С лучами утренней зари

      Филипп смотрел в потолок.       Потолок опять был каменный и высокий, глифы на нём помаргивали в темноте.       Только не снова, подумал Филипп, тяжело прикрывая глаза.       Почему-то он проснулся один. Хотя можно ли называть это «проснулся»? Разглядывая потолок расфокусированным взглядом, Филипп медленно вспоминал, где он находится.       Невозможно было обнаружить в ворохе ярких, но путанных детских воспоминаний, когда всё это началось. Филипп мог бы сказать, «это продолжается сколько я себя помню», но… С тех пор, как он себя помнит, это сколько? Вопрос не легче. Просто однажды он понял, что если ему снится сон, это продолжение сна, который был раньше. Это всегда одни и те же декорации, одни и те же персонажи. Это странный чужой мир, похожий на библейский ад. И сам Филипп, почему-то король этого ада. Это однообразные будни на пути к какой-то важной-важной цели. Это всегда надетая на нём маска. Маска старого человека с усталым лицом.       И последние разы (месяцы? годы?) сон этот начинается всегда одинаково. Мерцающим каменным потолком.       С тех пор, как сон переместился целиком и полностью в пещеру, ограничен стал её стенами, стенами его каменной тюрьмы, всё, что происходило до, стало туманным и смазанным. Внутри существовала твёрдая уверенность: до пещеры что-то было, и было много и долго. Только вот, память здесь его подводила. Где-то на периферии сознания могли мелькнуть ощущения, звуки, имена (Луз… Лузура… он запомнил это имя на четыреста лет…), также быстро теряясь в дымке отдалённого прошлого, перепутываясь между собой. Если нормальные воспоминания, какие бывают в обычной реальности, это густой лес, то воспоминания Филиппа, когда он оказывался в этой пещере, в этой реальности, напоминали расстилающееся до горизонта выжженное поле. Изредка, скорее вопреки, попадались в этом поле деревья. Скрюченными и высушенными своими ветками они могли схватить тебя и, казалось, готовы были сожрать. И Филипп помнил теперь достаточно чётко лишь несколько пробуждений на каменном ложементе. Впрочем, ещё день назад (ощущение времени здесь также подводило, но он предполагал, что с последней встречи с его тюремщиками прошло не больше суток), очнувшись на нём будто впервые, он какое-то время совсем не понимал, где находится.       Он даже не сразу вспомнил, с кем сражается и почему.       Это немного пугало. То, каким мутным здесь было всё, как перед глазами темнело от голода, и как его собственная память, смазанная, истлевшая, словно старая картина, там и тут рябила белыми пятнами. Он отчётливо, как бывает лишь наяву, мог разглядеть каждую чёрточку рисунка на потолке, каждый скол каменного свода. Но всё казалось таким нереальным… Во сне часто бывает вот так, ты не помнишь всего, есть лишь стойкое ощущение, что тебе должно говорить и что делать. Иногда даже кто-то говорит за тебя. Будто твоё тело кукла, и ты в нём не более чем наблюдатель. И тебе положено лишь в нужный момент радоваться или пугаться. Когда особенно страшно. Пещера эта как нельзя лучше подходила для кошмара. Где-то там, он знал это тем самым чутьём, внутренним знанием, доступным наблюдателю во сне, есть большая высокая дверь со сложной магической печатью. Её не открыть изнутри. Огромный каменный зал, здесь давно нет колонн, и не стоит уже стола, вечно заваленного бумагами. Нет подиума, на котором возвышалась дверь с огромным глазом на ней. Просто тёмная пещера. И в темноте нет ничего, кроме одинокого каменного ложемента. Не выбраться, не увидеть выхода и даже намёка на просвет в стенах. И в довершение уютной обстановки, это тянущее, нескончаемое, чувство голода. Знакомое до боли. Боли корёжащего всё тело приступа. Чувство, которое, ему так кажется, преследует его вечность. Всю ту вечность, что он помнит себя, что он не помнит себя… Голод, ужасный тем, что не имеет никаких границ. Становится со временем лишь всё более страшным, всё более сильным. Да, в любом кошмаре всегда есть непостижимый страх и нереальные чудовища.       