Методы воспитания

      Окна в кабинете студенческого совета хорошие. Из качественного стеклопакета (или не очень качественного, потому что Феликсу даже не нужно было стараться, чтобы разбить одно такое), однокамерные и с регулировкой прижима, благодаря чему в летний период в помещении есть чем дышать. Из неудовлетворительного: они выходят на солнечную сторону, поэтому, когда Феликс опускается на колени, вцепляясь Хёнджину в пряжку ремня, в затылок тут же прилетает горячий солнечный луч. Но это мелочи. Это — ничто, по сравнению с тремя годами мучительного ожидания, через которые Феликсу пришлось пройти, чтобы оказаться в этом моменте. Поэтому, даже если прямо сейчас на Землю упадёт метеорит или, в крайнем случае, где-то пройдёт акция по бесплатному разливу крафтового пива (вещи абсолютно соизмеримые, одинаково глобальные в своей значимости), никакая потусторонняя — или поэтусторонняя — сила не заставит Феликса отказаться от задуманного.       Так вот.       Феликс опускается на колени, и лицо Хёнджина становится совершенно не передаваемым, умилительно-растерянным и ранее человечеством неизведанным — ну вот кто, скажите, мог бы подумать, что глава дисциплинарного комитета вообще способен смотреть так? Феликс, например, в принципе не может думать, когда ситуация этого предполагает (когда думать нужно, а мыслительные процессы ни в какую не хотят идти) — то есть примерно половину всего Феликсового существования как индивида. Поэтому Феликс не думает. Он делает. Пальцами вытаскивает конец плотного, матового ремня из шлёвки, вытягивает ленту из пряжки, а после чувствует крепкую хватку на плечах, потому что Хёнджин наконец отмирает от шока.       — Ты что делаешь? — шипит он в ужасе и пытается поставить Феликса на ноги и одновременно с этим вернуть ремень на штанах на их законное место. Выходит плохо. — Феликс Ли, мы в общественном месте! Веди себя, бога ради, подобающе!       — Если этот папочкин тон должен был пристыдить меня или напугать, — бесстыже и довольно улыбается Феликс, — то миссия провалена, потому что теперь я ещё больше хочу отсосать тебе.       На чужом очаровательном лице сиюсекундно проскальзывает животрепещущий ужас, как будто вместо минета Феликс предлагает ему совершить массовое детоубийство. Хотя для Хёнджина это, наверное, одно и то же. Он снова пытается поднять Феликса обратно на ноги — по своему аккуратно, но настойчиво, — но если говорить об упорстве, то Феликс, безусловно, лидирует, поэтому ни с первого, ни со второго раза у Хёнджина ничего не выходит. А Феликс, тем временем, почти добирается до трусов.       — Ты бесстыдник! — заявляет Хёнджин отчаянно, когда понимает, что легче остановить автомобиль на скорости двести километров в час, чем оторвать Феликса от его штанов. — Феликс! А если кто зайдёт?       — Не зайдёт. У нас есть пятнадцать минут до начала большого перерыва, а ещё я закрыл дверь, — хмыкает Феликс.       — Да когда ты вообще…       — У меня было целых три года, чтобы досконально продумать план по твоему совращению, — говорит он не без гордости, а после без всякого стеснения забирается пальцами под рубашку и хирургически ощупывает косые мышцы и твёрдость чужого пресса. — Ва-ау. Почему машина не в гараже?..       — А как же конфетно-букетный период, — стонет Хёнджин, прикрывая алеющее лицо ладонями, — как же, блин…       — А конфетно-букетный период сразу после того, как я тебе отсосу.       — Блять.       — Фу, как некультурно, — откровенно потешается Феликс и смотрит на растерянного Хёнджина снизу вверх. — Обсценная лексика в альма-матер? Не стыдно, господин-глава дисциплинарного комитета?       Кожа Хёнджина горячая, приятная на ощупь, с хорошо прощупываемыми упругими мышцами напряжённого от касаний живота, по которому Феликс скользит ладонями сначала вверх — медленно, терпеливо, потому что торопить сие действие (боготворение, преклонение перед этой невероятной человеческой красотой, в полной мере отражающей не менее красивое внутреннее содержание) — грех, а после возвращается обратно, пальцами цепляясь за шлейки пока ещё не спущенных штанов. Феликс жадный до Хёнджина страшно, нетерпеливый во многом, но к делу подходит ответственно, без спешки, с должным вниманием. Он три года трогал Хёнджина только глазами, а теперь наконец добрался руками — немного дрожащими из-за волнения, — а потому ощупывает его основательно, не обращая никакого внимания на собственное неудобство в виде постепенно начинающих ныть коленей. Наверняка останутся синяки, которые будут сходить ещё долгие несколько дней, потому что кожа там тонкая, прихотливая, но всё это такая глупая, несущественная мелочь, совершенно несоизмеримая с тем, как Хёнджин смотрит на Феликса в этот момент.       