К звёздам.

Через два дня я прыгнула четверной аксель. Много раз я представляла себе этот момент. Но уж точно не так. Подлетела, скрутилась, и вниз на лед с сумасшедшей скоростью. И когда уже готова была подставить руки для амортизации падения, воткнула зубец и вывела себя назад кое-как. Естественно, треть недокрута. Но уже на льду довернула и выехала в тройку. Правая ладонь только легко проскользнула вместе со мной, собирая ледовую крошку. Уже думала засучить рукава и отправиться пробовать снова, как слышу голос тренера. — Считается! — Что считается? — я выпрямляюсь. Тут же разворачиваюсь к бортику и поднимаю одну бровь, глядя на Мишина, — Недокрученный же, плюс касание рукой… Но профессор только звонко ударяет рукой по бортику, качая головой. — Выезд был. Считается. Первый четверной аксель в женском катании. Второй в мире. Кто-нибудь снял? Он оборачивается. Трибуны пусты. Ребята из группы давно разошлись. На арене только я и он. Я поправляю перчатку и снова захожу на разгон. — Снимайте, я сейчас ещё… — Куда?! Уйди со льда! Сейчас же! Я тебя знаю, Маша, тебя по частям придётся собирать. Отдыхать, завтра будешь пробовать. Я никому не рассказывала. Для меня это всё равно было… не то. Но, уж не знаю как, эта новость распространилась по всему катку. Всё чаще под конец тренировки я стала замечать, как на трибуны сползаются новые и новые лица, оживлённо перешёптываясь, когда я захожу на какой-нибудь прыжок, и тут же пряча взгляд в телефонах, когда я проезжаю мимо. На аксель при таких свидетелях заходить не хотелось. *** Ещё через день Татьяна Малинина вернулась из Новосибирска. И сразу же пришла к нам на тренировку. — Ну, иди сюда, мой герой… — она перегибается через бортик и ловит Илью в объятия, — Счастлив? Добился своего? All you ever wanted? — Ну мам… — Илья с улыбкой закатывает глаза и пытается увернуться, когда она треплет его светлые волосы. Рядом с мамой он сразу кажется таким маленьким… На десять лет моложе. — А что? Семнадцать с половиной баллов — это уже совсем другой разговор. А ещё я соскучилась вообще-то. Алексей Николаевич, он нормально себя вёл? Мишин рядом с ней кивает с многозначительной улыбкой. — Лучше всех! Сейчас он тебе покажет, Танюш, как в скольжении прибавил. — Ой, да что он там мог прибавить… Я сейчас видела, как у вас Маша летает, и, если честно, моего буратино даже на лёд стыдно выпускать. — Маааам… — А в чём я не права? Покажи мне хоть дорожку шагов нормальную. Я, у другой части бортика, всеми силами стараюсь сделать вид, что не слышу их, и прячу улыбку в воротнике кофты. *** — Дэвид Боуи? — Да. Знаешь? — Что-то слышала. А песня какая? — Space Oddity. По-русски это как… космическая странность? Короче, там такая история. Майор Том отправляется в космос, и с ним на связи центр управления. И вот вся земля, затаив дыхание, ждёт его взлёта. Они считают от десяти до одного, и… всё получилось. Он покидает атмосферу. И вот тогда я кааак прыгну! Кваксель. Нет, вообще кваксель-ойлер-сальхов! И сальхов четверной! — Ты ещё скажи — ойлер четверной, — я закатываю глаза, пытаясь сдержать улыбку. Я никогда в жизни не встречала никого, кто болел бы фигурным катанием так же сильно, как Илья. Мы с ним — в небольшой комнате под трибунами. Моё тайное место, которое он сам нашёл ещё в первый день приезда. Теперь оно стало нашим. Я лежу на небольшом диванчике, запрокинув ноги на стену, и положив голову к Илье на колени. А он, задумчиво глядя в потолок, играет с моими волосами. Наматывает прядь на палец, а потом отпускает. Мы оба не смотрим друг на друга. Видеть друг друга так рядом — всё ещё непривычно. Я