На ощупь

Цветастый флаер в руках обещает вечеринку года. Такую, на которую попасть нереально — вход исключительно по приглашениям. И если ты в списке, то тебе откроют двери рая, поцелуют в задницу и с заботой обеспечат всем, что на таких вечеринках принято ложить под язык, вливать в себя и усаживать себе на колени. Флаер обещает лучшую ночь в жизни Минхо, с уверенностью утверждая: после этого любая вечеринка будет казаться не больше, чем детским праздником с набухавшимся клоуном и растолстевшим человеком-пауком. Не упустите свой шанс. Попробуйте. Такое событие раз в столетие, а значит, до следующего вам как минимум придется ждать перерождения. Минхо разглядывает сверкающий глянец, на котором выбито его имя и переводит взгляд на отражение собственного лица в нём. Нихуёвый такой маркетинговый ход — ебануть эффект на приглашении, где в реальном времени можно увидеть свою кислую рожу на той самой вечеринке. Где позади веселится полуголая толпа с подтянутыми телами на любой вкус, цвет и ориентацию, а вокруг дымные столбы света, бурлящие коктейли и бассейн с подогревом. Если не присматриваться, то картинка больше похожа на какой-то ненормальный шаманский ритуал. Или языческий. Или любой из тех, где открывают свое сознание, пляшут голыми ступнями на раскаленных углях и призывают утробным голосом древних божеств, чтобы принести им в жертву по меньшей мере полсотни девственниц. Минхо на таком как раз мечтал побывать. Минхо на таком и побывал — вот вчера как раз. И ещё десяток дней до вчера. Тоже выплясывал на раскаленных углях, пытаясь выбрать подходящую для Джисона тему, чтобы не оступиться и не спалить к хуям тот хлипкий мост, который болтается между ними над обрывом. Минхо к нему медленно, но верно подбирается. Подползает по изгнившим доскам, прощупывая места, куда наступать ну никак нельзя. А нельзя там на многое. Нельзя на серьёзные темы, на откровения. На всё важное, что касается Джисона — нельзя. Минхо ещё даже не на полпути, а кажется, уже выдохся. Кажется, что рано или поздно одна из шатких досок всё же проломится, унося с собой его барахтающееся тело вниз, чтобы сломать о камни. И на ту сторону, к Джисону, который с энтузиазмом безумного инженера уже выстраивает там новые препятствия — ему не попасть. И отступать тут некуда уже. Либо в пропасть, либо к Джисону — и второй вариант Минхо нравится гораздо больше. Поэтому ритуал продолжается и в жертву вместо девственниц — Минхо приносит себя. Своё время, свой сон, свои нервы и свои скудные познания в психологии — только бы Джисон снова не съебал. Организаторы вечеринки года о таких квестах тупо не догадаются. Не смогут устроить и одной десятой того, что устраивает для Минхо сам Джисон. Потому именной флаер остаётся дома, как и Минхо. У них сегодня будет кое-что поинтереснее события века. У них сегодня по плану обрабатывать демонов Джисона, умасливать их, тащить им сырое мясо и протягивать руку в приветствие. Как с дикой зверушкой, которая к себе не подпускает, но заинтересованно смотрит на пакет с едой в руках. Подходить нельзя, погладить тоже, зато можно накормить. И так изо дня в день, пока не привыкнет. Пока шипеть не перестанет, рычать и пытаться откусить голову. Пока эти демоны сами к Минхо подходить за лакомством не станут и не начнут с урчанием тереться о ноги. Простой план. Понятный. И едва ли вообще выполнимый. Но если изгнать их у Минхо не получится, то с ними хотябы подружиться надо. Стать для них тем, в ком они опасности для Джисона видеть не будут. И подпустят уже к нему. А как потом самого Джисона приручать… Что ж — этот уровень будет сложнее, чем с его