Он прижимается затылком к стене, смиряясь с чужой невыносимой настойчивостью, перемешанной с патологическим отсутствием стыда, и смотрит на Феликса сверху вниз, не зная, куда деть руки. Ему идёт. Идёт быть выше — в росте, во взгляде, вообще во всём, — а Феликсу до странного нравится стоять перед ним на коленях и смотреть под таким ракурсом, потому что на коленях-то он, а Хёнджин глядит так, будто всё совсем наоборот. Будто власть не у него (а это, бесспорно, так, потому что во всём, что касается Хёнджина, Феликс безвольный, слепой в своей всеобъемлющей любви), хотя ему достаточно одного полуслова, чтобы Феликс рассыпался перед ним на запчасти. Он неуверенно, будто робко касается Феликсового лба правой рукой, убирает с глаз выжженную краской чёлку — нежно-нежно, словно любое необдуманное, неосторожное касание в самом деле может развалить Феликса на мелкие части — и во взгляде его столько всего щемящего, благоговейно-трепетного, что Феликс забывает дышать.       — Ты смотришь на меня так одухотворённо, что мне даже как-то неловко.       — Не знал, что твой спектр эмоций рассчитан и на такое тоже, — хмыкает Хёнджин.       — Я тоже не знал, — Феликс крепко держится двумя руками за чужие аполлонские бёдра. — Но мне и не каждый день предоставляется возможность провести распаковку твоего члена.       — Я убью тебя.       — Сомнительное утверждение. И оно станет ещё более сомнительным, когда я отсосу тебе и ты поймёшь, что я лучший мужчина в твоей жизни.       — Господи, ты болтаешь даже в такой ситуации!       — Ты прав, — соглашается Феликс. — Нужно поскорее чем-то занять рот.       До начала большого перерыва остаётся не больше десяти минут, потому что другие пять Феликс нерационально тратит на болтовню. Теперь придётся поторопиться. Он уже более уверенно стаскивает с Хёнджина эти его идеально отглаженные штаны, а после не менее уверенно цепляется пальцами за кромку трусов — ни о каком стеснении и речи не идёт, потому что Феликс растерял его давным-давно.       — А можно вопрос не по теме? — не удерживается он. — Ты трусы тоже гладишь?       Хёнджин опасно щурится, молча делает не первое, но последнее предупреждение, и всё это с таким видом, будто он стоит на каком-нибудь важном дисциплинарном заседании, а его штаны не спущены по самые лодыжки. Удивительный мужчина. Феликс страх, как хочет довести его до оргазма.       Он проглатывает очередную неуместную шутку вместе с вязкой, скопившейся на корне языка слюной, которой становится сильно много, когда Феликс наконец стаскивает с Хёнджина трусы — глаженные, чтоб его! — и видит его член. Вообще, Феликс не уверен, насколько это уместно употреблять прилагательное «красивый» по отношению к детородному органу, тем более, что у всех в штанах плюс-минус одинаково, но бля…       Реально красивый, сука.       Феликс нормально так зависает, а на Хёнджина эта своевременная заминка влияет следующим образом. Лицо его снова приобретает строго-осуждающее выражение, когда роскошные брови съезжают аккурат к основанию высокой переносицы, а мысли невольно наталкивают на ассоциацию со школьным учителем математики. Феликс решительно старается не думать в этом направлении, потому что занесёт так, что хрен потом вытащишь — у него фантазия знаете какая? Ого-го!       — Можно сделать комплимент твоему члену?       — Нет, Феликс. Нельзя.       Господи, даже тон, как у школьного учителя, не пускающего во время урока в туалет. Но смеяться нельзя, нет. Если Феликс сейчас засмеётся, то Хёнджин не простит ему этого ещё тысячу лет и повесит на штаны титановый замок, чтобы Феликс даже при сильном желании и утроенном упорстве не смог забраться к нему в трусы. А Феликс не для того три года выворачивался наизнанку, чтобы в самый ответственный момент засрать всё своим отбитым чувством юмора.       