На ощупь

По натуре своей — человек слишком быстро ко всему привыкает. К хорошему, конечно, быстрее. Но и к плохому тоже, как бы абсурдно это не было. Привычки въедаются в тела так, что становятся инстинктами. По привычке инстинктивно проверить закрыл ли дверь раза три — не меньше. Привычно на инстинктах потянуться с утра сразу после пробуждения за сигаретой, пока варишь кофе. Привычно заходить по вечерам в один и тот же магазин, даже если ничего толком не нужно — инстинктам не изменяют. Им подчиняются. Джисон не исключение. И у него инстинкт, пожалуй, самый невъебенный. Лютый самый. Самый закостенелый. Инстинкт одиночества. Причём в запущенной стадии — доктора точно бы так сказали, если бы додумались ввести этот термин. А потом пристально изучали Джисона, микроскопируя его по атомам и претендуя на нобелевку. Думали бы над тем насколько это смертельно и непременно ставили бы опыты, споря между собой с пеной у рта. И уж наверняка, как это обычно бывает — совершили величайший проёб, потому что сами того не ожидая, одиночество у Джисона забрали. А Джисон к нему привык. Оно родное уже. Оно сидит себе где-то внутри, завывает, когда засыпает город, как невоспитанный, но прирученный волк. Смотрит слепо куда-то в сторону леса и исходится жалобным скулежом. Виляет мощным хвостом апатично и смыкает лениво стальные челюсти на внутренностях, не забывая Джисона грызть. Уже и не болит почти — честно. Это раньше было оглушающе болезненно — до искусанных в кровь губ. До оцепенения, когда не пошевелиться даже, да хули там — дышать было больно. Дышать было страшно. Вдох. Выдох. Цикличный круг из адского сплава режущих изнутри разрывов. И ладно, если бы физических. Эту боль Джисон всегда переносил лучше. Ну подумаешь — сломал палец, он ещё заживёт и следа не останется. Только ныть будет садняще перед дождем, словно напоминая: а помнишь, как ты, дебил, решил, что сделать сальтуху со ступенек это круто? Нет? А тело вот помнит. И ты вспомнишь сейчас, погоди чуть-чуть. Вот пустит пулеметную дробь по окнам ливень, тогда всё поймёшь и решишь, что сальто это плохая идея, особенно, когда ты его ни разу не делал. Переломы ментальные едва ли схватываются заживляющей коркой. Едва ли внутренние трещины затягиваются, а ведь говорят — время лечит. И время может вылечить лёгкую простуду, это да. Лечит безответно влюбленное в пятнадцать лет сердце. Лечит синяки и ссадины от шуточных потасовок с друзьями. И нихрена время не справляется с руинами внутри после катастроф. Там всё замирает — Джисон знает о чем говорит. Джисон сам в этом живёт. Сам к этому привыкает. Там всё останавливается, как в фильмах на паузе. Там ослепительно тихо и оглушающе пусто. Как после последнего выстрела войны, последствия которой устранять уже некому. И Джисону непонятно — как остальной мир умудряется жить дальше. Как в нём вот так же не застопорились люди, застыв в неудобных позах. Как птицы до сих пор разрезают воздух острыми крыльями, а не висят в небе заледеневшими фигурами. Куда идут остальные, когда Джисон не знает, как двигаться дальше. Когда ему страшно, мать его, дышать. Когда и шага не сделать — его по рукам и ногам сковало. Вынудило привыкнуть к тому, к чему человек привыкать не должен. Не может по своей природе — учёные выяснили уже давно, что в одиночестве человек сходит с ума. Джисон же… Джисон одиночество приручает. Гладит его по грубой шерсти, чешет за ухом, засыпает с ним в обнимку, тогда как остальные сбежали бы давно. Он его по-своему любит. Оберегает, как кусачего, обозленного на весь мир ребенка. Баюкает его бережно и позволяет ему в себе укрыться, потому что одиночество тоже одиноко. Потому что — ну