просто наслаждаюсь этим новым чувством. Только родившимся, совсем неокрепшим, и пугающим своей красотой. Мне просто хорошо. Чувствовать тепло его тела, слушать такой приятный тихий тембр его голоса. Но я каждый, когда я поднимаю глаза, я вздрагиваю от осознания, что человек рядом со мной — это Илья. Настоящий. Он так увлечённо рассказывает мне про свою произвольную, что невозможно не улыбаться, заряжаясь его энтузиазмом. — Так вот, ему передают, что на Земле он стал знаменитостью. Но Майору Тому уже всё равно. Сейчас ему предстоит выйти в открытый космос. Он видит маленькую голубую точку издалека, звёзды, бескрайний чёрный космос. И понимает, что в этом и есть смысл. И когда ему передают, что его скафандр сломался, и сейчас закончится воздух… ему не страшно. Он просто парит в невесомости, понимая, что он счастлив. И последнее, что он передаёт Земле: «скажите моей жене, что я люблю её». Я осторожно запрокидываю голову, чтобы взглянуть ему в глаза. — Ого. Так он умер? — Неважно. Он оторвался от Земли, и теперь его такие понятия как жизнь и смерть уже не касаются. — А как ты будешь это катать? Представляешь? — Представляю… Наверно. Вот что с костюмом делать, я не понимаю пока. — Скафандр? Или можно тебя фольгой обмотать. И шапочку с антенной такую… Илья только смеется и пихает меня в бок. Я улыбаюсь: — Нет, ну а что? Дёшево и сердито! — Это точно. Заодно отложу бюджет на костюмы для… К следующему сезону. «К следующему сезону». Как дипломатично и обтекаемо. Но мы оба понимаем, что будет в следующем сезоне. В 2026 году. Только вслух это пока произносить страшно. Я тут же вспоминаю, как пару дней назад Рафаэль Владимирович подозвал меня к себе посреди тренировки. — Маша. Ну что же, прыжки мы с тобой отработали. Осталось совместить это дело в программу. Передаю тебя в руки хореографов, но от себя всё-таки порекомендую… какую-нибудь классику. «Щелкунчик». Мария в роли Мари. Как тебе? Я несколько секунд стою в раздумьях, прежде чем ответить. — Классика? Вы уверены? Рафаэль Владимирович, при всём уважении, ну где я и где классика? Действительно, моя новая короткая программа под современную французскую композицию от классики далека. Я всегда любила изобретать что-то новое. А «Щелкунчик»… У кого только не было такой балетной программы. Арутюнян качает головой. — А мне, наоборот, кажется, что вы с классикой очень близки. Почему ты до этого ставила только экспериментальные программы — непонятно. Пора приобщать тебя к прекрасному. Тем более, на будущее это будет полезно. — На будущее? — я поднимаю брови, — На какое такое будущее? Женя Семененко, который всё это время крутился где-то позади нас, тут же тормозит у бортика. — Не хочу тебя шокировать, Машка, — он тянется за бутылкой воды, — Но есть в мире спорта такое событие… Относительно важное. Начинается на «О», а кончается на «лимпиада». Слышала что-то, может? И вот, опять… Как будто бы из чёрного комического вакуума начинают проступать страшные слова. «Предолимпийский сезон». И становятся они всё громче и громче. Но это ещё не самое страшное. А самое страшное… волнует меня уже давно. Немой вопрос, который я усиленно старалась игнорировать… Уже не получается. — Илья… — я тяжело выдыхаю в темноту помещения. — Да? — Твоя мама… она же не просто так приехала, правда? Я чувствую, что в какой-то момент его рука отпустила мои волосы, и теперь легко касается моей макушки. — Не просто так. — Когда вы улетаете? Он молчит. Как мне кажется, целую вечность. А потом выдыхает, совсем тихо: — Послезавтра. Что-то внутри меня сжимается. Я же знала, что так будет. Прекрасно понимала. Но всё