Поэтому за чужой член Феликс берётся с такой уверенностью, с какой не брался ни за что в своей жизни (он только клал, например, хер). Хёнджин издает какой-то непонятный, плохо различимый звук, когда Феликс обхватывает основание и с почти детским восторгом на пробу ведёт ладонью вверх-вниз, начиная надрачивать со свойственным для себя энтузиазмом. Звук получается восхитительный. Феликс планирует за оставшиеся десять минут выдавить из Хёнджина целую симфонию покруче, чем у Бетховена, а потому без всякого стеснения или неловкости подключает все свои обширные навыки онанизма, отточенные до совершенства упорством и временем. Член не слишком длинный, но толстый и ровный, с красиво постепенно набухающими венами, которые ощущаются под пальцами страшно приятно. Сразу хочется очертить их кончиком языка, но Феликс терпеливый, когда есть цель. А она есть, непременно, да ещё и какая: довести Хёнджина до самого крышесносного оргазма в его жизни.       Феликс начинает работать рукой активней, придерживаясь определённого темпа, не слишком быстрого, но и не слишком медленного, после обводит большим пальцем красную крупную головку и чувствует, как член под ладонью наливается кровью, становясь твёрже. А Хёнджин упрямится. Решительно сжимает губы, но стоит ему пересечься со стоящим на коленях Феликсом взглядами, как он неизбежно принимает капитуляцию. Тяжело и рвано выдыхает сквозь зубы, рукой соскальзывает Феликсу на макушку и мягко (и даже в этом жесте чудится нежность, даже в такой момент Хёнджин бережёт) зарывается пальцами в волосы — Феликс готов простоять перед ним на коленях вечность. Он обхватывает губами уже порядком набухшую, влажную головку, потому что своего мужчину — и боже, как же это хорошо, как правильно, наконец-то, называть Хёнджина своим! — одновременно хочется и помучить, а одновременно и нет, дать ему всё и сразу.       На языке чувствуется соль, когда Феликс заглатывает глубже, смачивает член слюной, буквально расшиваясь на нитки от ощущения нежной, но по-своему крепкой хватки на своих волосах. Смотреть на Хёнджина с такого ракурса восхитительно. Обводить языком каждую венку, причмокивать и при этом не прерывать зрительного контакта, считывать это абсолютное обожание с чужого лица. Никакой романтики. Но любовь — чистейшая. Пропущенная через фильтр и дистиллированная — Феликс растворяется в ней пропорционально тому, как растворится в удовольствии, которое приходит от осознания того, что он — причина подобного состояния всегда собранного, ответственного Хёнджина, ловко и умело контролирующего эмоции. Он тяжело дышит, не сводит с Феликса плывущего взгляда, и не будь за его спиной стены — Феликс более чем уверен — он бы непременно повалился бы с ног. Его счастье, что она есть. Что Феликс его бережёт, а потому не мучает слишком сильно — резко насаживается до самого конца и чувствует, как крупная головка упирается в глотку.       — Блять!..       Даже сквернословит воспитанно. Феликс тащится не на шутку, хочет сделать ещё столько всего, попробовать, но помнит о времени: оно поджимает. Нужно уложиться до того, как в дверь начнут долбиться эти доставучие члены студенческого совета и до того, как в столовой разберут все сосиски в тесте — приоритеты, что тут ещё сказать. Колени разъезжаются в стороны, а солнце припекает так сильно, что футболка начинает неприятно прилипать к спине, но Феликс концентрируется исключительно на человеке перед собой. Доставить ему истинное удовольствие, заставить захлебнуться возбуждением, которое будет ещё долго преследовать его, — Феликс вывернется наизнанку, но обязательно сделает так, чтобы Хёнджину было хорошо. Поэтому он выпускает изо рта чужой мокрый, налитый кровью член, проглатывает скопившуюся слюну, позволяя себе секундную передышку, а после снова резко упирается глоткой в головку члена.       Из Хёнджинового рта вырывается совершенно пошлый, невероятно приятный стон, который он от неожиданности не успевает задавить. И это — самая лучшая награда, стоящая даже раскупленных сосисок в тесте.       — Откуда ты вообще так умеешь?.. — тяжело дыша, уязвлённо спрашивает Хёнджин.       — В средней школе я заработал себе гастрит и каждые полгода ходил на гастроскопию, — сипло, из-за саднящего горла, отвечает Феликс с улыбкой. — Кто бы мог подумать, что любовь к чипсам сделает из меня мастера горлового минета.       