хоть кто-то же его принять должен. Должен доказать, что оно не клыкастое, не опасный зверь, не убийца. Что ему тоже тепло нужно. А то, что жрет изнутри — ну и пусть жрет, Джисону не жалко. Джисон с ним дружит. Больно и страшно дружит. Джисон его предавать не хочет — куда он его потом денет? На кого оставит? Мы в ответе за тех, кого приручили. Кто-то вот кошек заводит, кто-то собак. А Джисон любит выёбываться и заводит себе одиночество. Наверное, поэтому он со свидания и сбежал. Нет, боже, нет — Джисон не сбегает. Это было тактическое отступление. Тактики у него как таковой, если честно, не было, но он ее всё равно придерживался. Дело в том, что Минхо сразу показался не таким, как другие. Не как те, от которых Джисон отступал с радостью и облегченным выдохом. Не как те, кого черной тенью настигал Чанбин. Минхо показался тем, в кого можно влюбиться. Кого можно впустить в свою жизнь, срывая с костей мясо, выворачивая ребра наружу. Чтобы сказать, неловко проходясь пятерней по затылку и стоя перед Минхо со вскрытой грудиной: ты проходи, не стесняйся. У меня тут немного не прибрано. Знаешь ли — после личного апокалипсиса убираться не так-то просто. Вон тебе место в глубине сердца, оно не занято как раз. А это мой друг — волк. Ага, согласись, большой и страшный. Но ты не пугайся, он только поначалу кусается больно, ты к этому быстро привыкнешь. Как его зовут? Ну, имя у него необычное. Символическое. Одиночество. Странное, да, соглашусь, но он ко мне уже с ним пришёл. Знаешь, назови я его счастьем, он бы в него всё равно не превратился. Минхо показался тем, с кем крошечный мир Джисона двинется дальше. И это привело в животный ужас. И это вынудило ляпнуть какую-то чушь и съебать подальше. На пару шагов, за дверь, в другой район, другой город, на другую, сука, планету — чтобы не хотеть так отчаянно впустить в себя Минхо. Тот с Одиночеством может и не ужиться. Не словить контакт и устроить в Джисоне ещё одну локальную войну. А вторую он уже не переживёт. Не вывезет. Его на вторую не хватит. Когда раздается вибрация телефона — Джисон вздрагивает. Не то чтобы его пугали какие-то там звуки. И не то, чтобы это было неожиданно. Просто бывает такое, когда ещё ничего не случилось, а насос, гоняющий кровь — уже что-то подозревает. Уже колотится быстрее, толкается беспокойным пульсом под кожей и вгоняет в нее иглы мурашек. Таких, что хочется плечами передёрнуть, потереть предплечья зябко через одежду, чтобы их с себя стряхнуть. Берется эта тревога из ниоткуда, только вот в никуда уходить почему-то не спешит. Не спешит объясняться зачем ты ей вот сейчас конкретно понадобился и чего эта дрянь от тебя хочет. Джисон привычным жестом проводит по экрану и вместо приветствия ворчит: — Чанбин, ты только от меня ушёл, что тебе ещё… — и замолкает на полуслове. Потому что — это не Чанбин. Он вот так не дышит. Не молчит он так в трубку. Он орет что-нибудь смешное и резкое, от чего динамик хлещет по уху отдачей. И вместо его голоса, слышится лёгкий смешок. Поразительно горчащий, как и голос после: — Это Минхо. Привет. Буднично так звучит. Просто и по-обычному. Словно он вот так с Джисоном не первый год здоровается, а тот по дурости его номер не узнал. От этого Хан зависает на долю секунды, хмурится исключительно по привычке, а не потому что Минхо слышит. И перебирает в голове ответы. Их не так много на самом деле. Всего-то первым приходит: как хорошо, что ты позвонил. Вторым: я о тебе как раз думал. Третьим: я о тебе вообще думать не переставал. Джисон выдыхать старается медленно, чтобы случайно это всё речитативом не прохрипеть. Чтобы потом не давиться оправданиями, что оно само как-то