Методы воспитания

      — Ты обманул меня! — первое, что говорит Джисон, влетая через распахнутую дверь дисциплинарного комитета.       Феликс нехотя отворачивает голову от вентилятора, за который в период невыносимой июльской жары приходится всамделишно драться, и утомлённо смотрит на приятеля. Откуда в нём столько энергии под конец дня (а день тот жаркий, удушливый, вкупе с высокой сеульской влажностью дышать вообще нечем), Феликс не знает, потому что сам давно уже растекается всем содержимым своего тщедушного тела — вещи, из которых сделан Феликс Ли: много любви и мало благоразумия, чуть больше мечтательности, поделённой на два страшной неусидчивостью и нетерпением, а ещё много, много холодного айс-латте.       Иногда Феликсу кажется, что он состоит из других людей даже больше, чем из самого себя. У него мамины глаза, её же упрямство, местами граничащее с абсолютной слепой косностью, но при этом папино чувство юмора, помогающее располагать к себе других людей. И улыбка у него тоже от папы — такая простая, подкупающая искренностью, за которой почти никогда не видно двойного дна. А в Феликсе оно и вовсе отсутствует. Тоже от папы. Свою привычку добавлять мёд в кофе Феликс взял от Юнджин. От неё же: всегда слушать себя больше, чем других людей, поменьше размениваться на оправдания и с осторожностью подходить к третьим свиданиям, потому что сначала ты идёшь с ним на третье свидание, а потом у вас ипотека на тридцать лет и двое детей.       Феликс совсем не уверен в том, что ему на самом деле нравится цикл книг Анджея Сапковского, хотя он прочитал все восемь штук, потому что они нравятся Джисону. От Джисона в Феликсе вообще много чего: отпечаталось на коже и под так плотно и крепко, как будто история их знакомства берёт своё начало задолго до того, как Вселенная начала своё существование. По человеческому летоисчислению в марте следующего года их дружбе стукнет ровно четыре года, но по незримым законам мироздания (Сатурну требуется десять тысяч семьсот пятьдесят пять целых семь десятых земных суток, чтобы облететь вокруг Солнца, — что значит время против бесконечного космоса?) их дружба появилась тогда, когда люди осознали себя нуждающимися друг в друге.       Давно, в общем.       Сложно сказать, какое из своих увлечений Феликс приобрёл сам по своей воле, а не потому, что этим увлёкся Джисон, — теории заговоров, эзотерика, криптозоология, вышивание крестиком. Они потратили весь прошлый год в попытке научиться ментальным шахматам и считать на абакусе, который Джисон заказал на «Алиэкспресс» за двенадцать долларов, и ещё полтора, чтобы научиться финансовой грамотности, которая хромала на патологическом уровне у обоих. Хромает и сейчас, потому что суши за последние деньги почему-то всегда вкуснее.       Ещё труднее сказать, откуда Феликс начинается: с Большого взрыва или Хван Хёнджина, который тоже приложил руку, выковывая и выплавляя теперешнего Феликса.       Простейшая арифметика. Отними от Феликса всё то, что в нём присутствует по причине других людей. Что останется?       — В среднем человек лжёт пять раз в день, — зевает Феликс. — В чём именно я тебя обманул?       — В том, что сперма на вкус, как взбитые сливки!       Роющаяся в ящиках Чэвон неловко замирает, а принтер, над которым нависает Хёнджин, на долю секунды даже перестаёт жевать белые листы — тоже в шоке. Феликс взрывается безудержным хохотом, хотя ещё совсем недавно умирал от жары, и скатывается вниз по стулу, чувствуя подступающую к животу боль. Господи, ну как так?       — Только не говори мне, — через резкие выдохи произносит Феликс, — что ты сделал это? Я сейчас умру от смеха!..       — Это был научный интерес! — защищается Джисон, складывая руки на груди.       — Правда, что ли? И какой же научный прорыв ты сделал?       — Что сосать члены отвратительно!       Со стула Феликс всё-таки сваливается, заваливаясь боком на пол. Чэвон резко разгибается и говорит:       — Что-то страшно захотелось кофе! Кто-нибудь ещё будет?       — Да, мне латте со льдом, пожалуйста, — вслед за ней выползает Феликс. — Я скину тебе денюжку на карту.       — Не покупай ему кофе. Он и так уже выпил три стаканчика за сегодня, — строгим, папочкиным тоном говорит Хёнджин и вытаскивает из принтера картридж. — Феликс будет зелёный чай.       — Это называется абьюз, — ахает Феликс. — Вот так и стирается личность, ребята. Я уже чувствую, как растворяюсь в этих отношениях. Теряю себя.       Феликс возвращается обратно к вентилятору, подставляя розовое от жары лицо под потоки воздуха, циркулирующего туда-сюда по кабинету. Распахнутые настежь окна и дверь едва ли делают ситуацию лучше, потому что до тех пор, пока солнце не опустится с небосвода ниже — а случится это не раньше, чем через час-полтора, — Феликс отказывается покидать пределы здания университета. С каждым годом выносить такие температуры становится всё трудней — старость, не иначе. Но что по-настоящему возмутительно, так это то, что даже в такую жару Хёнджин выглядит восхитительно.       Феликс скользит взглядом по его широкой спине, обёрнутой в тонкую ткань белой рубашки без рукавов, а после спускается к оголённым рукам, которыми Хёнджин пытается поменять картридж в принтере. Чем меньше на нём одежды, тем больше у Феликса в голове всяких непотребных мыслей; чем больше оголённой кожи, тем меньше рассудка, что и без этого плавится при высоких температурах. Нескончаемое математическое уравнение, ответ к которому, как ты его не решай, по-любому сведёт Феликса с ума.       — Нет, серьёзно, — бормочет Джисон, прижимаясь горячим плечом к Феликсу, и тоже устраивается напротив вентилятора. — В чём кайф сосать члены? Это невкусно. Мерзко, в конце-то концов!       — Дело не в том, вкусно или нет, — со знанием дела говорит Феликс. — Обычно люди получают кайф от того, что доставляют удовольствие своему партнёру. Иногда это даже лучше, чем оргазм.       — Вы знаете, что вы ужасные люди? — оборачивается на них Хёнджин. — Вы спугнули Чэвон.       — Мы часто это слышим, — хмыкает Феликс. — Так что, кому ты уже успел отсосать?       — Коммерческая тайна. Хотя это было настолько ужасно, что теперь я хочу опозорить этого человека на весь интернет.       — Ну ты, конечно, вообще, — Феликс вздыхает, вытягивая вперёд ноги. — Минет — это очень интимное дело, понимаешь? Интимней, чем «я люблю тебя». Твой рот — Святой Грааль, нельзя совать туда что попало.       — Невероятная философия, — замечает Джисон. — Почти до слёз тронуло. Но знаешь что? Теперь я совершенно не осуждаю тех, кто сосёт на айфоны там, тачки. Это же такой труд, чёрт возьми!       — Эй, Хёнджин, где моя тачка? Или хотя бы айфон.       — Покиньте помещение, пожалуйста, — сурово говорит Хёнджин.       — Если не хочешь покупать мне айфон, так и скажи. Я тебя не за деньги люблю.       Когда Джисон уматывает, Феликс пользуется моментом, который выдаётся не часто в силу постоянно находящихся рядом людей, которые всегда пытаются отобрать у Феликса Хёнджиново внимание. Он протискивается между работающим принтером и Хёнджином, а затем замирает, улыбаясь широко-широко.       — Нет, — в лоб говорит Хёнджин, не выпуская из рук какие-то бумаги.       — Я ещё даже ничего не сказал.       — А тебе и не надо. Я всё по лицу вижу.       — Ну одну буську. Тольку одну, честно, — просит Феликс и закидывает руки Хёнджину на плечи.       — Знаю я, чем заканчивается твоё «только одну», — пытается звучать серьёзно, но всё равно пасует.       Есть в этом что-то пьяняще-волшебное. В том, как непоколебимый, непреклонный Хёнджин всегда и во всём уступает — не из-за чего-то дурного, вроде страха, а лишь из всецелого, безоговорочного уважения и любви. Иногда Феликс тоже уступает, хотя для него это, наверное, ещё труднее из-за часто мешающего жить упрямства, которое делало все его прошлые отношения игрой «тяни-толкай».       Страшно от того, как много люди готовы делать для одних, но даже половину не способны сотворить для других — разница колоссальная.       Хёнджин смотрит мягко, греюще-нежно из-под густых длинных ресниц, а затем прижимается губами к Феликсовому лбу — в нём всегда столько трепетного, ласкового, не запятнанного ничем приземлённым, что иногда Феликс чувствует себя единственным грешным. Разве способны люди, выкованные в несовершенстве, любить так? Навряд ли.       — Ладно, ты прав, — бормочет Феликс. — Одной буськи мало.       