Хёнджин что-то невнятно мычит на это, но Феликс не сильно вслушивается, потому что до большой перемены меньше пары минут, а дело ещё не сделано. Он начинает сосать усиленней, подключает руку и чувствует, как хватка на волосах становится сильней — Хёнджин как будто бы пытается аккуратно оттянуть его назад, но Феликс наоборот насаживается глубже, свободной рукой хватаясь Хёнджину за бёдра.       — Феликс… Я сейчас…       Будь на месте Хёнджина кто-то другой — любой из Феликсовых бывших — он бы сплюнул, потому что мерзко. Но Хёнджина небеспричинно хочется сожрать; Феликс хочет чувствовать его каждой частью тела, чувствовать его вкус тяжестью на языке, а потому сглатывает всё до последней капли, давится в моменте, кашляет, но ведомый своим небезызвестным упрямством проглатывает до конца. Сперма горечью оседает на корне языка, скатывается вниз по стенкам саднящей глотки — невкусно нехрена, но до чего же хорошо.       — Смотри, какой я пунктуальный, — улыбается Феликс и с трудом поднимается с колен, наводя на Хёнджина дисплей телефона. — Ровно ноль-ноль.       Он утирает влажный рот запястьем, наслаждаясь этим потрясающим выражением раскрасневшегося, охуевшего лица, и гордится собой как никогда прежде.       — Можешь не благодарить, — хмыкает Феликс, когда понимает, что вести конструктивные разговоры Хёнджин сейчас не способен. — Только не забудь надеть обратно штаны, а то будет неловко, если кто-то увидит главу дисциплинарного комитета со спущенными штанами в кабинете студенческого совета.       Феликс несколько раз поочередно сгибает и разгибает ноющие колени, оттряхивает ладонями штаны и принимает самый невозмутимый и порядочный вид, какой только есть в его арсенале.       Интересно, в столовке ещё остались сосиски в тесте или уже все разобрали?

;;;

      Разобрали.       Все до последней, представляете? Ничего не оставили!       Феликс смотрит на буфетчицу обвиняюще и в равной степени осуждающе, потому что весь сосисочный рынок держится исключительно на его инвестициях, а относиться к вип-клиентам, которые оставляют тут крупные суммы (крупные по студенческой системе исчисления), подобным образом — очень и очень плохая ориентация на потребителя.       В общем, приходится довольствоваться тем, что осталось. Феликс берёт себе кофе, который приятно греет саднящее горло, и долгие несколько минут торчит у пончиков, пытаясь выбрать тот, что посимпатичней. Потом он, ловко уворачиваясь, пробирается через толпень галдящих студентов, по пути обжигает себе пальцы, но в остальном почти целым добирается до места назначения — до крайнего столика у окна, за которым уже сидят друзья.       — Видела, ты звонил, — говорит Юнджин, когда Феликс скидывает сумку на пол и усаживается рядом. — У меня был отключён звук. Что-то серьёзное?       — Ну как, — Феликс делает глоток горячего кофе и переводит взгляд на Джисона, пытающегося разобрать собственный корявый почерк в тетради. — Я хотел спросить, насколько это имморализм — отсосать Хёнджину в первый же день отношений прямо в кабинете студенческого совета, но посредством внутреннего диалога я и сам отлично справился с поиском ответа на этот вопрос.       — Ага, — кивает Юнджин, помешивая трубочкой лёд в стакане. — Надеюсь, ответ тебя удовлетворил.       — Более чем. Член у Хёнджина фантастический.       Пончик оказывается слишком сладким. Глазурь приторная, неприятно липнет к зубам, поэтому Феликс без удовольствия прожевывает откусанный кусок, а остальное отдаёт Джисону, который кормится всем, что можно прожевать. Кофе тоже средний, но всё равно на порядок лучше того, что продают в автоматах на первом этаже, — пресный и на сухом дешёвом молоке, которое не всегда успешно растворяется и комками оседает на самом дне. Намного выгоднее и вкуснее носить свой в термокружке, но за последние полгода у Феликса сдохло ровно три кружки, потому что он вовремя не помыл их и там завелась жизнь — Феликс убил её до того, как эта самая жизнь успела обрасти личностью. С контейнерами для еды дела обстояли не лучше, потому что в них постоянно что-то взрывалось и не всегда без жертв. Так на прошлой неделе Джисону прилетело желтком от куриного яйца прямо в лицо, а год назад «кекс в чашке за три минуты» обесточил всё общежитие на добрых три часа.       