получилось. Оно само как-то вырвалось, а Джисон о таком даже не думал, Джисон не из этих — не из слепо влюбчивых. Джисон не идиот и ему вообще-то есть чем заняться, кроме как о Минхо думать. Например — стараться не думать о Минхо. Хреновое, если честно, занятие — 1 из 10, Джисон не рекомендует, в эту игру не выиграть. Легче уж солнце в гляделки переиграть, чем выгонять Минхо из собственной башки. Впрочем, результат будет одинаковым — ты проебёшься. Ни с тем, ни с другим не справишься. Но Джисон всё равно пытается: — О нет, кто из них дал тебе мой номер? Пытается не развалиться на диване в удобной позе. В той самой, которая подразумевает долгие разговоры. Когда ноги скрещены по-турецки, в руках обязательно оказывается карандаш Хенджина, чтобы его можно было пальцами вертеть, а на лице — боже, блядь, упаси — легкая и счастливая улыбка. С Джисоном легко и счастливо никогда не будет. У Джисона всё по дефолту плохо и стабильно сложно. Джисон улыбки дарит только разбитые вдребезги. Его изнутри грызёт Одиночество, а сам Джисон грызёт тех, кто подступает к нему слишком близко. И садиться удобнее тут смысла нет. Надо в максимально неудобную позу изогнуться — так, чтобы спину сразу ломить начало, а мышцы от напряга почти судорогами схватывало. Чтобы быстрее с Минхо разобраться. Сказать ему твёрдое: нет. Не подходи. Не приближайся. Беги, глупец, семимильными съёбывай, чтобы я и тебя, как свои улыбки, не разбил. Или ты не разбил меня. И Джисон уже хочет ему упрямо заявить: убирайся. Пшёл вот из моей недожизни. Иди на хер от таких проблем — ты не вывезешь. Но Минхо успевает первым: — Твое доверенное лицо — Чанбин. Я, кажется, прошел его ультра сложное собеседование на один звонок тебе. Даже не представляю что он попросит меня сделать, чтобы отпустить тебя со мной на прогулку. А если ты вдруг решишь встречаться со мной, мне придется хуже, чем тому парню, который увез тебя к себе домой. Он тараторит без умолку, даже воздух не глотая. Не задыхается при этом, не сбивается, и вынуждает своими словами задыхаться самого Джисона. Слишком уж сказочно всё звучит. Сладкой патокой на слух ложится, волшебной пыльцой, пущенной в глаза. Чистейшей отравой для озверевшего от одиночества Джисона. Всё равно, что на демона брызгать святой водой — эффект тот же будет. Кожа шипит и плавится от надежды, которая ожогами остаётся на израненном нутре. И болит так неправильно сильно от понимания: пора этот разговор заканчивать. Пора себя в реальность возвращать, где Джисон скитается в замершем мире один. Где Минхо рядом нет, потому что его и не было до того проклятого свидания. Не было внутри Джисона столько ненужных ожиданий. Они ему на хуй не упали. Потому что ожидания — все без исключения — рано или поздно становятся болью. Очень личной и очень неизлечимой. Ожидания рушатся в самый неподходящий момент и убивают изнутри. Джисон наожидался уже в больничной палате: вот сейчас придет главврач и скажет, что всё будет хорошо. И он действительно заходит, но молчит. Долго молчит, осматривает сам, сам какими-то записями шуршит. Сам задумчиво пальцем по щетине на подбородке возит и заявляет, наверняка качая головой: надеяться нужно на лучшее, господин Хан, но ожидать худшего. Джисон эту фразу запомнил, выбил гравировкой на костях черепа. И перестал. Что ожидать, что надеяться. Но с ним случился Минхо и эта дрянь снова копошится внутри, пробивается сорняком сквозь прочный бетон. А от сорняков лучше избавлять раз и навсегда. Поэтому Джисон его обрывает: — Не забегай так далеко. Тебе что-то нужно? Вот сейчас он скажет: ничего. Потому что людям резко ничего не нужно, когда на них холодной грубостью давят. Когда на них