демонами. Как с самым лютым боссом в игре, которого пройти даже профессионал мирового класса с первого раза не сможет. Для этого тоже наверняка какой-то кровавый ритуал понадобится и нужно молиться, чтобы к тому времени в мире не закончился запас девственниц. Гудки разрезают тишину и Минхо успевает сочетать не меньше семи, прежде чем трубку всё же берут. Прежде чем в неё сначала молчат, а потом отзываются шершавым скрежетом: — Чего? На душе сразу же как-то гадко становится. Сначала от того, что Минхо понимает — Джисона он разбудил. Потом от того, что звонка его, видимо, никто и не ждал. И только после осознанием накрывает. Тем, что дышать, кажется, Джисон старается так, чтобы не было слышно. Так, чтобы не спалиться сбившимся выдохами. Так, чтобы трубку подальше от лица и губы прикрыть ладонью. Чтобы уж наверняка себя заглушить. И Минхо рад бы этому поддаться. Сделать вид, что действительно нихрена не заметил. Сделать вид, что голос его хриплый ото сна, а не от того что Джисону снилось. Что-то явно страшное. Ненормальное. От чего тот воздух глотает жадно — душили его что ли во сне? Как при сонном параличе бывает, когда всякая дрянь видится в дверном проёме, а ты убежать от нее не в силах. Ты только можешь беспомощно моргать, пока она к тебе подбирается издевательски-медленно, как паук, перебирая тонкими удлиненными конечностями. Только дышать можешь, пока она на тебя взбирается, царапая кожу костлявыми несоразмерно длинными пальцами. А дальше она лишает и этого. Усаживается на грудь, упрямо заглядывая в глаза, вгрызается в них чудовищной паникой и душит. Собой, своим весом, нечеловеческим страхом. И не отпускает до тех пор, пока сам не проснешься от нехватки кислорода или пока телефон на прикроватной тумбочке не разбудит, потому что кто-то, вместо того, чтобы отправиться на вечеринку года — решил чужие кошмары развеивать. — Я тебя разбудил? — интересуется Минхо тихо, отставляя банку с газировкой на стол так, чтобы и этого слышно не было. Так ведь со снами принято, да? Говорят, нельзя будить сразу громкими звуками, лавинами информации и грубыми толчками под ребра. Говорят, из снов надо медленно, спокойно и умиротворенно. Ну, чтобы не напугать. Жаль, не говорят что делать, если человек уже напуган. До смерти почти напуган, потому что соглашается Джисон сразу, чего не было ни разу: — Ага. — хрипит в трубку и кажется, стягивает с себя плед, а потом и вовсе подушку повыше подбивает, чтобы облокотиться о нее полусидя. — Ничего. Так даже лучше. Возможно, ритуал сработал. Дал результат спустя десяток дней — такое ведь бывает. Возможно, тот, к кому этот ритуал был обращен — просто вне зоны доступа находился и мольбы Минхо дошли до него только сейчас. Как смс годичной давности на только что включенный телефон. Получите, распишитесь: вот вам Джисон, который говорит «так даже лучше», вместо привычно-раздраженного «чё надо» или «опять ты». Ритуал сработал, только вот не так, как того хотел Минхо. Хотел он спокойно быстро и без напряга: взмах волшебной палочкой, гром, молния и как результат — дружелюбный Джисон. А никак не напуганный и страдающий одышкой сразу после пробуждения. Наверное, у кровавых ритуалов, как и у таблеток есть свои побочки. О которых читаешь, отмахиваешься от них, ведь какое-то там головокружение, тошнота и боль в висках это херня. Херня, которая уже через два часа после приема, донимает как минимум неделю. И всё, что остаётся — перетерпеть. Стиснуть зубы покрепче, сжать кулаки, вести привычную жизнь и ждать, пока действие препарата закончится. Ну, или в этом случае — ритуала. И если тошноту или головную боль не