Привычка ставить всё всегда под сомнения ломается где-то между поцелуем в лоб и взглядом: можно сомневаться в том, что Земля круглая, но никогда в том, что Хёнджин любит.       — Удивлён ли я? — весело хмыкает Хёнджин.       — Кстати, мне нужно будет кое-что распечатать.       — Если это «кое-что» снова на пятьдесят страниц, то я с радостью, Феликс, проведу тебя до печатного центра.       — Ты не можешь быть таким занудой, — качает головой Феликс, притираясь ближе. — В чём толк встречаться с главой дисциплинарного комитета, если он даже не хочет делиться своим принтером?       — За этот месяц мне уже дважды пришлось менять картридж. Из-за тебя и Джисона, если что, — невозмутимо отвечает Хёнджин.       — Ты видел цену на бумагу?       — Да. Ведь именно я ей и закупаюсь, Феликс.       — В таком случае я готов отдаться тебе за пачку бумаги А4.       — Ты готов отдаться мне в любом случае, — и бровью не ведёт Хёнджин. — За бесплатно.       Рот открывается совершенно не запланировано: от возмущения.       — Я почти оскорблён, — говорит Феликс, одной рукой касаясь задней части Хёнджиновой шеи, а другой обводит правое плечо. — Ты задел мои нежные чувства. Если хочешь искупить свою вину, то тебе придётся ещё раз поцеловать меня. Только уже не по-старпёрски, пожалуйста. Каждый раз, когда ты так меня целуешь, мне кажется, словно мы с тобой пожилая пара, женатая пятьдесят лет. А мне не нравится концепция старения. Что может быть хуже морщин? Ты когда-нибудь думал о том, чтобы заморозить себя в эпоксидной смоле? Я — постоянно. Хотя если стареть вместе с тобой, а затем умереть в глубокой старости в один день, то я, в принципе, не против. Уверен, ты будешь самым горячим пенсионером на свете. Вот я…       — Боже, до чего же болтлив этот рот.       Оставшуюся часть своего монолога Феликс спешно забывает, но расстраивается не сильно, потому что Хёнджин наконец его целует и наконец полноценно за весь день: не просто лёгкий чмок куда попало — в щёку, в лоб, в кончик носа, иногда в руку, — а полноценный поцелуй, от которого коленки не то что подгибаются, откровенно выворачиваются в обратную сторону. Губы у Хёнджина горячие ровно столько же, сколько весь он сам, выкованный то ли в адском пекле из всего самого греховного, то ли в божественном свете — сколько Феликс не размышляет о его природе и начале, всегда ошибается.       За спиной ревностно клокочет забытый принтер. Феликс упирается в него поясницей и тянет Хёнджина ближе на себя; тоже ревностно: каждая секунда на счету, когда твой парень глава дисциплинарного комитета и всем постоянно что-то нужно от него. Большая, но нежная ладонь ложится на щеку с сокровенным трепетом — так прикасаются к вековому искусству, оценённому в целое состояние, но не как к катастрофам (иногда Феликс думает, что не будь он ограничен слабым человеческим телом и не будь в нём столько от самых лучших людей, он бы определённо разрушил пару миров не со зла, а по незнанию, как с самим собой быть). Человеческой природой не предусмотрено усмирять стихийные бедствия; предусмотрено лишь бояться. Только вот, что?       Странное дело. Человек ведь тоже своего рода стихийное бедствие. И всяко пострашней, чем тропические циклоны, землетрясения и ураганы. Человек — самый страшный природный катаклизм, и больше, чем дробящейся на части земли, Феликс боится себя. Себя и других.       — А в дисциплинарном комитете есть камеры? — спрашивает Феликс с улыбкой, вынужденно отрываясь от чужих губ, чтобы глотнуть воздуха.       — Кажется, ты куда-то торопился, нет?       — Уже нет, — мурлычет, потираясь носом о щеку. — Что мне до этих отработок по физре? Когда тут ты… Почти готовенький.       — Готовенький будешь ты. В списках на отчисление, — безапелляционно заявляет Хёнджин и легко отодвигает от себя Феликса. — Иди уже. И не переусердствуй, как обычно. Есть, что на голову надеть? В шкафу студсовета вроде остались кепки с последнего фестиваля.       — В прошлой жизни ты определённо был моей матерью. Или моим учителем. Что думаешь о ролевых играх, Хёнджин-а? Знаешь, мне даже не нужно сильно стараться, чтобы сыграть непослушного ученика.       — На физкультуру, Феликс.       — Как пожелаете, учитель!       — Господи.