Спустя три года относительно самостоятельной жизни Феликс немного поднатаскался и научился вполне успешно жарить омлет без угрозы для человечества — не бытовой инвалид, но любимый ребёнок в семье, за которого делали большую часть домашних дел. Сепарация от родителей, а особенно от мамы, происходила очень медленно и болезненно, словно продолжительное лечение зубов, когда головой ты понимаешь, что надо, но всё равно никак не можешь свыкнуться с этой вынужденной болью.       — Отсосал, — медленно повторяет Юнджин. — В кабинете студенческого совета.       — Мне всегда было интересно, как это: делать кому-то минет, — говорит Джисон и сёрбает чужим кофе. — Исключительно из научного интереса, конечно же.       — А ты проведи практическое исследование, — советует Феликс. — Вдруг вольёшься, понравится.       — Чего только не сделаешь ради науки. Буду как Мария Кюри или Стаббинс Фирс. Вы знали, что он пил рвоту своих пациентов?       — Во-первых, фу, — кривится Юнджин и смотрит на Джисона осуждающе. — Во-вторых, что значит в кабинете студенческого совета? Камеры для вас шутка?       — Они уже тысячу лет не работают, — хмыкает Джисон. — Если бы они работали, то нас с Феликсом тут бы не было. Ты же не думаешь, что в прошлом месяце микроволновка из кабинета студенческого совета исчезла сама по себе?       — Господи, вы спиздили микроволновку?       — Одолжили, — мягко поправляет подругу Феликс. — Отчаянные времена требуют отчаянных мер.       — Так вот. Возвращаясь к науке, — Джисон наклоняется ближе, — какая на вкус сперма?       — Как взбитые сливки.       — Серьёзно?       — Ага.       А через час Феликс узнаёт, что утром этого дня камеры в кабинете студенческого комитета были починены.

;;;

      В ночное время здание университета выглядит совершенно иначе — как будто величественнее, мрачнее. Включённые фонарные столбы, расставленные по периметру сооружения, откидывают плоские, громадные тени на сероватый, влажный после недолгого дождя асфальт. Хёнджин напряжённо замирает в полоске жёлтого света, который ложится на его песчаную кожу неровно, но всё равно магнетически красиво, и выглядит, как герой криминального чтива, собирающийся совершить ограбление века.       Только чтиво у них, конечно, совсем не криминальное, скорее трагикомедия с элементами эротики, а ограбление века — попытка стащить снятые сегодня днём видеофайлы, на которых главе дисциплинарного комитета самозабвенно отсасывают. Представляете, в какой ярости Хёнджин был? И в какой ярости он сейчас, когда вместо того чтобы давно уже спать по своему правильному (старческому, про себя называет Феликс, потому что только пенсионеры ложатся в десять вечера) режиму, он вынужден в полвторого ночи красться в университет в компании самого шумного и неугомонного человека на свете. Трижды Хёнджин пытался запереть Феликса в комнате и не пускать с собой, и трижды он потерпел неудачу, потому что, когда Феликсу что-то запрещают, ему ещё больше хочется сделать это.       Короче говоря, обстоятельства разворачивались совсем не в его пользу, и случается это (точка отсчёта) примерно в то же время, когда он и Феликс начинают встречаться. Неполные двадцать четыре часа, по окончании которых более чем может развернуться ядерная война — Феликс такое умеет, ему даже не нужно сильно стараться.       — Не могу поверить, что делаю это, — мрачно бормочет Хёнджин, когда Феликс забирается в оставленное заранее приоткрытым окно, ведущее в мужской туалет на первом этаже.       — Да ладно тебе, — веселится Феликс. — Мы уже проворачивали такое.       — Господи, что значит проворачивали?       — На втором курсе Джисон перепутал файлы и вместо курсовой сдал порно-фанфик по «Котам-воителям».       Феликс копошится в карманах, а после выуживает телефон, чтобы подсветить им окружающее пространство — делает он это только после того, как громко врезается в ближайший писсуар и чертыхается сквозь сцепленные зубы. Следом в окне показывается хмурое Хёнджиново лицо, в отблесках лунного света выглядящее совершенно инфернально, демонически-притягательно, и смотрит на Феликса взглядом «я бы с радостью заштопал тебе рот, но не умею шить».       — Порно-фанфик по «Котам-воителям», — странным тоном повторяет он, взбираясь на подоконник.       — Да, знаю, Джисон — чудик. Сегодня он спросил меня, какая на вкус сперма.       — И какая же?       — Могу дать попробовать.       