвращаются грязные и с начинающей подтаивать замороженной пиццей в пакете, ручки которого рвутся где-то между заплывом за шлёпком и попытками не утопиться в этой самой неглубокой бензиновой луже. Пловец, как можно догадаться, из Феликса никакущий. Хотя определённо лучше, чем козий наездник. В тряпочных кедах мокро и сыро, а в животе страшно пусто — Феликс не разделяет всеобщего приподнятого настроения, когда идёт сквозь толпы жизнерадостных студентов, которые как тараканы по вечерам выбираются под окна общежития, чтобы поиграть на гитаре или побросать мяч. Не реагирует он и на всякие ухищрения позвать его присоединиться, потому что в кедах всё ещё мокро и сыро, в животе страшно пусто, а после прошлогоднего опыта разбивания окон в спортивном комплексе университета, Феликс вообще не горит желанием прикасаться к мячу. Хёнджин ему до сих пор припоминает.           — Блять, боже, нет! — резко дёргает за плечо Юнджин, когда до ступенек общежития остаётся не больше пары метров. — Феликс, спрячь меня!           Куда, хочет спросить Феликс, пока пытается нащупать пластиковый, разваливающийся на части пропуск в глубокой дырке кармана. У них с Юнджин один рост на двоих, Феликс, может, в плечах пошире и то, сомнительно, потому что имеет привычку горбиться, и спрятать он её может разве что в несоизмеримые дырки в карманах ветровки — однажды Феликсу удалось пропихнуть в них два с половиной литра пива, для сравнения.           — Можешь в пакет спрятаться, — говорит Феликс и кивает на дохлый целлофановый пакет с оторванными ручками, которые пришлось связать в бантик между собой. — С замороженной пиццей, правда, придётся потесниться, но ничего, наверное? В тесноте, да не в обиде?           — Иисусе, он с цветами, — в ужасе шепчет Юнджин, и Феликс прослеживает за её взглядом, натыкаясь на фигуру невзрачного молодого человека с цветами в руках.           В нём он узнает одного из ухажёров подруги — какого именно, Феликс не знает, потому что их настолько много, что где-то на пятом Феликс перестал воспринимать их всех как отдельных личностей, индицируя как «такси» или «деньги на маник».           — Это ты его две недели игнорила? — уточняет Феликс для справки.           — Нет, это другого, — мотает головой она. — Этот купил мне билет на концерт «BTS».           — Кажется, пора что-то менять в этой жизни.           А затем «билет на концерт бантан сонёндан» замечает их — Юнджин, если точнее; Феликс в это время меланхолично разглядывает нежно-розовое закатное небо, думает о замороженной пицце и сливается с серыми мусорками — и лицо его становится таким счастливым, таким радостным, словно он наконец получает долгожданный рождественский подарок. Феликс вот, например, видит лицо Юнджин (всегда разное: иногда доброе, иногда злое, накрашенное или нет, уставшее или после трёх шотов чачи за раз) каждый день на протяжении уже трёх лет — не считая только летние каникулы, и то, не всегда, потому что прошлый августовский уик-энд Феликс провёл в компании Юнджин, вскапывая огород на даче Джисоновой мамы — и искренне не понимает, как оно может быть чьим-то долгожданным рождественским подарком. Потому что у настоящего долгожданного рождественского подарка другое лицо — красивое и светлое, с родинкой под глазом, прямым скульптурным носом, полными губами… Лицо Хёнджина, получается. Феликса куда-то уносит.           — Юнджин, малыш! — тем временем орёт на весь студенческий городок «билет на концерт бантан сонёндан» и уже вовсю несётся в их сторону.           Ему требуется секунд десять, за которые Феликсу удаётся откровенно заскучать, а затем случается кое-что более интересное, привлекающее уже не только внимание Феликса, но и других студентов во дворе. Ухажёр Юнджин внезапно падает на колено — прямо в лужу, рассеянно замечает Феликс — неловко роется в карманах куртки и достаёт оттуда бархатную ювелирную коробочку.           — О нет, — одними лишь губами шепчет в ужасе Юнджин.           — Юнджин, всё это время я никак не мог отделаться от мыслей о тебе. Я думаю о тебе — о нас — постоянно, что бы ни делал. Ты самая невероятная девушка, какую я только встречал. И рядом с тобой я чувствую себя самым счастливым, — торжественно говорит парень и дрожащими пальцами открывает коробочку. — Станешь ли ты моей женой, Юнджин?           «Билет на концерт бантан сонёндан», конечно, неимоверно жалко, потому что Юнджин — самый ветренный и непостоянный человек на свете, а под венец её не затащить даже под дулом пистолета — она скорее собственноручно пустит пулю себе в висок, настолько велико её отторжение к древнему и многоуважаемому институту брака. Но смешно пиздец как. Со всей ситуации в общем, а с перекошенного лица Хо Юнджин — особенно, потому сначала, из мнимого уважения и попыток вести себя не как говнюк, Феликс изо всех сил борется со смехом, а затем взрывается безудержным хохотом.           — Слушай, ты классный парень и всё такое, — натянуто улыбается Юнджин, и Феликс более чем уверен, что она даже не помнит его имени, — но сейчас я не готова к серьёзным отношениям. Для начала я хочу окончить университет. Высшее образование очень важно для меня, — где-то на этом моменте Феликс уже давно задыхается, потому что за прошедшие три года Юнджин дважды почти оказалась в списках на отчисление, — поэтому на данном этапе жизни в приоритет я ставлю именно его. Надеюсь, ты понимаешь. А за цветы спасибо, с удовольствием приму их!           Она вырывает букет пышных пионов из рук охреневающего «билета на концерт бантан сонёндан», хватает обхохатывающегося Феликса за шкирку и бежит к дверям в общежитие. По пути теряет шлёпок, громко чертыхается через плотно сомкнутые зубы, возвращается, чтобы подобрать, и босая на одну ногу бежит дальше. Всё это время Феликс не может отдышаться от смеха.           — Подержи, — раздражённо говорит Юнджин и пихает Феликсу в руки букет пионов, а сама в это время пытается нащупать в кармане спортивных штанов пропуск. — Ну что за день!..           — Надо было ещё кольцо прихватить, — сетует Феликс, поднося к носу распустившиеся бутоны, и обаятельно улыбается недоверчиво поглядывающей на них из своего окошка вахтёрше. — Могли бы в ломбард сдать.           — И потом это я меркантильная, да? — хмыкает Юнджин, проходя через турникет.           — Да.           У лифта они сталкиваются с Хёнджином. Феликсу требуется несколько секунд собраться и хорошо знакомое «подбери челюсть» от Юнджин на ухо, которое он слышит чуть ли не каждый день с тех самых пор, как красивый одногруппник пришёл навестить его после того, как вправил плечо. Где-то примерно на этом моменте у Феликса и начались проблемы с челюстью — она настойчиво из раза в раз тянулась вниз, к земле, когда в поле зрения попадал глава дисциплинарного комитета. И никакой ортодонт в мире не сможет решить его проблему. Потому что урегулирование этого неприятного обстоятельства только одно: опуститься наконец-таки на колени, вцепиться пальцами в пряжку ремня, чтобы затем… Ну вот, Феликса опять понесло.           — Красивый букет, — говорит Хёнджин тоном, который хрен расшифруешь, и опускает взгляд с Феликсова лица на пионы, прижатые к груди.           — Красивый, — соглашается Феликс. — Но я предпочитаю гвоздики.           — Приму к сведению.           — Да, пожалуйста.           