рычат озлобленно. Когда им в лицо швыряются ядом, намекая, чтобы отъебались уже. Чтобы в сердце так нагло не пробивались горчащим голосом и звонками своими неожиданными. Джисон так не в первый раз делает. И ответ ожидает обиженный. Ответ ожидает пораженный. А может Минхо и вовсе трубку после такого бросит. Ну, или произнесет на прощание тихое: — Чтобы всё было честно. — и замолчит. И звонок продолжится затяжной тишиной, которую разрывает ритмично проёбывающее удары сердце. Своё или чужое — там непонятно совсем. Быть может, это связь так сбоит, хреначит помехами, которые аж до ребер доходят. Но трубку вешать никто не собирается. Джисон, кстати, тоже, потому что нихрена уже не понимает. А разобраться во всем нужно. Он просто любопытный и вовсе не пытается подольше с Минхо остаться. Любознательный он, поэтому и переспрашивает с подозрением: — Честно? Во вселенной Джисона честности вообще не существует. Её люди точно ведь придумали, как богов — на словах она есть, в неё верят, о ней постоянно говорят, но её никто не видел и понятия не имеет чё с этой честностью делать, если она вдруг появится. Поэтому Джисон прислушивается недоверчиво, а по ту сторону только копошение лёгкое слышится. Такое, словно Минхо сосредоточенно дом шагами измеряет. Это когнитивной перегрузкой называется. А если проще — обычным напряжением. В голосе Минхо и на намёка на это нет. В движениях, которые Джисон выделяет из тишины остро — волнения столько, что и самому вскочить резко хочется. Учёные давно уже доказали — чем выше эмоциональный контекст, тем выше уровень беспокойства. Диссонанс какой-то получается. Сам дьявол этого Минхо не разберёт — слишком в нем много нестыкующихся граней. Он у себя там гремит чем-то нервно, будто решил переставить местами посуду, но подтверждает при этом спокойно: — Именно. — кажется, даже головой коротко кивает. — Ты не мог меня видеть на первом свидании. И это моё упущение. Поэтому сегодня всё будет честно — я тоже не буду тебя видеть. Не то, чтобы я не хотел, поверь, Джисон, очень, очень хотел бы — но я обещал доказать твоему телохранителю свои благие намерения. — грохот прекращается и остаётся только звенящее поглаживание, какое бывает, когда пальцами по бокам глубокого стакана возишь. — И теперь это вслепую для нас обоих. И это честно. И это действительно честно. Нет, не идиотская попытка Минхо поставить их в одинаковое положение. Говорит он искренне. Честно он, сука, говорит. Настолько, что послать его теперь язык не повернётся. А Джисону нужно. Нужно его послать как можно скорее, ведь непонятно когда Минхо ещё что-нибудь такое же честное и до пизды открытое скажет. Ещё пара таких неуместных откровений и Джисон сам ему звонить будет. Сам к нему вслепую попрется, хоть и не знает где Минхо живёт. Сам к нему со своей прогнившей искренностью притащится и выдохнет побежденно: хочешь по-честному? Вот тебе честность — я тебя боюсь. Ты меня нахрен пугаешь. Я тебя подпускать на расстояние пушечного не хочу, потому что ты во мне корни пустишь. Уже пустил, а мне их из себя вырывать теперь с мясом. А я человек не жестокий. Во мне Одиночество живёт, жрёт изнутри, а я его выгнать не могу. Тебя не смогу уж тем более. Джисон вздыхает, потирая ладонью лоб, морщится, выпрямляя затёкшую от неудобной позы спину. Признаёт неохотно: — Хуй поспоришь. Хочешь задать какие-то вопросы — задавай быстрее. — Не уверен, что ты готов к таким серьезным вопросам. Но это важно. Очень, Джисон. — звучит это до тошноты серьёзно. Угрожающе решительно. Звучит, как приговор на экзамене, к которому ты нихерна не выучил. Жизненно-важно это, бляха, звучит. Минхо паузу стойко выдерживает, пока за