так сложно не замечать — то, что Джисон сейчас там один, игнорировать совершенно невозможно. Черт знает где — в квартире наверное, а может и в доме — Хенджин не распространялся где тот живёт. Сказал только, что Джисон со всем справляется. Сам. Потому что упрямый и сильный. Потому что Джисон по-другому и не умеет. Потому что всегда сам по себе. Его не учили слабину давать. Скорее всего и жаловаться его не учили даже на кошмары — может некому было. Черт его знает как он сейчас там. Может пальцами цепляется за подол пледа и стискивает тот так, что кожа на костяшках бледнеет. Может губы кусает до кровавой красноты, пытаясь о кошмаре забыть. Может к выключателю слепо тянется, щёлкает им и даже если рассеянного света от него он не увидит — то успокоит себя тем, что монстры боятся настольных ламп и скроются до следующей ночи. Знает Минхо только одно — Джисон там сейчас один. В темноте, в тишине и с колотящимся сердцем в грудине, потому что кошмары быстро не отпускают. И за руку держать его некому. А у Минхо как раз две руки свободные и один свободный вечер, потому что он проебланил тусовку года. И если выбирать где бы ему сейчас хотелось оказаться — он бы и задумываться не стал. Конечно же черт знает где — в темноте, тишине и посреди чужого кошмара. Он хмыкает тихо, сметая с глаз чёлку и думает, что никакой шаманский ритуал к такому пиздецу не приводит. К тому, что Минхо меняет десятки чужих прикосновений, которые ему флаер обещал — на редкие колкие слова одного лишь человека. Лучшую ночь тысячелетия на чудовищный кошмар Джисона. Что конкретно его к этому толкает с нечеловеческой силой — Минхо обдумывать не будет. Ему и так не по себе от собственных решений, которые сейчас кажутся невыносимо правильными. — Ого, ты впервые рад моему звонку? — Минхо на положительный ответ и не надеется. Минхо его и не получает: — Всё ещё нет. И вроде обидно это должно звучать после десяти с хуем дней, за которые утешительным призом Минхо были лишь взаимные подъёбы. Куда уж там взаимному чему бы то ни было, кроме колкостей от Джисона, когда добиться Минхо пытался тепла. Но Минхо улыбается. Щурится, словно его солнце слепит, а то за горизонт закатилось давно уже. Тянет уголки рта почти против воли, но контролировать лицо, когда ему в трубку дышит Джисон — невозможно. Дожили, блядь — Минхо радует, что кто-то дышит. Просто дышит. Срочно нужно искать обратный шаманский ритуал, потому что кажется — Минхо сделал что-то не так. Прочел не те молитвы, прошёлся не по тем углям и принес в жертву не тех девственниц. Да и тему другую нужно искать тоже срочно. Мало ли — вот сейчас Джисон опять скажет что-нибудь неприятно-ядовитое, а Минхо от этого ещё хуже размажет. У Минхо от этого фляга окончательно свистанет и он понесется покупать парные кольца, возьмёт карту, разделит город по районам и будет ломиться в каждый подъезд в поисках Хана, который перед его носом дверью хлопнет так, что штукатурка осыпется. Картинка эта сочным отпечатком ложится на веки, когда Минхо глаза прикрывает. Хмурится. Не то пытается её из себя вытравить темнотой, не то выгравировать в сознании. И вот сейчас самое время задать какой-нибудь сложный вопрос, вроде: где ты живёшь? Или: какой у тебя размер безымянного? Или: ты не мог бы сейчас меня на хер выслать, чтобы мне такая херня больше в голову не лезла? Или: — Тебе снился кошмар? — тоже сложный. Кажется, Джисон меньше насторожился бы тем трем, которые Минхо не задал. На этот же вопрос тот хмурится. Реально хмурится — Минхо это каким-то магическим образом, вибрациями по сотовой связи чувствует. Холодом, липнущим к коже, когда в