Юнджин преувеличенно-заинтересованно вчитывается в висящую на стене рядом с лифтом брошюру, агитирующую вступать в студенческие отряды (вступайте в колхоз, становитесь рабами социализма!), и Феликс искренне благодарен за её участие. Он неловко ведёт плечом, следя за сменяющейся цифрой на экране, и это, вообще-то, загадка человечества: куда в такие моменты девается его говорливость? Где-то на лестнице — нужно было идти по лестнице, чёрт возьми! — смеются первокурсники, которые ещё не в курсах, что им поотрывают все уши, когда поймают на курении на лестничной клетке; сидящая на диване девушка с иностранного отделения болтает по телефону; Юнджин берётся по второму кругу вчитываться в брошюру — и тогда Феликс, наконец, набирается сил.           — А мы пиццу собрались делать, — говорит он и поворачивает голову в сторону Хёнджина, чтобы наткнуться на его спокойный, рассудительный взгляд. — Ну как делать. Она уже готовая, но мы накидаем сверху ещё сыра и колбасы, так что считай сами готовим. Хочешь присоединиться?           Иногда Хёнджин смотрит по-особенному. Иногда его взгляд другой, и это та самая причина, почему Феликс три года не может избавиться от своей глупой, безответной любви. Почему три года стоит на одном месте, не смотрит ни на кого другого. Три года не может дышать и задыхается, но упрямо продолжает искать глазами чужую спину в толпе студентов и всегда находит. Из тысячи других одну определённую, к которой взгляд приклеился намертво — так, что если отдирать, то только с кровавыми ошмётками сердца. У этого взгляда другая изнанка, он теплом оборачивается поверх кожи, гладит нежно, чутко; лечит. Этим взглядом Хёнджин рвёт Феликса изнутри, мучает хуже равнодушия — потому что ласковый, тёплый, как летний вечер, потому что даёт надежду, — и обманывает. Обманывает тем, что заставляет Феликса верить в большее, верить в то, что Хёнджин не считает его проблемой, неудобным обстоятельством, которое всегда случается и портит планы.           — У меня ещё есть дела, — говорит он сожалеюще, но звучит по-настоящему — не так, как когда отказывает влюблённым в него девушкам, а как будто искренне. — Но в следующий раз обязательно.           — Без проблем.           Когда они всё-таки добираются до кухни, пицца уже окончательно растаивает. Джисон опечалено прижимает её к груди и говорит:           — Детка моя, — и нежно так, как никогда не говорит своим подружкам. — Видел вас, кстати, в окне. Значит, ты отшила его?           — Я отшила его ещё на том этапе, когда перестала отвечать на сообщения, — вздыхает Юнджин и падает на стул, вытягивая вперёд ноги в измазанных грязью носках.           — Жаль, а мне он нравился. Он покупал нам клубнику в шоколаде.           — Он покупал её мне, вы просто жрали её.           — А это разве не одно и то же? — спрашивает Феликс и получает бумажными салфетками в лицо.           На следующий день наступает пятница. А Феликс пятницу любит. Не любит только вставать к первой паре, но это ладно, зато пятница! Именно с таким настроем он и просыпает утром, впихивает себя в штаны, трясётся в автобусе, придерживая всё ещё спящего Джисона за капюшон, стоит в очереди в кофейный автомат, садится за четвёртую парту первого ряда на семинаре и открывает задания к тесту, о котором, конечно же, предупреждали заранее и к которому — конечно же! — ни он, ни Джисон не готовы.           — А по чём щас пара? — спрашивает друг и вместе с этим рушит все надежды на то, что за одну ночь он внезапно превратился в эксперта по макроэкономике. — У тебя есть ручка? А то я рюкзак забыл.           — И почему на первом курсе меня подселили именно к тебе? — бормочет Феликс, параллельно с этим роясь в пенале. — А могли бы к какому-нибудь ответственному отличнику. И тогда я бы не пошёл на дно вместе с тобой, бро.           — Я спас тебя от самого страшного в жизни, — качает головой он. — Я сделал из тебя нормального человека.           — Отлично. Может, теперь ещё и тест сделаешь?           — Ой не. Я не в кондиции думать.           — А ты когда-нибудь вообще бываешь в ней?           — Иногда. Не слишком часто, но бывает.           Феликс вздыхает и опускает взгляд на листок перед собой. И ничего из прочитанного там не наталкивает его на правильные мысли. До чего же всё-таки тяжело быть распиздяем!           — Ты чё делаешь? — уточняет Феликс, когда Джисон закрывает глаза и начинает тыкать карандашом в тест. — Брат, понимаю, с таким распорядком жизни ты, наверное, не только думать разучился, но и писать… Я имею смутное представление, что тесты делаются не так.           — Я считываю пространство, — говорит Джисон на полном серьёзе. — Просматриваю материю. Это поможет нам ответить правильно на все вопросы.           — Боже, с кем я дружу?..           Через пятнадцать минут Феликс совсем отчаивается и бросает попытки найти в закоулках своего разума правильные ответы, потому что их там отродясь не бывало. И вот тогда случается чудо. Хёнджин, если точнее. Хотя он, определённо, служит синонимом к этому слову. Он, сидя на парту впереди, оборачивается, смотрит на Феликса непроницаемым взглядом секунд пять, а затем кладёт на стол листок с ответами. И отворачивается без слов обратно.           — Это я нааффирмировал, — хвастается Джисон, но Феликс его не слушает.           — Я выйду за него замуж, — обещает он и принимается списывать ответы.           После второй пары по расписанию стоит перекур — в вывешенном на стене расписании так и написано, чёрным по белому. Они с Джисоном тащатся на пятый этаж в мужской туалет на углу двух корпусов, потому что там всегда меньше всего людей. Внутри пахнет хлоркой и мылом; Джисон забирается на подоконник, свешивая ноги с костлявыми коленками в прорезях джинс вниз, и заливает в под жижу — что-то типично Джисоновское, приторно сладкое черничное мороженое. Феликс останавливается рядом, прижимаясь лопатками к холодной плитке, и думает о чём-то своём до тех пор, пока товарищ во всех начинаниях (и это так приятно, так хорошо, когда рядом есть кто-то, кто и в огонь, и в воду с тобой) не протягивает ему электронку.           — Мерзость, — сообщает Феликс, но всё равно делает ещё одну затяжку, возвращая под обратно Джисону. — Черничное мороженое парят только девочки.           — Только девочки и крутые парни, как я, — возражает с улыбкой друг.           И он — неугомонный, странный, не умеющий пить — лучшая Феликсова находка за последнюю жизнь. Джисон курит мерзкую жижу с черничным мороженым, никогда не моет посуду вовремя, раскидывает повсюду одежду и тащит в их комнату всякий хлам, вроде парафиновых свечек, ловцов снов или карт Таро (на которых они, пьяные, играли в дурака). Он придурошный и несерьёзный, трижды ломает смеситель в душе, ругается матом на малайском, плохо играет на гитаре, но лучше поёт и сочиняет песни. Рядом с ним Феликс всегда смеётся до ломоты в рёбрах, рядом с ним дешёвый рамён на скидке вкуснее, а осенние вечера, когда отопление ещё не включили, теплее. Рядом с ним Феликс справляется лучше, храбрее, сражается с этой дурацкой студенческой жизнью изо всех сил и пытается найти себя, потому что кто-то рядом пытается вместе с тобой. Рядом с ним Феликс скучает по маме не так сильно, боится взрослой жизни меньше, чем, наверное, следовало бы. Рядом с ним Феликс чувствует себя на своём месте.           А вместе они трагедия. Конец света, взрыв, апокалипсис. Вместе они пара шумных соседей, которые нарушают комендантский час, гремят бутылками в рюкзаке и однажды ломают кровать, когда смотрят новый сезон «Атаки титанов». Вместе они пара одногруппников, которая ходит на пары только вместе и никак порознь, нет одного, значит — нет другого. Вместе они пара лучших друзей, которых хрен друг от друга оторвёшь: где один, там второй. Вместе они Феликс и Джисон — завсегдатаи дисциплинарного комитета, головная боль большинства преподавателей и студенческого совета. Вместе — да. По отдельности — никогда.           — А мы пойдём в столовку?           — У нас нет денег.           — Печально.           — И не говори.           — Предлагаю пойти сегодня обедать к Чан-хёну, — говорит Джисон и выпускает изо рта клубы сладко пахнущего пара. — Покажем ему, как мы скучали, и он нас накормит.           — Ты ужасный человек, — делает неутешительный вывод Феликс, принимая из чужих рук под. — Давай.           Хёнджин заходит в туалет в тот самый момент, когда Феликс не видит даже носки собственных кроссовок от стоящего в помещении пара. И единственное, что Феликс может сказать, это:           — Вот это погодка сегодня! Облака так низко, даже сюда добрались!           Убеждённым Хёнджин не выглядит. Неспеша подходит ближе, дефилирует, а затем протягивает руку с раскрытой ладонью.           — Курить на территории университета запрещено, — говорит он пресным тоном и ждёт. — Конфисковано.           — Ну уж нет! — мотает головой в стороны Джисон, прижимая под к груди. — Это моя единственная радость, чёрт возьми! Ты можешь отобрать моё имя, моё достоинство, честь, но не подик! Он мне дороже родной матери!           — Джисон, — осуждает его Феликс.           — Ладно, тут я гиперболизирую, — сдаётся друг, но всё равно упрямо продолжает смотреть на Хёнджина. — Мне нужно курить подик по предписанию врача. Хочешь убить меня?           — Иногда, — честно признаётся глава дисциплинарного комитета, на что Джисон картинно охает. — Я не делаю исключений, Джисон.           Хёнджин занял должность главы дисциплинарного комитета на втором курсе, когда все остальные студенты, включая Феликса, как слепые котята тыкались в эту непонятную, замысловатую студенческую жизнь, в которой ты вроде бы формально взрослый, а всё равно звонишь маме, чтобы узнать, как правильно варить яйца. И к тому времени у него уже был определённый авторитет (у Феликса, если что, тоже: не каждый год первокурсник переворачивает на себя дорогущую звуковую установку), делающий его популярным среди сверстников, поэтому в том, что пост перешёл именно ему, не было ничего удивительного.           — А ты сделай, — настаивает на своём Джисон. — Посмотри, какие мы хорошие!           Удивительно только то, что Хёнджин по какой-то невероятной и необъяснимой причине их терпит, потому что если по-отдельности Феликса и Джисона ещё можно идентифицировать как нормальных людей, то вместе они превращаются в жуткое взрывоопасное химическое соединение — такое, которое может снести с лица земли добрую половину человечества, если вовремя не уложить спать. Феликс этим не гордится, если что. Ему даже иногда (иногда — ключевое слово, не слишком часто, потому что собственная совесть работает по графику два через два и какое-то внушительное количество дней в месяце она отсутствует на рабочем месте) стыдно доставлять хорошим людям столько неудобств, но поделать что-либо со своей неугомонной, бесноватой натурой он не может. Мама называет это шилом в заднице, а Феликс чувствует его на всех уровнях: вот на одном кадре он обещает себе прийти в общагу и чинно сесть за домашку, чтобы затем лечь пораньше и не проспать первую пару, а на другом они с Джисоном уже где-то на окраине Сеула в сомнительном андеграундском клубе, где обязательно случается потасовка с их прямым — ну куда же без Джисона и Феликса, вы что! — участием.           А подик Хёнджин всё равно отбирает. Окидывает их обоих внимательным, хирургическим взглядом (каким угрюмые вышибалы у клуба осматривают малолеток и их поддельные айди-карточки), наверняка думает, к чему бы ещё прицепиться, а затем ненавязчиво напоминает:           — Сегодня последней парой физкультура.           — Круто, — кисло улыбается Феликс. — Обожаю физкультуру.           — Это, — он чуть пренебрежительно, но всё равно сдержанно кривится, указывая на отобранный у Джисона под, — можно будет забрать в конце месяца.           Джисон выглядит отчаявшимся. Он, главный спонсор всех вейп-шопов города, не расстаётся со своей дудочкой даже в туалете, поэтому «в конце месяца» для него — это не двадцать с копейками дней, а целая вечность.           — Ну смотри, — говорит Феликс, когда Хёнджин покидает туалет, и в утешительном жесте укладывает товарищу руку на плечо, — это отличный повод, чтобы бросить.           — Это отличный повод, чтобы нажраться.           — Чтобы нажраться, любой повод отличный, но мы не будем.           — Правда, что ли?           — Правда.           А на физкультуру Феликс идти, конечно же, не собирается. Он под шумок быстренько закидывает немногочисленные вещи в рюкзак, оставляет Джисона на съедение его научному руководителю, а сам торопится к выходу, пока толпы студентов не успели хлынуть через турникеты, тем самым образовав самую настоящую пробку. Именно тогда Хёнджин его и ловит — как чувствует — хватает Феликса за ворот толстовки, когда он уже прикладывает студенческий к турникету, и аккуратно, но настойчиво тянет на себя.           — Спортивный зал в другой стороне, — как бы между прочим говорит он и тащит Феликса вперёд по коридору.           — Заблудился, — отвечает ему Феликс и печально оглядывается назад, на выход, где за стеклянной дверью такая желанная и недоступная теперь свобода. — Четвёртый год учусь здесь, а всё равно путаю спортивный зал и выход.           — Понимаю. Очень легко ошибиться, — кивает Хёнджин. — Хорошо, что хотя бы запомнил дорогу до столовой и курилки.           — Такое хочешь, всё равно не забудешь. Это самые важные места в жизни каждого человека, — а затем, погодя, добавляет: — И кабинет дисциплинарного комитета, само собой.           Хёнджин хмыкает. Его не взять ни лестью, ни слезами, ни взятками (а студенческие взятки они такие: талоны на комплексный обед в столовой или новая антипригарная сковородка в общагу — Феликс за всё вышеперечисленное продаст душу), и это та его часть, которую Феликс одновременно любит и ненавидит. Он всё ещё не знает, с какого бока к Хёнджину подступиться, потому что за всё это время он навернул вокруг чужой фигуры по крайней мере с тысячу кругов, но так и не нашёл правильного подхода. Поэтому выбрал самый ужасный из всевозможных: Феликс выбрал быть самим собой. Ужасный, но, наверное, единственно верный, потому что каждая его попытка быть другим человеком — кем-то, кто умнее настоящего Феликса, кто остроумнее, интереснее, загадочнее — чтобы понравиться, всегда оборачивалась для него плохо.           — Что-то в боку колет, наверное, аппендицит, — бормочет Феликс и хватается за бок. — Пойду, наверное, к медсестре.           — Аппендицит с другой стороны.           — А с другой стороны тоже болит.           — Жалко, что язык у тебя не болит болтать глупости.           — Язык болит у меня только в одном случае, — двусмысленно говорит Феликс и широко улыбается. — Знаешь, в каком?           — Боюсь, я не захочу знать, — поджимает губы глава дисциплинарного комитета, и его аккуратные тёмные брови медленно ползут вниз.           — Я имел в виду ключ-кольцо на банке пива. Я очень хорош в том, чтобы открывать его языком. А ты о чём подумал?           А тысяча кругов, наверное, это не так уж и много, когда на тебя смотрят так. Под этим взглядом Феликс снова находит силы сделать ещё один круг, даже если в итоге он опять придёт туда, откуда начал.