заднем фоне по меньшей мере два кота друг на друга шипят. А кажется, это разъедающей кислотой шипит по собственным венам страх. И кожу полосует его следующими словами, как лезвиями. — Сможешь ответить мне честно, даже если вопрос не понравится? Он Джисона подготавливает. Словно к какому-нибудь пиздецу. Барабанит там у себя пальцами напряжно по деревянной поверхности и сердце Хана инстинктивно под быстрые удары подстраивается, ловит ритм, ребра выламывает. И — вот оно. Вот на что радар тревоги с такой точностью сработал. Вот на что беспокойство так отчаянно внутри на пару с Одиночеством завывало. Вот он — момент, когда Джисону шанс даётся в Минхо разочароваться. Тот сейчас на полном серьезе наверняка же попросит скелеты из шкафа вывалить, а потом с интересом в них рыться начнёт. Разбирать по косточкам. Допытываться до самого, ебать, болезненного, которое Джисон под страхом смерти вспоминать откажется. Откажется сразу, как только вопросом Минхо разочаруется, ну а пока: — Резче давай. Быстрее. Чтобы не тянуть резину. Чтобы пластырь сорвать беспощадно, одним рывком, а потом ладонью саднящее место прикрыть. Чтобы не так больно было. Раз важное там. Раз серьёзное там. Раз не понравится — значит там будет что-нибудь вроде: а как давно ты ослеп? А после чего? А как это вообще случилось? А живёшь-то ты теперь как? Как ты выживаешь? И это точно будет до смерти. Выломает хребтину оскольчатым переломом. Разукрасит нутро гематомами и множественными разрывами внутренних органов. А там только кровью харкаться, цепляясь за жизнь и сипеть в ответ просьбой остановиться Джисона убивать. Но люди обычно таких просьб не замечают, увлекаются в маниакальном приступе — им подробности кровавые нужны и побольше жести. Люди в извращённом экстазе требуют хлеба и зрелищ. Деталей самых болезненных. — Я долго размышлял над этим и… — Минхо выдыхает, как перед прыжком в пропасть, куда Джисон уже сорвался, как только на звонок ответил. О которую образ Минхо вдребезги разобьётся, как только он скажет что-нибудь вроде. — Насколько толстым человеку нужно стать, чтобы быть пуленепробиваемым? Тихо спрашивает, вдумчиво. Спрашивает сосредоточенно и… Стоп. Что? Тревога внутри бурлит подозрительно. Пузырится нервным смехом, который царапает глотку, когда Джисон сглотнуть его пытается. Гасится до ненормальности концентрированным облегчением. И им накрывает настолько, что Джисон почти готов Минхо поблагодарить. Почти готов позволить ему чуть ближе подойти к себе, чтобы на пороге у самой распоротой настежь грудины не топтался. Почти готов его в себя впустить — вот настолько абсурдно быстро. Ну абсурдно же, ей-богу. Нелепость же вот так людей до тремора доводить, а потом спрашивать что-то неконтролируемо глупое. Нихрена не серьёзное. Совсем не страшное. На что только задушенно выдохнуть получается, давясь смешком: — Ты мне обкуренный звонишь? Минхо тоже не выдерживает, фыркает в трубку и этот звук — постой вроде бы, обычный — пьяной тяжестью внутри разливается. Тёплой такой и совсем не напряжной. От которой кажется, что за спиной вот-вот сквозь кожу прорежутся крылья. Тот цыкает обиженно и говорит возмущенно: — Ты же обещал отнестись к этому серьезно. И наверняка закатывает глаза. Быть может — Джисон себе это всё придумывает. Увидеть он это все равно не может. А вот почувствовать — да. И позу всё же приходится поменять. У него тревога внутри растворилась, ему сейчас с Минхо иррационально комфортно. Ему сейчас с Минхо легко настолько, что лечь кажется хорошей идеей. Закинуть под голову подушку, уместить на неё голову, а карандаш Хенджина отложить обратно на низкий стол. Руки больше занимать ничем не хочется — пальцы не схватывает беспокойством и манией за что-то держаться. Ими теперь только плотнее прижимать телефон к уху, чтобы произнести с прохладным укором: — Я на полном серьезе задал тебе вопрос. Джисон всегда такой. И на самом деле из всех его интонаций, эта — пожалуй одна из самых мягких. Минхо об этом ещё не знает, зато Чанбин обязательно на такое обратил бы внимание. Отметил её у себя в голове, но вслух ничего бы не сказал — Чанбин знает, как важно Хану отстранённым держаться. Вот он и держится. Ну, или пытается, когда Минхо тихо посмеивается: — Так я тоже. И хочется, ей-богу, по-детски совсем, подкрасться поближе, чтобы смех этот чётче расслышать. Без помех неизвестно куда ведущих проводов и телефонных вышек. Но даже так от него горечь на языке растекается. В этот раз почему-то — кофейная. От которой секундно мышцы на лице дёргает, а потом та оседает приятным осадком. Из-за которого ещё глоток сделать хочется, только уже более вдумчивый, медленный, чтобы удовольствие растянуть. Но Джисон совсем не ребёнок. Да и подкрадываться он не умеет — собьёт ногой что-нибудь падающее звонко, запнется и растянется на полу с неуклюжей улыбкой. А ещё Джисону это совсем не нужно. Все эти временные желания, которые испарятся, как только разговор закончится, а голос Минхо больше не будет сочиться из динамика. Он просто голодный. Голодный до чужого смеха. До чужих рук и чужого тепла. Это в нём просто Одиночество проснулось и снова вгрызается острыми резцами в израненную плоть. И морщась от пульсирующей в подреберье боли, Джисон обрубает это желание. Задыхается его предсмертным криком. Выстраивает уже в своей голове стену между самим собой и Минхо — так надёжнее будет. А то, кажется, стены обычные — нихрена со своей работой не справляются. Пропускают Минхо через себя, не успевают его глушить. Надо бы в компанию застройщика позвонить с претензиями, да в суд них подать с почти адекватным иском: ваши стены не спасают меня от людей. От одного конкретного человека, который конкретно так их обходит. Который конкретно так сквозь них — в меня ломится. Делать что-то с этим будем, а, господа застройщики? Хан бросает едко: — Ладно. Окей. Так никакая шмаль не возьмёт, чтобы такие вопросы в башке возникали. Под чем ты? И очень надеется услышать название той дури, которую Минхо либо вынюхал, либо по венам себе пустил, прежде чем Джисона набрал. Наверняка это что-то пиздатое, дорогое и редкое. Как и сам Минхо. Наверняка этим въёбывает сразу и без промедления. Как и самим, сука, Минхо. Наверняка от этого в башке сплошь туман из экстаза и не отпускает оно очень долго, если вообще способно отпустить. Как и сам, мать его, Минхо. И тот догадку лишь подтверждает — сообщает загадочным шепотом: — Под чем-то по истине волшебным. Меня та-а-ак пиздецки накрыло. — он там нижнюю облизывает, выдерживая паузу, а Джисон каждую неровность его губ слышит. Каждую трещину сосчитать может. И этим накрывает уже его. Ну долбанные же, сссука, налажавшие застройщики. — Джисон, я ничего лучше прежде не покупал. Тебе тоже нужно попробовать. — тот интересуется едва ли не в предвкушении. — Хочешь привезу? — Ну пиздец. — хрипит Джисон, потому что: да. Да, привози, хули. Можно даже без дури. Себя просто привози, окей? Этот диалог всё больше и больше напоминает ему кадры из фильма сияние. Вот Джонни ломится к испуганной Венди, разрубая дверь топором. Вот Минхо ломится к Джисону под кожу, стирая в бетонную пыль его стены в голове. Паршивая во всех смыслах ситуация, наверное от этого Джисон и прикрывает ладонью лицо, сам в это не веря. — Хренов Хенджин решил свести меня с барыгой. — Я вообще-то про утяжеленное одеяло. — и