равно — я не знала, что будет так больно. Хочется прижаться ещё ближе. Закрыть все аэропорты мира. Обломать крылья самолётам. Стереть все точки с экранов радаров. Только бы не отпускать. — Только не провожай меня в аэропорт, ладно? — Почему? — Думаю… думаю, что тогда просто не смогу уехать. Он прав. Ведь я тоже понимала, что там, в аэропорту, под камерами, просто не смогу его отпустить. *** На заключительном банкете на сцену приглашали особо отличившихся фигуристов. Моё имя назвали самым последним. Осторожно поднимаюсь по ступенькам и перенимаю из рук Алексея Николаевича грамоту за первое место в общем зачёте по сумме баллов с благодарной улыбкой. Затем, под всеобщие аплодисменты, он надевает мне на шею огромную шоколадную медаль. Когда я прохожу, чтобы обнять и поздравить остальных ребят на сцене, каждый тянется потрогать или даже попробовать надкусить мой ценный приз. Когда наконец я встаю рядом с Ильёй, чуть приобняв его, он задерживает руку на моей талии на секунду дольше, чем положено, и хитро щурится в мою сторону. — А можно вопрос? Как ты успела за один день набрать 30 баллов? — А вот… — я поправляю волосы, улыбаясь в зал, — Просто день хороший был. День, действительно, был хороший. Одна вещь, которую я поняла за это лето — не нужно бояться выиграть. И не нужно бояться рисковать. И тогда, уж действительно, каждый день будет хорошим. В ту же ночь были Алые Паруса. У меня, как у выпускницы, был билет на концертную площадку. Но Женя заявил, что это всё не то, и что он знает по-настоящему классное место. Собрал меня, Петю, Марка, Лизу и Илью, и повёл нас в сторону набережной через толпы счастливых вчерашних школьников. Мне показалось, что все догадываются. Особенно Лиза и Женя. Но мы с Ильёй всё равно чинно держались друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Мы же сами-то ещё до конца не понимаем, что происходит. Женя ныряет в какой-то подвал, мы следуем за ним, и вот мы уже несёмся вверх и вверх по лестнице старого жилого дома, на самый чердак. Повозившись с маленькой железной дверью, он открывает её, пропуская нас вперёд. Я делаю первый шаг на покатый металл крыши, осторожно цепляясь за выступ стены. Передо мной — Нева. Закатное небо отражается на тёмной водной глади оранжево-малиновыми проблесками. Множество голосов на набережной сливаются в единый радостный гул, а с площади ещё доносится громкая музыка. Фрегат с алыми парусами уже виднеется на горизонте. Ещё секунда, и — над городом расплывается зарево фейерверков. Золотистые, розовые, зелёные огни сияют ярко даже посреди светлого неба белой ночи. Женя и Петя радостно прыгают, заставляя крышу громыхать, Лиза обнимает меня за плечи, притягивая ближе. Я оборачиваюсь к Илье. Он так завороженно смотрит вниз, на корабль, на салюты, на эту атмосферу сказки, которая стала реальностью. Будто бы видит этот мир впервые. Будто бы он сам прямо сейчас делает шаг в открытый космос. И познаёт всю суть жизни. *** Уже на следующий день по новостным каналам разлетается репортаж об окончании международных сборов в Петербурге. Заголовок непременно украшает фотография Ильи Малинина в аэропорту, который, уже уходя на посадку, рассеянно оборачивается и машет в камеру. В его глазах — то ли усталость от раннего подъёма, то ли нерешительность, то ли… какая-то вселенская печаль. Но всё-таки с искоркой надежды. И каждый раз, разглядывая эти фотографии, я вспоминаю, как смотрела в эти глаза тогда, на крыше дома на набережной. Когда небо было затянуто закатным сиянием вперемешку с лёгким серым дымом. И когда в этих небесно-голубых глазах отражались отблески фейерверков. *