После писсуара Феликс врезается в раковину. Хёнджин шипит совсем по-змеиному, когда хватает его за предплечье и тянет на себя подальше от греха — от остальных трёх писсуаров и мусорного ведра, которое стоит и ждёт, чтобы кто-нибудь в него врезался. Несвоевременно пробивает на смех. Феликс борется с клокочущими в груди порывами и тоже пытается проникнуться всей серьёзностью ситуации, когда они крадучись идут по тёмному коридору.       — Свидание получается, — шепчет Феликс, а всё равно в гробовой тишине звучит громко.       Путь до места назначения недолгий: два лестничных пролёта вверх и ещё пару метров вперёд по тёмному коридору, освещённому жёлтыми пятнами фонарных столбов. У Хёнджина в карманах спортивных штанов лежат ключи, которые ему без каких-либо проблем или вопросов выдали на вахте, — Феликс отлично знает, как работает репутация, потому что у него она тоже есть, правда, диаметрально противоположная, работающая исключительно через задницу и нацеленная жизнь не облегчать, а усложнять. Он хватается за чужое предплечье крепче, надёжнее, потому что трогать Хёнджина хочется всегда, даже когда совсем неуместно. Прямо как сейчас, пока Хёнджин злой и раздражённый, но всё равно терпеливо-мягкий, аккуратный в каждом своём жесте — часть его невыносимой джентльменской натуры, которая никогда не позволяет ему быть резче, чем можно. Чем, наверное, даже нужно. Феликс знает, что заноза в заднице; знает, а потому не сильно расстроится, если Хёнджин по-настоящему на него разозлится — ну а как ещё быть, когда шестьдесят процентов тела уходят не на воду, а на личные трагедии и постоянные катастрофы, не глобальные по своим масштабам, но столь же разрушительные для определённых людей? Последняя личная трагедия произошла пару лет тому назад и стала началом самой большой катастрофы: Феликс влюбился по-настоящему, и зацепило всех. Полярных медведей, живущих далеко на севере, чепрачных тапиров, эко активистов, тающие ледники и медленно пропадающие под водой города. Зацепило каждого, потому что когда кто-то кого-то сильно любит, материя меняется, трансформируется в другие формы, перемежается между собой, а после создаёт что-то новое, фантастическое. Любовь меняет людей, а те, в свою очередь, меняют мир — для других Феликс всё тот же, что был на первом курсе (лёгкий на подъём, беззаботный, несерьёзный и никогда не повзрослеющий мальчишка), но для себя он разный. Разный внутренне настолько, насколько вообще могут быть разными люди в те или иные периоды времени — тот случай, когда ты открываешь фотографии пятигодичной давности и видишь на них совершенно другого человека.       Сам Феликс почти никогда не менялся. Всегда громкий, всегда проблемный, улыбчивый и веснушчатый. Не самый высокий ребёнок в классе, но и не самый низкий, не одарённый, но способный в некоторых вещах, однако слишком ленивый и неусидчивый, чтобы достичь каких-то выдающихся результатов. Он рос только телом, но никак не головой, рос из штанов в средней школе, которые приходилось менять почти каждое полугодие, но никогда — из привычки бегать от ответственности и всегда на всё улыбаться. Феликс хорошо помнит себя пятнадцатилетнего — первое разбитое сердце, подростковый бунт и абсолютное непонимание того, как жить жизнь. И помнит себя двадцатилетнего — никакой разницы.       Разница случилась потом, позже, когда Феликс научился самому важному — любить по-настоящему. В тот самый момент он как будто снова вырос из штанов в средней школе: он вырос в сердце (где места стало больше, просторней, где образовалось новое пространство для всех тех невероятных вещей, которые существуют в этом мире), в грудной клетке, которой теперь дышится легче и глубже, из прошлых мыслей и сомнений. Из злости на кого-то — на себя, других людей или обстоятельства — обид и страхов.       И всему этому посопутствовал Хёнджин, который, кажется, даже малейшего понятия не имеет, какие революции развернулись внутри Феликса по его вине.       — А ты знаешь местную легенду про туалетного призрака?..       — Феликс, замолчи, пожалуйста.       — Это случилось во время японской оккупации, — зловещим тоном говорит Феликс, поднимаясь следом за Хёнджином по ступенькам, — когда четверо солдат… Ай, блять!       Феликс не скатывается вниз по ступенькам только чудом, успевая схватиться за перила. Лицо Хёнджина плохо различимо в подобной обстановке, но он всё равно чувствует его осуждающий взгляд, сопровождающийся тихим:       — Феликс…       — Эти ступеньки всегда были такими кривыми?       