отзывается Минхо удивительно довольно. И удивительно, бля, но у Джисона хватает воображения, чтобы представить, как какой-то идиот тащит по снежному городу 13 килограмм плотного одеяла. Парню, которого едва ли знает. Парню, который его даже увидеть не сможет. Который к нему с ядом, с лютым холодом, с матами. К которому Минхо с улыбками и теплым, сука, одеялом посреди ночи. Одиночество внутри скулит болезненно, мечется, как зверь в клетке перед катастрофой. Выть начинает так, что Джисона глушит на секунду. Так дворовые собаки воют на приближающуюся бурю. На приближаются смерть. Отпугивают её, рычат, кидаются на невидимую угрозу — предупреждают. И вдох сделать получается только когда Джисон за водой тянется и осушает почти целую бутылку. Вдох. Боль. Выдох. Боль. И костяшками мягко пройтись по грудине: ну что ты там, Оди? Опять за своё? Сейчас не время, давай ты меня позже кусать начнёшь, а? Потерпи ещё немного. Дай мне от тебя хоть на секунду отвлечься. Это же не навсегда, пойми. И как только капкан зубов слегка разжимается, Джисон запрокидывает голову, притираясь затылком к подушке: — Пизде-е-ец. — и сам толком не понимает кому этот вздох облегчения адресует: чуть отступившему Одиночеству или Минхо. Тот это по-своему истолковывает. Не замечает даже, что Джисона только что чуть не переебало очередным приступом. Только вот голос у него от чего-то беспокойством крошится, хоть и говорит он обычные вещи: — Именно. Я тоже так подумал, когда оказался под ним. — и он останавливается. Не для того, чтобы паузу выдержать, Джисон это сразу понимает. А потому что Минхо прислушивается. Дышать перестает, замирает, весь в слух обращается и кажется, даже прикрывает глаза, чтобы полную концентрацию на том, что слышит поймать. И это тоже пиздец, потому что: заметил. Он заметил. И теперь не знает чё с этим делать и что сказать. Хрипит чуть простуженно в трубку. — Ты как? — горло прочищает, сразу же догадываясь, что Джисон с ним ничерта обсуждать не собирается и исправляется, придумывая на ходу. — Ты как больше любишь — быть над одеялом или под? И он снова это делает. Снова какую-то чушь несёт, только бы Джисона не толкать на серьёзные темы. И вот оно — идеальное опровержение устоев Джисона. Идеальное доказательство того, что Минхо в собственном сердце самое место. И это не так уж и плохо. Это даже хорошо. Ахуительно это. Ахуительно, когда тот из кожи вон лезет, лишь бы Джисон не терял ощущение комфорта. А ещё это странно. Странно, что даже когда Джисон ещё мог видеть — никто для него такого не делал. Странно, что Минхо он встретил именно сейчас, когда подпустить его к себе не может. А не тогда, когда подпускал к себе всех без разбора. И на тело как-то слишком уж плотно наваливается тяжёлая усталость — тринадцатикилограммовое одеяло Минхо может в сравнении с этим отсосать. — Мы сейчас точно про одеяло говорим? Джисон отзывается вяло. И в противовес этому по ту сторону разносится энергично-хитрый голос Минхо: — Я всегда спрашиваю прямо — сверху или снизу, Джисон? — его голосом загривок пронзает горячими мурашками, которыми по телу вниз до самых щиколоток окатывает. И жарко становится так, что хочется не то с себя одежду содрать, не то и так открытое нараспашку окно, на всё наплевав, из рамы выломать. Окунуть себя мордой в снег, пусть Джисону для этого и придется с третьего этажа в него нырнуть. Остудить то горячее, что внутренности обваривает крутым кипятком. Что оседает влагой пара на губах, когда Джисон их неконтролируемо облизывает. Не потому что пересохли. А потому что Минхо. Он на Минхо, сука, облизывается с голодом. На один лишь провокационный вопрос про ебучее одеяло. И возможно, Джисон