***
Утром восемнадцатого августа, как мне было сказано, я спустилась к полям на западном склоне горы. Я катилась на старом бабушкином велосипеде, цепь которого удалось оживить откопанным в кладовке маслом, ветер вздымал тонкую юбку моего белого простого платья и трепал непослушную челку. Мальчики попросили обязательно прийти в белом — традиция. Как всегда, объяснений я не ждала, они будут в нужное время. Хотя я и догадывалась, что это за традиция.***
Ребята собирали мелкие полевые цветы, когда я прибыла на обозначенное место, везя за собой по влажной траве скрипучий велосипед. Духи были одеты непривычно опрятно и даже нарядно: белые блузки с оборками на воротниках и манжетах, с тонкими летящими лентами, классические шорты, серые гольфы. Они были похожи на самых настоящих принцев, а в глазах неподдельная простота и всепринятие. Они всё как раньше дразнили друг друга, Джеюн голосил, убегая от взъерошенного Рики, тот смеялся, ловко менял траекторию, сквозь смех говорил что-то невнятно; Сону, оказавшийся у них на пути, закружился, растерянно вскрикивая в суматохе, и поронял соцветия из собранного букета; лишь я успела моргнуть, Сонхун, взявшись из неоткуда, присоединился к игре. И вот уже Сону жалуется млеющему на солнце Чонвону на крикливых друзей, пока те в «камень, ножницы, бумага» выбирают водящего и лишь больше расходятся в возгласах ликования и волнения. Мне нравилось видеть их такими — живыми и неугомонными, как маленькие дети. Ах, знала бы я тогда, что мы взаимно повлияли друг на друга, и что те последние дни лета они пропускали через себя насквозь, чтобы не потерять ни минуты того счастья, что когда-то было с ними в жизни, и того, которое мы создали вместе вновь. Чонсон и Хисын встретили меня серьёзнее, в их глазах мелькала, как роса на траве, ускользавшая от меня ранее правда. — Привет, Лиа. Ты сегодня чудесно выглядишь, — Хисын спокойно улыбнулся и повёл меня за руку к остальным. — Лиа пришла! Эй, вы меня слышите? — перекрикивал галдёж Чонсон. Трое обернулись как по сигналу и вприпрыжку направились к нам, вразнобой крича мне что-то приветственное. Хитрый младший, оставшись позади, не упустил шанса закончить игру своей победой и с размаху налетел на обоих, Хисына и Сонхуна, со спины. — Попались! — Ах ты, мелкий…засранец! — Сонхун сделал попытку ущепнуть Рики под ребром, но тот гутаперчиво увернулся и побежал впереди хёнов, убирая со лба обстриженную челку. Вечерело, и воздух вокруг стал рыжий, тёплый, цикады трещали непривычно тихо и всё словно бы смолкло, когда мальчишеский гомон прекратился. Мы сидели на пригорке, там, где заканчивалось поле сахарного тростника. За нашими спинами зеленели его взлохмаченные длинные листья, а впереди, как на ладони, бескрайние холмы, рисовые поля, крошечная деревня и море, сливающееся с небом и похожее на галлюцинацию. Мальчики расселись в линию, лицом к склону и садящемуся солнцу. Оно символично пламенело, окрашивая огненным небо, и природа вокруг навевала томящую ностальгию. — Сегодня день нашей смерти. — Чонвон сказал это легко, а потом замешкался, увидев сожаление во взгляде Лиа, —Ты только не думай об этом слишком серьёзно. Раз мы духи, это наш общий день рождения, мы называем его фениксов день, потому что проснулись среди пепла умершими, но на на веки живыми детьми. — И на веки идиотами, — бубнил Рики, всё приглаживая пушащиеся обстриженные волосы. — Да брось, ещё сто раз отрастут. — До сентября не отрастут! Из-за вас я исчезну уродом! И цветок мой будет лохматый, и лепестки его будут длиннее с одной стороны. Бутоны ведь облик души принимают, не так ли?! — он выпалил это так быстро и на одном дыхании, что потом пришлось долго наполнять лёгкие воздухом, прежде чем обидчиво уткнуться носом в разбитые коленки, оголённые из-за праздничных шорт. Его слова понятны были всеми, кроме Лиа, именно поэтому духи промолчали, двое, Сону и Чонвон, украдкой покосились на девочку с надеждой увидеть её непонимающий взгляд. Но она уже знала, что они чего-то ждут и что-то усердно скрывают. Это порой не давало ей спать, но каждой правде свое время и ей оставалось только с опаской ждать и все ещё верить им безусловно. Всё семеро были задумчивы, даже слишком. Лиа видела их до этого детьми, сейчас же убедилась в том, что их умы десятками лет старше, а память глубже и сильнее изранена, чем сердце, оставшееся детским, способным залечить некоторые разломы самостоятельно. Все они видели и помнят смерть родителей, и не ясно, кто кого пережил, все видели собственные надгробья