Но самое странное в этом его сне: монстр здесь он.       Филипп медленно, как он делал это в прошлый раз, перевернулся на бок и сел. Впрочем, резких движений ему бы не позволило его собственное тело. Отвратительно беспомощно слабое. Голова кружилась, но только слегка. Ему показалось это приемлемым. Если сравнивать со сгущающейся перед глазами темнотой обморока, даже настраивающим на оптимизм. Его до сих пор слегка знобило, но это был хороший знак. Куда хуже было бы тупое онемение во всём теле, абсолютная пустота, означавшая, что василиск присосалась к его магии снова. Неприятный до тошноты озноб или ощущение растекающейся по камню собственной плоти, неспособной в отсутствии энергии удерживать форму? Не богатый выбор, но по крайней мере хорошо, что он есть.       Филипп сжал с трудом гнущимися пальцами края плаща, оставшегося на его плечах. Зажмурился, переводя сбившееся дыхание. Это просто сон. Совершенно всё равно, будет он растекаться жижей или биться в лихорадке. Хоть ни того ни другого не хотелось, главное, чтобы сон в принципе прекратился. Это закончится, как только удастся проснуться…       Нога его, всё так же босая, неуверенно коснулась пола. Филипп позволил плащу упасть рядом и оторвался от ложемента. Осторожно он опустился вниз, сразу на корточки, стараясь дышать медленно и не поднимать глаз на плывущие куда-то влево и вверх стены. Сердце, или что-то там в груди, что заменяло его этому странному, лишь внешне напоминающему человеческое, телу, забилось быстрее, и пульс сотрясал его грохотом, отнимал вдох за вдохом. Я просто слез с кровати, успокойся уже, внутренне ругал своё слабое тело Филипп. Он сидел так, на корточках, уперев перед собой ладони в пол, пока его отчаянно колотящееся сердце не решило, что бежать куда-то прямо сейчас не обязательно, и можно биться потише. С трудом, сквозь зубы выдохнув, Филипп опустился на четвереньки. И медленно пополз.       Видел бы меня сейчас кто-то из детишек, подумал он с потрясающим равнодушием. Где-то на периферии сознания заворочался недовольно Белос. Его тошнило от одной мысли о том, чтобы кто-то увидел его в подобном положении, в таком жалком состоянии. Хотя может, это Филиппа тошнило от невероятного физического подвига, что он сейчас совершал. Дыхание срывалось, будто он бежал марафон, пока осторожно, переступая одной рукой за другой и также по очереди коленями, он полз в направлении от ложемента к кругу, очерченному вокруг него. К выскобленному в камне пола могущественному заклинанию.       Где-то там, на границе доступных ему воспоминаний, маячило знание — его (опасное существо? местное «главное зло»?) заперли в темнице на долгие десять лет. Его, превосходящего по силам любую ведьму, каким-то чудом, народным подвигом, умудрились повергнуть, и заточить в максимально отдалённом от городов, самом защищённом месте. В месте, куда теперь не ступают даже ноги, копыта и лапы самых искушённых любителей приключений. После того, как здесь случился (почти… видимо, его удалось тогда предотвратить) День Единства. День когда…       У этого воспоминания была даже картинка. Та самая пещера, тот самый стол с бумагами и механизмами. Дверь на подиуме. Девочка с глифами.       Ты безнадёжный лицемер!       Филипп даже замер на несколько долгих мгновений, рассматривая воспоминание.       День, когда у него почти получилось… Что-то очень важное.       До этого дня всё как в тумане. А после… только эта пещера.       Где он заперт на веки вечные. Он, и заперт! Даже смешно. Какие цепи могут быть надёжными для кого-то, чья физическая форма непостоянна, а границы магических возможностей находятся далеко за пределами доступных обычным ведьмам?       