;;;

      — Звони.       — Не хочу.       — Звони, я сказал.       — Не хочу.       — Феликс, чтоб тебя!       — Не ори, — орёт Феликс. — А вдруг тут дикие кабаны?!       До рассвета недолго — полчаса или меньше, потому что летом светает рано. Небо медленно меняет цвет, меркнет удивительно крупными звёздами, но в остальном всё ещё остаётся тёмным, ночным. Джисон сидит на обочине, поджав под себя ноги, и единственная причина, почему он не сливается с растворившимися в черноте кронами деревьев, растянувшихся в целую рощу (а может даже лес, Феликс не проверял и не сильно хочет), это горящая подсветка его телефона, в котором он на последней зарядке играет в игрушки. И оказаться с ним в условиях выживания Феликс никому не желает, даже несмотря на то, что вся их совместная общажная жизнь — это одно сплошное «The Wild Eight»: иногда смешное, а иногда нет. Например, как сейчас.       Трудно сказать, как они в такой ситуации оказались. А вот по чьей вине — легко. Джисон выглядит жутко невозмутимым и спокойным для человека, который оказался на безлюдной трассе за чертой города. Оказался ночью, рядом с рощей (или лесом, Феликс всё ещё плохо разбирается в ландшафтах) и в придачу с Феликсом — самым эмоциональным и неудачливым существом в радиусе ближайшей страны или даже континента. Тут как посмотреть.       Если смотреть через задницу, например, прикрыв глаза на некоторые неудобства, Феликс давно хотел встретить рассвет. Тем более, что предутренний воздух свежий, слегка прохладный, но по-своему особенный — дышится на порядок легче, хотя, чего уж там таить, и тревожней. Особенно, когда в кустах что-то шевелится.       — Дикие кабаны не водятся в Южной Корее, — успокаивает его Джисон, а потом добавляет: — Зато водятся енотовидные собаки. И гималайские медведи. И японские. Интересно, что они являются самым крупным подвидом бурых медведей. Их рост составляет примерно полтора метра, а масса тела достигает до четырехсот килограмм. Кстати, рацион питания медведей включает в себя в основном пищу растительного происхождения, но зафиксированы случаи, когда…       — Джисон, завали, пожалуйста, ебало.       — Ладно. Я просто пытался отвлечь тебя от шороха в кустах.       — Получилось охуенно, — уверяет его Феликс. — Сразу полегчало.       — Обращайся, бро.       Феликс вздыхает. Вздыхает так тяжело и натужно, что если вон в тех кустах действительно кто-то есть — кабан или японский медведь (а Корея, знаете, далеко не резиновая, что все в неё прутся, пусть эти ваши японские медведи идут туда, откуда пришли, считает Феликс) — то ему непременно станет жалко жрать кого-то настолько несчастного.       — Он нас убьёт, — предупреждает Феликс, набирая номер.       — Тебя нет, — приободряет Джисон. — Ты ему сосёшь. Жалко будет.       Огрызнуться Феликс не успевает, потому что в трубке слышатся гудки. На пятом Феликс перестаёт дышать, на седьмом решает, что стать завтраком для медведя не самое страшное, что может случиться в жизни, а на десятом Хёнджин поднимает трубку.       — Привет, — чуть нервно говорит Феликс, но старается звучать приветливо. — Как дела?       — Ты звонишь мне в четыре утра, чтобы спросить, как у меня дела? — спустя недолгую паузу, показавшуюся Феликсу вечностью, произносит Хёнджин тоном, который не предвещает ничего хорошего.       — А я что, не могу позвонить своему парню просто потому, что соскучился?       — В четыре утра?       — Время — социальный конструкт.       — Феликс, — тяжело вздыхает Хёнджин. — Говори.       — Что говорить? — до последнего притворяется дурачком Феликс, мыском кроссовка дырявя асфальт пустующей трассы. — Обычно меня просят молчать, но раз ты так хочешь, то я могу рассказать тебе про японских медведей. Представляешь, их рост составляет примерно полтора метра, а масса тела достигает до четырехсот килограмм. Ещё они…       — Где ты прямо сейчас? — невежливо обрывает его Хёнджин.       — С точки зрения пространства? — уточняет. — Или духовности? Потому что если второе, то я…       — Я надеру твою задницу.       — Было бы славно.       — Где. Ты. Сейчас, — медленно, с расстановкой произносит Хёнджин.       Ох уж этот папочкин тон. Ну как ему противостоять, а?       — Карты показывают, что в пятнадцати километрах от границы с Северной Кореей, — на одном выдохе произносит Феликс и замолкает.       Интересно, сверчки всегда были такими громкими? Феликс отрывает телефон от уха, проверяет, не отключился ли Хёнджин, а затем снова прикладывает телефон обратно. Лучше бы отключился, ей-богу.       — Джисон с тобой?       — Странный вопрос.       — И правда, — тяжело вздыхает Хёнджин. — Скинь мне геолокацию. Сидите на одном месте и ничего не делайте. Вообще ничего, ладно?       — Ладно, — покорно соглашается Феликс. — Только забери меня отсюда.       — Заберу, — обещает. — Куда мне деваться.       Для середины лета как-то холодно. Феликс кутается в толстовку, натягивая капюшон на голову, а после приземляется на землю рядом с Джисоном, притираясь к нему плечом, чтобы хотя бы немного согреться. Пахнет предстоящим рассветом, немного горьким, прохладным, но долгожданным; свежей травой, асфальтом и Джисоновой туалетной водой, определённо девчачьей. Феликс смотрит на светлеющий горизонт, постепенно начинающий размываться бледно-розовым, и спрашивает:       — Ты думал, чем будешь заниматься после выпуска?       — Бизнесом. Я слышал, что можно парить и за это начисляются биткоины. Собираюсь попробовать, — отвечает Джисон, не отрываясь от игры в телефоне. — Но мне нужны деньги для стартапа. Можно я возьму микрозайм на твоё имя?       — Можно, — соглашается Феликс. — Я всё равно хотел взять на твоё.       — Рынок труда обвалится, когда мы начнём работать, — резюмирует Джисон и не сильно пихает Феликса плечом. — А ты? Что будешь делать?       — Жить с Хёнджином, — уверенно заявляет Феликс.       — За это платят деньги?       — Не думаю.       — Хреново. Давай со мной дуть в дудочку и получать биткоины. Можно будет взять микрозайм и на имя Хёнджина тоже.       — Я возьму его фамилию, — продолжает болтать о своём Феликс, мечтательно прикрывая глаза.       — Ну, удачи тебе с этим. Особенно тут, в Корее.       — Хотя Юнджин говорит, что брать фамилию мужа — это продукт патриархата.       Последнюю зарядку на своём телефоне Джисон использует для размытой фотки в сторис: на фоне красно-розового полотняного неба, похожего на вырезку из романтического фильма. Феликс совершенно не контролирует выражение своего лица, которое получается абсолютно глупым, но счастливым — есть что-то особенное в таких моментах, когда всё идёт не по плану, через задницу, а всё равно хочется смеяться от счастья. Главное, чтобы под боком были те люди. Свои. Феликс мёрзнет костями, когда корчит рожи на камеру, но греется сердцем — Хёнджин появляется не раньше, чем через полтора часа, в свету противотуманных фар каршеринговой машины, когда солнце окончательно выбирается из-за горизонта, и Феликс несётся к нему со всех ног, даже зная, что впереди его ждёт долгая воспитательная лекция.       — Боже, как я скучал! — восклицает Феликс и набрасывается на Хёнджина, стоит ему только выйти из машины. — Ты самый лучший бойфренд во всём мире, ты знаешь?       — А ты самый проблемный, — ворчит он, но всё равно обнимает в ответ. — Джисон, хватит обрывать кустарник, иди в машину.       — Я хочу посадить такой же во дворе нашего университета, — говорит друг и кивает на куст, а затем всё-таки плетётся к машине.       — А если он ядовитый? — спрашивает Феликс.       — Что значит «если»?       Джисон вырубается почти сразу же после того, как оказывается на заднем сидении. Хёнджин, видя это в зеркале заднего вида, включает обогреватель, а затем негромко говорит ёрзающему на пассажирском сидении Феликсу:       — Поспи тоже. Ехать долго. И как вас только занесло в такую глушь?       — Это долгая история, но пятница определённо удалась, — ведёт плечом Феликс. — Спасибо, что приехал.       — Пожалуйста, — отвечает он, не сводя взгляда с пустующей трассы. — Но я всё равно подумаю над тем, чтобы привязывать тебя к кровати. На пару часов одного оставил!       — Обездвиживание, — мурчит Феликс. — Мне нравится. Только у меня очень нежная кожа, нужно будет аккуратно.       — Спи, Феликс.       — Не могу, пока ты не положишь свою руку мне на коленку. Тем более, кто будет развлекать тебя разговорами всю оставшуюся дорогу? Ты, кстати, не дослушал про японских медведей…       В студенческий городок они возвращаются где-то к семи. Джисон, сонно перебирая ногами, плетётся в комнату, а Феликс — за Хёнджином. Кровать у Хёнджина стандартно общажная, рассчитанная на одного человека, но если потесниться, то можно влезть двум (например, лечь вальтом, как иногда доводилось спать Феликсу, которому затем всю ночь приходилось отбиваться от Джисона, пытающегося засунуть свою ногу ему в рот). Феликс останавливается в дверях, смотрит за тем, как Хёнджин ходит по комнате, снимает с себя одежду, аккуратно вешая в шкаф, а затем забирается в кровать. Поднимает одеяло и говорит:       — Идёшь?       Без одежды Феликс оказывается в рекордные сроки. Он ныряет под одеяло, оттесняя Хёнджина дальше к стене, и прилипает к нему всем телом, вплетаясь ногами в чужие. И наконец хорошо. Спокойно. Жар обнажённой кожи греет; Феликс жмётся ближе, хотя спать в таком положении наверняка будет неудобно, но пересилить себя — свою нужду всегда быть рядом, касаться — Феликс не может.       — Какие планы на выходные?       — Ты всю ночь шлялся непонятно где. Откуда у тебя вообще берутся силы болтать? — бормочет Хёнджин, не открывая глаз. — Покажи мне кнопку отключения, пожалуйста.       — О, она есть, — лепечет Феликс довольно. — Прямо у меня в трусах.       — Спи, Феликс.       А Феликс пытается, честно. Закрывает глаза, укладываясь щекой на Хёнджиново плечо, слушает его размеренное дыхание, пытается считать каждый вдох и выдох, подстраиваясь лёгкими, но всё равно почему-то не может. А поэтому спрашивает:       — А почему ты называешь меня только «Феликс»?       — Потому что это твоё имя? — негромко произносит Хёнджин. — Как вариант.       — Нет. Я имею в виду, почему я не котик там. Или зайчик. Или солнышко, в конце-то концов! — Феликс слегка приподнимается на локтях. — Ты же посмотри на меня, а! Я самое настоящее солнышко!       Отвечает Хёнджин не сразу, а лишь спустя время, за которое Феликс начинает думать, что он и вовсе уснул. Лицо его умиротворённое, оттенённое пробивающимся из-за плохо закрытых штор светом, волшебно-красивое в каждом своём изгибе. Из чего, интересно, Хёнджин состоит? Жалко, что Феликс не может забраться ему в грудную клетку и самолично узнать.       — Потому что ты Феликс, — отвечает он в итоге.       — Ну и что это должно значить? — ворчит Феликс.       — Ты — это ты. Я не знаю таких слов, чтобы описать тебя. Поэтому просто Феликс. Так лучше всего.       Возвращаясь к вопросу о том, что останется от Феликса, отними от него всё то, что наличествует в нём по причине других людей. Ничего. Потому что на сто процентов Феликс состоит из любви — чужой и своей.       Хёнджин начинает дышать тише: засыпает. Он ещё не знает, что своей природой и началом может усмирять стихийные бедствия. И для этого ему не надо быть каким-то особенным.       Для этого просто нужно любить.