квартире на всю мощность ебашит жар от батарей. Обрывком несвоевременной судороги где-то в желудке, когда тот сжимается. Минхо такое же чувствовал только когда тащил на руках одного из котов в ветеринарку, потому что решил, что тот заболел. Смертельно. Но смертельным оказался лишь счёт за обследование, Суни в полном порядке, а Минхо идиот, который решил сменить ему корм, вот шерсть и облезла. С тех пор мало что поменялось. А Минхо до сих пор идиот, потому что сглатывает лихорадочно, когда Джисон отзывается нехотя: — Ага, точно. — а потом ни глотать, ни моргать, ни дышать не получается, потому что. — Мне снился ты. И не важно, что Джисон только что Минхо обозвал кошмаром. Минхо в детали не вдается. Ему нравится видеть картину целиком. Возводить всё в абсолют. Замечать главную идею, а не незначительные кусочки. Он Джисону снился. И наверняка это не правда, потому что задыхался Джисон вовсе не так, как задыхаются под Минхо те, кого он трахает. Пусть и во сне. Наверняка Джисон так ещё раз пытается задеть Минхо, снова его отталкивая. Наверняка пытается отшутиться. Минхо пытается не сойти с ума и не мазнуть пальцами по мышке, выводя ноут из спящего режима, чтобы найти ближайшие магазины парных, сука, колец. И не делает он это только потому что Суни распластался на коленях и подставляет подбородок для поглаживаний, в удовольствии дёргая кончиком хвоста. Вот ради чего стоит заводить котов — чтобы не совершать ошибки. По крайней мере действиями. Потому что рот Минхо никто затыкать к сожалению не спешит: — Я слышал, что с кошмарами можно подружиться. Или даже начать встречаться, ходить на свидания и вести с ними мирную тихую жизнь. Минхо слишком поздно соображает, что можно было просто зажать себе рот ладонью. Потому что сказал он это сейчас на полном серьезе. Сам не понял как. Джисон вон тоже не понял — молчит. Молчит, а потом фыркает коротким смешком: — Это с тобой-то жизнь тихая и мирная? — кажется, тон у Джисона дразнящий. Хотя, хули там, Минхо и в его посылах на хуй видит что-то очаровательно-дразнящее. Вынуждающее звонить Хану изо дня в день, чтобы тот послал его снова. Чтобы потом полночи не спать и зачем-то пробовать его имя на вкус, произнося то в потолок. — Ты мне только вчера восторженно рассказывал, как преследовал грузовик с мороженым, потому что тебе захотелось клубничного. — Минхо едва не останавливает Джисона, чтобы сказать ему: не, всё не так было. Это ж ты мне про клубничное затирал полчаса, расписывал как оно холодом на языке тает, как гортань прожигает льдом и вкусно до ужаса его остатки потом с губ слизывать. С чьих не сказал, поэтому Минхо поддался, представил губы. Вовсе не свои. Их он в этот момент отчаянно кусал. А когда фургончик с мороженым увидел, как переклинило. Захотелось. Попробовал и тут же выбросил, разочарованно поморщившись. Всё не так, бля. Потому что это, видимо, только у Хана губы такие, что с них мороженое слизывать вкусно. Со своих оказалось обычно. Пресно. Стыло настолько, что и сладости не почувствовал. Но Минхо молчит. Слушает. — Ты напугал продавца до усрачки, он позвонил в полицию. Признайся, ты бежал за ним как Т-1000 из терминатора? Джисон даже не представляет насколько он прав. Минхо мчался на сверхзвуковой — а вместо ветра в ушах заевшей плёнкой на повторе засел голос Хана. И это его: губы, слизывать, вкусно. После такого о мороженном Минхо даже забыл, в растерянности пялясь на продавца, который с испуганной рожей поинтересовался какой вкус ему нужен. Какой? Ну, хановский. С джисоновской крошкой или какие там рассыпчатые добавки ещё есть. Ах, нет такого? Тогда клубничное давайте, тоже