с одинаковой датой кончины — 18 августа 1950 года. И всё проклинали свою немоту перед людьми, обреченность на вечное отрешение от человеческого мира, вечное бессмысленное существование. Все семоро сидели так молча, пока Хисын не зашуршал чем-то в кармане брюк. — Что насчёт бумажных самолётов? — он достал небольшие мятые и желтоватые листы бумаги, — Ведь этот фениксов день последний…то есть должен им стать. Отпустите его и все, что за ним кроется. Хисын стал раздавать листы, а я подавилась комом из слёз. И объяснил бы мне кто-нибудть, почему. Но глаза мальчиков выглядели тогда совсем другими. Взрослыми и измученными. А почему фениксов день последний? Что дальше? И как спросить? Ничего этого я не знала, а от этого становилось ещё дурнее. Они готовились к чему-то, но никто не готовил меня. А я покорно не задавала вопросов. И страшно было задавать. Страшно было узнать, что скрывалось за этими глубокими, как тихий океан, глазами. А они вдруг стали улыбаться, словно все эти слова ничего не значили и меня пробрала дрожь от того, как их лица вновь отразили не память, а сердце — детское, на веки чистое. Бумага зашуршала под пальцами духов. Мы стояли на вершине холма, травинистого и гладкого, ветер приятно дул в лица, а казалось — продувает душу и мечется где-то в грудной клетке. В тот день я словно тоже отпускала что-то, что держало меня якорем в прошлой отравленной отчаянием жизни, ведь лист для самолётика достался и мне. Я заворачивала в него старую себя — слабую, потерянную, ребёнка без детства, не наученного ценить жизнь. А думала о том, как много упустила за годы уныния, и как щедро восполнили эту пустоту семеро лесных духов. Тогда мне вспомнились слова Джеюна на вершине горы, и та мимолетная скорбь, скользнувшая по его лицу. Это заставило меня задуматься о собственной жизни. Она ведь только началась, мне только предстоит совершить что-то в будущем, однако, человеческий срок так короток. Нельзя терять время зря. С каждым годом, каждым днём, минутой, мне остаётся жить все меньше. От этой мысли кровь застывает в венах. Должна ли я изменить что-то в своём заурядном существовании? И что на самом деле означает наслаждаться жизнью? Как провести её со смыслом? Мне видимо только предстояло это выяснить, отрастить собственные крылья и понять, кто я, и зачем живу. Это лето и лесные духи изменили меня, открыли мои глаза на безграничный мир, проносившийся все это время мимо меня. Теперь я понемногу училась чувствовать его и замечать ход времени. И даже от злости на отца более ничего не осталось. Я поняла его, взглянув на испуганного и опустошенного человека со стороны. А остальное теперь в прошлом, растворилось где-то под облаками, разнеслось ветром на крыльях одного из восьми хаотично парящих в воздухе самолётиков. Мне захотелось плакать так сильно, значительно, а самое странное — от счастья и необъяснимого отпущения. Я не плакала раньше от счастья, возможно, потому что и не знала его настолько сильного, что вырывается наружу слезами. Низкие тучки грибного дождя пришли омыть в добавок туманные головы, когда ритуально отпущенное прошлое освободило из оков наши души, и мальчики понеслись со склона к солнечным ручьям и дождю, расставив руки по сторонам, сами похожие на игрушечные самолёты, перебирая ногами так быстро, словно на самом деле летели, не касаясь земли, и увлекли меня за собой. Смех мешался в голове с гулом ветра и топотом ног по хрумкой траве. Вот, это и есть настоящее блаженство: играть в догонялки под дождём, летать с вершины холма, кататься с неё же по мокрой траве, пачкая светлую одежду, собирать луговые цветы и травы и смеяться, безудержно, искренне смеяться и доверять им каждую частичку своей души. Мокрые пряди липли к лицу, но мы не замечали ровным счётом ничего, кроме упоённых глаз друг друга. Свежесть дождевого воздуха вскружила голову, а серо-голубое повисшее небо, осыпанное яркими пятнами пробивающегося солнца, накрывало нас, словно одеялом, как бы скрывая от остального мира, отделяя это чудо от обычной жизни. И ведь правда, чудо. Они — моё чудо. Моя сказка. В районе желудка поселились неугомонные бабочки, сердце разрывало от сокровенности момента, по телу проливало горячим чувством свободы, что-то в груди стремительно тянуло обнять их всех, расцеловать каждого, прижаться, всецело сливаясь в общем ощущении истинного счастья. — Лиа! — прокричал Сонхун, длинными прыжками подлетая над землёй. Потом подбежал со спины, чуть не повалив, и закружил в тёплом луче солнца. Я смеялась, как