Когда они добираются до нужного кабинета, Феликсу отводится крайне трудная задача — держать фонарик, пока Хёнджин занимается неправомерным взломом университетской собственности. Действие крайне сексуальное. Феликс закрывает за собой дверь, а после приваливается бедром к столу, за который, подтянув к себе стул, усаживается Хёнджин и включает компьютер.       — Никогда бы не подумал, что стану свидетелем такого.       — Никогда бы не подумал, что стану участником такого, — в тон ему отвечает Хёнджин. — Господи, сколько же тут папок…       Хёнджин строит серьёзное, сосредоточенное лицо и наклоняется ближе, пока Феликс вдоволь пялится на его чеканный профиль, отвратительно безукоризненный. Живая античная скульптура, обрётшая плоть, — до чего же хорошо просто смотреть на него, но при этом иметь возможность коснуться. Феликс так привык к наличию определённых, выведенных собственной рукой границ, которые нельзя было нарушать, чтобы не потерять то хрупкое равновесие между ними, что теперь никак не может сжиться с мыслью, что границ больше нет. Стёрты, а рисовать новые никто не хочет — точно не Феликс. Он так долго был вынужден насильно держать себя подальше, столького лишал своё безнадёжно влюблённое сердце, что сейчас — когда наконец можно — ему трудно отлипнуть от Хёнджина даже на минуту.       — Звонили из «Пентагона», просили прекратить взлом, — не удерживается Феликс и расплывается в дурацкой улыбке, когда Хёнджин поднимает на него хмурый взгляд. — Ну извини, я ничего не могу поделать! Сам знаешь: мой рот тяжело заткнуть.       — В семнадцатом веке в Британии существовала так называемая «Маска позора», — говорит Хёнджин, не отрываясь от монитора.       — Ты имеешь в виду кляп? — подсказывает Феликс. — Ничего не имею против БДСМ, тем более, что у тебя такие ручища, что я бы без сожалений разрешил себя придушить, но на стрессе у меня иногда случается гипервентиляция лёгких, так что различные психосексуальные практики придётся отложить на какое-то время.       — Мы можем поговорить об этом позже? — уточняется Хёнджин как-то обречённо. — Желательно, в другой обстановке.       — Коленно-локтевой?       — Феликс…       — Да, у меня высокая половая конституция, и я горжусь этим, — заявляет Феликс ничуть не смущённо.       — Ага, я в курсе. Из-за твоей высокой половой конституции мы торчим сейчас здесь.       — А то ты сильно сопротивлялся. Скажи ещё, что я тебя принудил!       — Ты застал меня врасплох.       Феликс фыркает и тоже переводит взгляд на монитор компьютера, где папок с файлами в самом деле завались и рассортированы они так через жопу, что чёрт разберёшь, где что. Хёнджин копается в них ещё с минуту, пока Феликс поддерживает его морально и светит фонариком по сторонам.       — Нашёл, — говорит Хёнджин, после чего Феликс тут же отпихивает его в сторону.       — Какой ужас, — бормочет он. — Камера сняла нас с моей нерабочей стороны!       Хёнджин тяжело вздыхает и мягко оттесняет Феликса рукой. Ему требуется не больше минуты, чтобы удалить все провокационные кадры, за которые Феликсу совершенно не стыдно, а после выключить компьютер, задвинуть обратно стул и сказать:       — Надеюсь, ты вынес урок из этой ситуации.       Конечно же, нет. Но и без того напряжённому Хёнджину не стоит этого знать, поэтому Феликс только улыбается и крепко обнимает главу дисциплинарного комитета за руку, позволяя без происшествий утащить себя с места преступления. К этому моменту время переваливает за два часа ночи — аппетит просыпается совершенно внезапно и неконтролируемо требует пива: так они и оказываются за столиком у круглосуточного магазина. Хёнджин, как истинный джентльмен, протирает ему салфетками влажный после мелкого дождя пластиковый стул, и от этого безобидного жеста Феликс уже готов выпрыгнуть из штанов и отдаться.       — Это самое романтичное свидание в моей жизни, — признаётся он и пальцами приглаживает отлипающие края упаковки заваривающейся лапши быстрого приготовления. — А ты засёк пять минут?       — Засёк.       — Это хорошо, потому что у меня совершенно отсутствует чувство времени, — Феликс подгибает под себя одно колено, а после смотрит на Хёнджина, взявшегося протирать влажными салфетками банку пива. — Так когда, говоришь, ты понял, что без ума от меня?       