сойдёт. Минхо уже потерял счёт тому, в который раз он лицо безуспешно рукой прикрывает. Во первых — ну хули прикрываться, когда его не видит никто? Во вторых — уши горят так, что если глаза ладонью не заслонить, он это сочное красное на периферии алым пожаром увидит. Он бормочет в трубку не то оправдание, не то совсем уж искаженную ложь: — Я бежал за ним, как человек захотевший мороженого. Чего-то больше, чем мороженого. Такого, какое пробовал только Хан. Такого, чтобы пробило холодом, а потом электричеством по всем мышцам разом. Такого, чтобы потом от него не оторваться было. И обязательно со вкусом клубники, хоть Минхо её не особо и любит — ради Джисона можно и потерпеть. И тот как мысли читает. Протискивается в голову, заметно охреневая с того, что там у Минхо сейчас творится. Прощупывает каждую мысль о языках, ледяном осадке, о сладком послевкусии и губах. Своих. Чужих. Вместе. Тянет задумчиво: — Может быть, ты действительно похож на маньяка, а? От меня просто скрывают правду. Может быть. С маньяками оно ведь так и бывает обычно — Минхо про них много знает, все доступные документалки до дыр засмотрел. Минхо знает, что у них в башке фиксация на чем-то одном: на лаковых туфлях, на красном лаке на ногтях, на темных колготках или блондинистых волосах. И жертву они себе по одному только этому принципу выбирают. Увидят на улице, выследят и черт знает что потом сделают, за что их в розыск объявят, а потом казнят. Навязчивые мысли до добра не доводят. Только вот некоторые с настолько же навязчивыми и непрекращающимися — сами рано или поздно становятся жертвами. Минхо явно из их числа. Пал жертвой храбрых, когда только услышал то, что сейчас говорит Джисону: — Спроси у Хенджина на кого я похож и он ответит тебе… Продолжать ему не приходится, потому что раздраженное сопение в трубке взрывается ещё более раздраженным голосом: — Как на судьбу. — и обреченным. — На твою судьбу. — а после вообще чудовищно недовольным. — Спасибо, я и так каждый вечер это слышу. Минхо тоже слышит, пусть ему этого Хенджин и не повторял. Так, обмолвился однажды. А Минхо запомнил. То важное, что до этого по работе надо было кровь из носа в башке выбить — как только из кабинета вышел, забыл. А это вот про судьбу, дословно голосом Хвана засело в подсознании. Засело и долбится куда-то всё глубже и глубже. В этой ситуации Минхо радует только одно: — Хенджин каждый вечер получает за это подушкой по лицу, знаю. — спит и видит, как Джисон с профессиональной точностью замахивается и впечатывает в красивое лицо всё, что под руку попадется. Спит, видит, и Хенджину очень, бля, завидует. — Он мне жалуется. Чтобы я тебя приструнил. Но мне кажется, попробуй я это сделать — по роже получу вовсе не подушкой. Минхо едва ли не с придыханием это говорит. Едва ли не с обожанием. Получить что-либо от Джисона вообще сложно. Слова из него клещами только цепкими тащатся наружу. Эмоции вытягиваются тонкими нитями, точно в Джисона их цедят жалкими крупицами и тот их слишком долго обрабатывает. О получении взаимности и речи идти не может, потому что на орбите Хана таких слов вообще не существует. Так что, получить от него хоть один удар уже кажется победой. Уже кажется целью. Уже кажется гребаной наградой, за которой Минхо готов гнаться, как за тем фургончиком с мороженым. — Хороший ход мыслей. Мне нравится. Джисон отзывается лениво и Минхо думает, что такой приход не словил бы на вечеринке года, даже если бы обдолбался всем, чем там гостей угощают. А угощают многим — с таких мероприятий вообще живым выбираться не принято. Тела обычно находят уже окоченевшими, с засосами