не исключает, но кажется — Минхо пиздит. Кажется, вовсе они не про одеяло. Кажется, Джисон настолько устал, что без проблем чистосердечно сейчас выдаст, что ему в общем-то без разницы. Сверху. Снизу. Да хоть сбоку — ему не принципиально. Он поразительно хорош во всём, что не касается разговоров по душам. Что не касается его сердца. Что его самого изнутри не задевает. Он старательно думает о том, как в детстве, мама тащила его с собой на мясной рынок. Туда, где вонь страшная и народу много. Где все толкаются, выбивая у лавочников скидку, а Джисон едва сдерживается, чтобы не проблеваться от смрада выпотрошенной плоти. Это уж лучше, чем думать о том, что он над Минхо. Что он под Минхо. Что главное во всем это не под или над, а именно, сука, Минхо. И раз уж тот упирается — Джисон тоже притворится, что разговор у них исключительно о тринадцати килограммовой махине: — Я не укрываюсь. Джисон тоже пиздеть умеет, вот как сейчас. Одеялами он действительно не укрывается — они вечно холодные и на ощупь неприятные. У него есть ворохи пледов из самых разных материалов, которые под любое настроение подобрать можно. Но и те справляются плохо. Для сна едва ли подходят. Вот открыли же изобретатели матрасы с эффектом памяти, одеяла эти сраные с эффектом приятной тяжести, а пледов с эффектом объятий всё ещё нет. Джисон тоже своего рода изобретатель, потому что вот сейчас прям собственноручно открывает эффект Минхо. И действует он, как чертов опиат. Действует он ударом по голове и тотальным подавлением воли, потому Минхо игриво мурчит в трубку: — Если ты когда-нибудь попробуешь именно это одеяло — ты не захочешь выбираться из-под него никогда, даю слово. Потому что Джисону попробовать хочется сразу же. Над собой. Под собой. И так ещё и ещё, пока не выдохнется. Пока он рядом с этим одеялом не подохнет. И бесит это до жути. Бесит до того, что Джисон раздраженно шипит: — Это всё? Всё, что ты хотел? Показать, рассказать, дать, бля, услышать? Потому что да — Джисону уже достаточно. Джисону достаточно только лишь этого, чтобы Минхо поддаться. Чтобы от Минхо не отступать, а бежать сломя голову. Минхо это, бляха, опасно. Его нужно пометить знаком ядерного реактива, который за секунду убить всё живое может. Который за секунду может всё неживое воскресить. Достаточно. Джисон этого не выдержит. Минхо это слишком. — Почти. У меня ещё один вопрос. Это совсем не страшно, правда? Обсуждать со мной серьезные темы. Потому тот снова говорит слишком честно, чиркая зажигалкой и выбрасывая в воздух искры, которые зачем-то за закрытыми веками ярким красным вспыхивают. Потому что тот говорит слишком тихо — его даже ветер заглушить может. Для кого-то. Потому что Джисона его не заглушит даже взрыв в пяти от него шагах. Потому что разрывает что-то внутри, когда Джисон не успевая даже подумать, отвечает: — Я боюсь… — выдыхает резко, ведь да, он боится. Но Минхо об этом знать совсем не обязательно. — …представлять какой ты, когда несерьёзный. — Так я тебе расскажу и будем бояться вместе, хочешь? — Минхо хмыкает задумчиво, что-то у себя в голове прикидывая. — Скажем, завтра, в это же время. Минхо разным может быть. И по разному этим Джисона может въёбывать. И если тот будет вот так слишком часто делать, себя разным показывать — Джисон передознется. До ломки. До комы. До смерти. Хан хмурится на его слова, замечая: — Это был не вопрос. И тот легко соглашается: — Верно, не вопрос. До завтра Джисон. — Да кому ты вообще нужен. Я трубку брать и не собираюсь. — глухо отзывается Джисон, когда уже гудки слышит. Но почему-то вместо того, чтобы вырубить телефон — щёлкает на кнопку, ставя громкость звонка на максимум.