На улице в такой час почти никого. Феликсу нравится, когда есть мир, и в этом мире хотя бы на некоторое время нет никого, кроме них двоих — прямо как сейчас, когда Вселенная схлопывается углами пластикового стола, за которым они сидят, а всё остальное не существует. Не навсегда, лишь на пару минут или часов, пока Хёнджин смотрит только на Феликса, и никто, и ничто не в состоянии отобрать фокус его внимания.       — Можно вопрос полегче? — просит Хёнджин как будто обречённо и смиренно — знает, что если Феликсу что-то упёрлось, он получит это любыми возможными и нет способами.       — Нет, я хочу знать, как ты влюбился в меня, — не отступает Феликс. — В какой именно момент это случилось? Это была любовь с первого взгляда? Дай угадаю, ты влюбился в меня сразу же после того, как увидел, как я фантастически делаю дракончика руками?       С чужих губ срывается трогательный смешок. Хёнджин открывает Феликсу пиво — любое существующее определение любви теряет свой смысл, когда он протирает для него горловину алюминиевой банки, хотя Феликс никогда не делает этого для себя сам. Ему всегда почему-то не хватает достаточно сил, чтобы позаботиться о самом себе должным образом: он делает это вполсилы, вынужденно и нехотя, принимая подобные вещи за неприятную необходимость. Ведь спокойно можно жить без чужой заботы — ложь, что без неё люди рушатся. Нет ничего страшного и беспременного в том, если никто не напомнит тебе взять зонт, не оставит в холодильнике на нижней полке обед с напоминанием разогреть, не попросит написать сообщение по приезде домой. Всё, что человеку нужно, человек может сделать сам. Но когда это делает кто-то другой для него — это и есть любовь.       — Я не знаю, Феликс, — честно говорит Хёнджин. — Вот ты разве можешь назвать момент, когда влюбился в меня?       — Да хоть сто, — хмыкает Феликс и делает глоток пива. — Когда ты рассказывал мне про свою собаку после того, как я вывихнул плечо. Когда вызвался сам заплатить за такси, когда пришёл ко мне под дверь с апельсинами, а потом чистил их для меня. Когда купил мне сосиску в тесте, когда занял место на потоковой лекции, когда поделился со мной учебником, когда научил пользоваться стиральной машинкой, когда…       — Не продолжай, я понял, — внезапно смущается Хёнджин.       — Даже сейчас, — Феликс улыбается. — Ты протёр для меня банку, хотя никто никогда не делает этого. Только что я влюбился в тебя ещё раз, так что да, я помню наизусть каждый момент, когда влюбился в тебя.       — Банки необходимо протирать. Ты даже не представляешь, сколько на них бактерий, — наставнически говорит Хёнджин. — Я не помню момент, когда влюбился в тебя, Феликс, потому что я вообще не уверен, что он был. Это сложно объяснить словами. Мои чувства к тебе не стали для меня озарением или типа того. Я просто проснулся однажды, а это уже было частью меня. Было как будто всегда, жило внутри ещё задолго до того, как я понял природу этих чувств. Поэтому я не могу дать ответ на твой вопрос, Феликс. Оно просто случилось, можешь представить?       Может. Феликс смотрит далеко в прошлое и пытается вспомнить себя другого; того, кто ещё не успел повстречать Хёнджина. Пытается, а не может. Ему сложно даже вообразить ту версию себя, которая спокойно жила без этой окрыляющей любви, открывшей второе дыхание. Неужели когда-то в самом деле существовал Феликс, который Хёнджина не любил?       — Ладно. Ответ засчитан, — нехотя сдаётся Феликс. — Обсудим теперь твою половую конституцию? Что тебя возбуждает? А, Хван Хёнджин?       — Пять минут уже прошло.       — Не переводи тему… Эй, почему ты раньше не сказал? Блин! Лапша вся разбухла!       — Прости, у меня тоже отсутствует чувство времени, — с улыбкой говорит Хёнджин, — когда я с тобой.       — Будешь говорить такие возмутительные вещи, и я тебя грязно и по-гейски поцелую, — предупреждает Феликс, тыкая в Хёнджина палочками для еды. — А тут у магазина камеры, всё как ты любишь.       — Значит, следующее свидание назначаем на завтрашнюю ночь? Будем взламывать камеры наблюдения в круглосуточном магазине?       — Вот ты шутки шутишь, — хмыкает Феликс, — а ведь со мной и не такое может случиться. Я ходячая катастрофа, помнишь? Уверен, что всё ещё хочешь встречаться со мной?       И что-то в мире в самом деле меняется, обрастает смыслом, потому что Хёнджин говорит:       — Больше, чем всё.