на шее и бедрах, с белым порошком под носом и самой счастливой предсмертной улыбкой. У Минхо сейчас тоже счастливая и по ходу — предсмертная. Вместо засосов и порошка — снисходительное: мне нравится. Джисону его даже херачить по роже не нужно оказалось. Минхо уже в глубоком нокауте. В коме. Минхо в раю. Фильтровать мысли уже почти не получается, хотя Минхо старается изо всех сил. Мозг нормально функционировать отказывается напрочь. Мозг убивается критической концентрацией эндорфинов. Мозг считает, что усложнять всё прикосновениями и встречами не обязательно. Можно же и так въебаться по полной в человека — шуршанием по ту сторону сотовой связи и обрывками фраз. Где слышно даже грохот музыки из проезжающей мимо дома Джисона машины. Где после, пространство кроет оглушающей тишиной. И темнотой наверняка. И гадким липким по́том по телу после кошмара — Минхо знает как это бывает. Где одиночество свои правила и порядки устанавливает. Где рядом с Джисоном нет, сука, никого. И это уже игнорировать не получается. Мысли остывающими остатками карамели стекают по краю сознания, а на их место возвращается густая тревога. И как ударом в солнечное сплетение: сколько таких кошмаров было у Джисона до? Сколько раз его не будили, потому что Джисон — это, блядь, Джисон. Который не доверяет, не говорит и не открывается. У Джисона всё на «не» начинается. Непонятный. Невыносимый Невъебенный. Минхо целый тысячетомник из таких слов может составить, осмысливая Хана. Пытаясь его распознать. Разгадать хотя бы на одну сотую. Джисона мало понимать — его надо чувствовать. Его надо на ощупь изучать. На наличие внутренних шрамов, которых наверняка настолько много, что станет страшно: как они все в тебе умещаются-то? С ним надо осторожно, но Минхо об этом забывает, потому что по каждой извилине в башке пятьюстами вольт несётся лишь одно: — Почему ты ничего не говоришь о своих кошмарах? Молчишь почему? Почему в себе держишь так упрямо? Почему тебя, блядь, не научили шрамами своими делиться? Почему боль тебе одному? Как её в одиночку выдержать вообще можно? Как ты не умер от болевого шока там ещё? — А чё о них говорить? Они снятся, да. Страшные. — Джисон отстраняется и Минхо это на физическом уровне ощущает. Такое бывает, когда человек стоящий рядом — от тебя отшатывается резко. Как от чумного. Спиной в стену врезается и руки вперёд выставляет: не подходи. Хмурит брови, кривит рот в предупреждающем оскале и шипит: пшёл вон. И нормальный в такой ситуации отступил бы. Тоже руки поднял, только в защитном жесте. Ладонями вперёд, чтобы дать понять: я всё, я ухожу, видишь? Но нормальным Минхо никогда и не был: — Что в них? — получается куда требовательнее, чем планировалось. Получается неосторожно и Минхо уже жмутся, ожидая, что Джисон звонок сбросит. Он может. Он вообще всё может. Минхо его в ранг божеств не зря возводит — они тоже всемогущие. Тоже недоступные. Тоже вроде есть где-то, но никто не знает где. Тоже неразговорчивые и людей с их молитвами посылают так же, как Хан посылает Минхо, когда тот пытается в его личное заглянуть. Вот как сейчас прям: — Слушай, я не собираюсь… Минхо тоже не собирается. Останавливаться — так точно. У богов свои планы, у людей — свои. И они не всегда совпадают. Они всегда идут где-то по разным орбитам разных миров и никогда не пересекаются. Разве что, вдруг найдётся тот сумасшедший, который этим мирам вытянет средний палец, плюнет под ноги и скажет: — Я спрашиваю не просто так и не для себя. Мне не нужны подробности и твои монстры в них тоже не нужны. — хорошо, что Джисон сейчас не рядом. Не чувствует кожей этот жар, который