Как он и предполагал, рисунок вокруг его ложемента при ближайшем рассмотрении оказался серьёзно усовершенствованным сонным заклятием. Долженствующий удерживать его здесь неподвижным и бессознательным, он включал, как многие сложные заклинания, все четыре элемента пиктограмматической магии. Основой большого круга, несколько десятков раз пересекаемого окружностями поменьше, служили четыре глифа по четырём сторонам света. И чтобы активировать заклинание, нужно было активировать каждый из них. Первым рука его коснулась глифа огня.       Четверть круга до следующего крупного глифа Филипп преодолел, как подъём на Колено. Если бы тело его умело потеть, он был бы, должно быть, мокрым, как мышь. Если б оно было больше похоже на человеческое, ему было бы жарко. Но его всё больше охватывало то мерзкое чувство онемения, которое разбудило его в прошлый раз. Нет, подумал Филипп испуганно, на подламывающихся дрожащих руках пытаясь ползти быстрее. Нет, только не это. Только не остаться совсем без сил не активировав заклинания. Его ужас пробирал от мысли, что он просто застрянет в неспособном двинуться теле, задыхающемся от нехватки магии. Он не знал, проснётся ли он тогда вообще. Окажется ли в реальности, прервав этот кошмар.       Но всё же, как он не старался, как не превозмогал, подползая на животе к третьему по счёту крупному глифу, Филипп понял, что до последнего не доберётся. Он только теперь почувствовал, что у него, кажется, болит рука. Вроде бы, левая. И это было единственное, что он ещё чувствовал. И, пожалуй, лишь на расстояние вытянутой руки вперёд, он ещё мог хоть что-то видеть сквозь бурлящий в голове красный туман.       Три глифа он успел активировать, прежде чем силы оставили его окончательно. Это произошло как-то резко и сразу, и он лёг ничком там же, где, ещё как-то пытаясь удерживать себя на локтях, положил ладонь в центр глифа льда.       Тупо ноющая левая рука оказалась прямо перед глазами. Чуть повыше металлического браслета, больше похожего на наруч, рубашка пропиталась свежими зеленовато-бурыми разводами.       Зрение покинуло его вскоре, вслед за силами, оставив только вязкую тьму, утягивающее его вглубь болото. Там не было ничего, ни тела, ни сознания. Слава Богу, боли тоже почти не было. Только какие-то осколки ощущений. Ошмётки его больного рассудка. Но и они постепенно растворялись во тьме. Это не было сном, но всё сущее превратилось, слилось в одно гулкое сплошное забытьё. И в этом забытьи он плавал, не имея ни сил, ни воли вырваться на поверхность. Почти не имея собственного я, которое могло бы этого желать. Может, на самом деле так и ощущается смерть. Когда тебя словно бы становится всё меньше и меньше, и меньше. Пока даже наблюдать со стороны за собственными мыслями остаётся некому. Пока ты совсем не истаешь. Не станешь частью этой бесконечной холодной пустоты. Ему показалось, так прошла вечность. Хоть и само время словно бы прекратило свой ход, исчезло вместе с ним. Но это оказалась иллюзия восприятия. Потому что вскоре он понял, что где-то далеко, а может и всё-таки даже близко, расстояние он ощущал ещё хуже, чем время, что-то всё-таки существует. Или скорее кто-то. Кто-то робко касался его, казалось бы, переставшей существовать вместе с остальным телом щеки. Он вроде как слышал в какой-то момент, как бурлит тьма чьими-то обеспокоенными голосами. А потом её озарил мягкий золотистый свет. В груди стало тепло. И Филипп смог разлепить словно песком засыпанные глаза. И увидеть сквозь открытое окно над кроватью кусочек утреннего солнца.       — На этот раз я, правда, был один, — Филипп вяло размазывает по тарелке бесцветную кашу. Он знает, что она вкусная, несмотря на непритязательный вид, но аппетита почему-то нет. Его немного подташнивает.       Утром он выпил стакан воды, и желудок у него заболел, словно в нём несколько дней не было ни росинки. И Филипп боится, что кашей не сможет утолить голод, только снова почувствует боль. Ему хочется чего-то, он не может понять, чего конкретно. Но не то чтобы на столе есть из чего выбирать.       — А что твои друзья? Куда-то ушли?       — Мы не друзья, — терпеливо отвечает Филипп. — Я там злодей. Вроде как, — он пожимает плечом неуверенно, — кажется, я сам так не считаю.       — Ну значит это не так, — смотрит на него Калеб спокойно.       Перед братом его стоит точно такая же тарелка. Разве что каши в ней поменьше, и Филиппу хочется переложить брату половину своей, чтобы тот съел завтрак вместо него. Рядом с ними обоими в одинаковых деревянных стаканах слегка желтоватый чай. У Филиппа в чае плавает листочек мяты.       — Наверное, — Филипп хмурится на кашу, словно она лично в ответе за то, что ему по ночам снятся всякие гадости. — Просто они все на меня так смотрят… не знаю.       Смотрят, как на прокажённого. Возможно, это было бы обидно. Но ведь там, во сне, всё не по-настоящему. Какое ему дело, что думают несуществующие ведьмы.       — А они-то сами герои что ли? — уточняет Калеб, зачёрпывая ложкой кашу из своей тарелки. Филипп с завистью провожает ложку взглядом до его рта. Калеб ест с демонстративным аппетитом, вкусно облизывается, довольный как кот. Филипп решает дать каше шанс.       — Там есть девушка-человек. Она очень героическая, — выдаёт Филипп, не подумав.       — Она тебе нравится? — Калеб как охотничий ретривер, быстро ухватывает по его мнению главное в рассказе Филиппа, вцепляется в возможность расспросить брата про его отношение к девочкам.       Филипп без раздумья запускает в него уже набранной в ложку, и готовой к отправке в рот, кашей. Не попадает, впрочем. У брата, легко увернувшегося от броска, слишком богатый опыт совместных приёмов пищи.       — Других я как-то не запомнил особенно. О, ещё там была василиск!       — Василиск? А кто это?       — Они пьют магию. Именно так эти ведьмы смогли заставить меня их выслушать. Без магии в теле я не могу менять его форму по желанию. Вообще двигаюсь с трудом. А на руках какие-то браслеты, которые мешают применять глифы.       — Так, понятно, — говорит Калеб, и по тону его ясно, что он ничего не понял. Филипп закатывает глаза. — А что там та девушка?       — Да девушка, как девушка, — бурчит Филипп. Смотрит задумчиво на свою тарелку довольно долго, прежде чем добавить, — Мне там очень одиноко. Я чувствовал всегда себя, как в аду, где вокруг только чудовища. А потом пришла она. Она там единственный человек.       Калеб, на удивление, никак не комментирует. Внимательно его слушает. Филипп мотает головой.       — Ой, есть ещё один странный парень. То есть, он обычный, вроде. Но мне на него смотреть как-то… не знаю. Не неприятно, но слишком много чувств вызывает. А обычно я там мало чего чувствую.       — О-о, и как тебе этот парень? — Калеб подпирает голову рукой.       — Калеб! — на этот раз Филипп возмущается. — Ну хватит!       Калеб хихикает довольно, и Филипп примеривается, не кинуть ли в него на этот раз самой ложкой. Полетит точнее и быстрее. И звонко щёлкнет по лбу. И разглядывая лоб брата с падающей на него белой прядкой, он чувствует внезапное дежавю.       Филипп медленно моргает, удивлённо глядя на Калеба. Тот приподнимает брови вопросительно.       — Да он ведь вылитый ты! — тыкает Филипп в брата пальцем. — И как я сразу этого не понял?       Калеб молчит и смотрит на него как-то странно. Филиппу кажется, он его чем-то расстроил. Или как минимум серьёзно обеспокоил.       — Только глаза другие… кажется… — Филипп морщится и трёт лоб. — Не могу вспомнить.       Голову его даже словно бы простреливает боль, когда он пытается разглядеть глаза Калеба, и Калеб быстро отводит взгляд.       — Значит, похож на меня? — тихонько вздыхает Калеб, глядя в тарелку.       — Ну… вроде как… — Филипп почему-то уже не уверен.       Разговор сам собой затихает, и оба брата без аппетита доедают свой завтрак в странной повисшей в воздухе тишине.       После завтрака Филипп с виноватым видом собирает с пола запущенную в Калеба кашу. За дурацкий детский порыв ему стыдно, почему-то, прежде всего, перед самой кашей, а не перед братом.