маленькая, во весь голос и ловила лёгкие капли ресницами. — Ты же сделаешь нас счастливыми, правда? — говорил он, будто во сне, в забытие, со всей душой наизнанку. — Конечно. Конечно, но… — он поставил меня и стрелой взглянул в мои глаза своими шоколадными, склонясь и держа за плечи. Зрачки растекались бескрайнем озером, затягивая в себя, как в чёрную бездну, и дрожали, — Я только с вами поняла, что такое счастье, — опять хотелось плакать. Может из-за дождя и не было видно слез. Привычно не заметив той секунды, когда меня утягивает в ураган энергии, я была закружена в дружном, но ни капли не стройном, от того таком неподдельно весёлом, хороводе. — Нам так повезло, что мы встретили тебя. Спустя семьдесят лет мы хоть одним мизинцем прикоснулись к миру людей. — Каким тут мизинцем, иногда мне казалось, кто-то из вас раздавит её в объятиях, — с естественно утрированой интонацией говорил Чонсон, разрывая хоровод, — Лиа, помнишь, однажды ты спрашивала, что будет с нами дальше? — Помню. — Теперь ты узнаешь, — он стал по-родительски собирать всех духов кучнее, чтобы этот разговор не был упущен ни одним ухом, он решал так многое, что если бы я знала — ревела бы до головокружения уже в ту секунду. Дождь тогда сеил последние капли, а над зелёными холмами вытягивалась радуга. — Послушай, Лиа. Возможно кто-то тебе уже проболтался, но я расскажу ещё раз. В общении с такими духами, как мы, для людей есть некоторые условия, — мальчики больше не были в эйфории, она стихла, но улыбки становились на их лицах шире, ярче, и мешались с предвкушением, сладким, и горьким одновременно, — Пока тебе шестнадцать и ты не стала старше самого младшего из нас…мы здесь. И ты видишь нас, слышишь, чувствуешь, мы живы для тебя. — что-то заставило его остановиться, кусая губы, а я чувствовала вырывавшимся наружу сердцем, что продолжить не даёт горькость той правды, что должна прозвучать. Его острое в чертах и мягкое во взгляде лицо расплылось, как в дождь за окном, из-за налившихся на веках слёз, теперь не скрытых дождевыми каплями. — А потом? — голос уже дрожал и я не могла совсем ничего с этим сделать. Я задала вопрос, поняв через секунду, что не хочу слышать на него ответ. — А потом… — он опять не смог договорить. — Лиа, ты единственная, кто может освободить нас от бессмертного заточения. Только ты смогла поверить и полюбить нас после нашей смерти. Я слушала его глухой голос и шмыганье носа, слышала собственное сердце где-то в горле, чувствовала согревающие мою спину руки, и плакала в свои ладони. — Да зачем же вы плачите, я не могу это терп-е-е-еть, — расплакавшись под конец фразы от собственного голоса, возмущался Сону. Поднимая иногда глаза, я видела, что плакали они все. Чонвон вытерал глаза рукавом Чонсоновой рубашки, хотя тот и отдергивал её возмущённо, а свои глаза прятал за вторым рукавом. Они плакали не от грусти — от того, что смогли сказать мне это, от того, что знали — я не смогу отказать, потому что люблю; от того, что ждали этого так долго и мучительно, и от того, что последние и самые счастливые два месяца в их жизни после смерти подходили к концу. Пятое сентября — семнадцатый день рождения. — Мы семеро связаны, так что, если для тебя умирает кто-то один, то и все мы перестаём существовать. — Но как же… Н-неужели я совсем никогда больше не увижу вас? — Нет, Лиа. Мы останемся для тебя лишь отголосками леса. Но есть идея получше. Ты освободишь нас и тогда мы раскрасим небо самыми волшебными красками для тебя, а ночью будем смотреть с неба семью мигающими звёздами. Ноги больше не держали девочку, и она упала коленями на мокрую траву, духи опустились за ней. Она всё понимала, где-то в глубине души уже давно знала, что это лето не будет длиться вечно. И те слова Сону…конечно, они осознавали на что идут, связывая себя дружбой с ней. Все месяцы этого рокового для восьмерых лета духи готовились попрощаться с прожитыми годами, преисполненные, они отпускали всё мирное и больное. А Лиа… Она готовилась встретить огромное будущее, она только стояла на пороге предстоящих радостей и горестей. И всё благодаря им. « — Для каждого наслаждение жизнью означает разное. И в каждой жизни есть свой собственный смысл. Даже в нашей, — рассуждал Джеюн, болтая ногами на краю скалы. — Вы помогли мне по-другому взглянуть на этот мир… Очнуться, пока ещё не стало поздно… — Наверное, в этом и был наш смысл. — Он улыбнулся своей широкой искренней улыбкой, и тогда… Я почувствовала, что тоже важна для этой истории, а может и для целого мира.»