по шее Минхо ползёт от того насколько беззастенчиво он сейчас лжёт. Так бесчеловечно обманывает, ведь Минхо только и нужны, что все монстры и кошмары Джисона. Забрать их себе, утащить в лес и закопать. Держать их на прицеле и отстреливать ещё на подлёте, чтобы они и подойти к Хану боялись. Минхо, если понадобится, жизнь на это положит. Сделает целью своего существования, хотя, кого он обманывает? Уже сделал, блядь. И от понимания этого говорить от чего-то становится проще. Мягче. Доверительнее, словно Минхо тут не какую-то эфемерную чушь несёт, а раскрывает Джисону тайны мироздания. — Я просто знаю по себе, что если о них говорить — они испаряются. Это как одеяло для подкроватного монстра. Накроешься с головой, и они тебя не достанут. Расскажешь, и они перестанут быть реальными. Мне они тоже снились и от них я избавляюсь именно так. Ну хоть здесь не соврал. Правда, он их не рассказывает, а выписывает в заметки, щурясь сонным взглядом в экран телефона. А на утро, перечитывая, понимает, что это не кошмар — это хрень полная. Такая дурость даже самому бездарному хоррор-режиссеру не придет в кокаиновом угаре. Над этим только ухмыльнуться, щёлкая блокировкой телефона и забыть. — Пиздишь. — Джисон отзывается с такой уверенностью в голосе, что у Минхо внутри что-то ломается. Крошится тысячью осколков и тут же собирается вновь без единой трещины, потому что. — Т-1000 ничего не боится. Потому что Джисон от чего-то решил, что Минхо бесстрашный. И вроде понятно почему. Ну не страшно Минхо прорываться к Джисону. Не страшно его шипами насквозь пробитым быть. Не страшно разбивать себя о стены, которые Хан мастерски возводит, только бы от Минхо отгородиться. Не страшно в его кошмары лезть. Не страшно его демонов приручать. Его одиночеством травиться. С Джисоном вообще ничего не страшно — он же божество. И свои кошмары перед ним признать — ни капельки не страшно: — Даже кибернетические организмы боятся высоты. — внутри дрожью пробивает при одном лишь воспоминании о своей главной фобии, но Минхо кажется правильным её Джисону раскрыть. Себя раскрыть. Вывернуть наизнанку совершенно добровольно. — Ну знаешь, ступени, ступени, ступени, а потом пропасть между ними. Назад не сдать, вперёд только срываться. И страшно так, что всё внутри скручивает. Особенно, когда под ногами всё осыпается, а схватиться там не за что. — умолкает на несколько секунд, давая Хану немного времени. На осознание. На решение, потому что тот читает все его мысли. И наверняка уже вопроса ожидает. — Что снится тебе? И выдыхает, когда Джисон давит из себя: — Безликие. — не то с отвращением, не то с ужасом. А может и с тем, и с другим разом. Оно и звучит страшно, а если такая херня во снах является, то можно вообще не проснуться. Сердце не выдержит и остановится. У Минхо вот нихрена не выдерживает и ему хочется лицо под пальцы Джисона подставить. Потереться о теплую ладонь, выдохнуть влажно на кожу и пройтись губами по линии сердца. По линии жизни. Судьбы. Доказать, что безликих нет. Зато есть он. У Джисона есть он. — Я их так называю. Тела человеческие, руки, ноги есть. А лиц вот нет. Говорить не могут, только мычат и всё тянутся ко мне. А я от них убегаю. Медленно очень, а эти твари быстрые. Меня как раз одна из таких схватила, когда ты позвонил. Кажется, последнее Джисон говорить не планировал. Оно случайно вырвалось, потому что он затихает резко. Прислушивается напряжённо. В ушах писк нарастает и пока Минхо к чертям перепонки им не разорвало, он спрашивает: — И что они делают после? Судя по звукам, Джисон плечами пожимает: — Мычат, говорю же. — говорит уже буднично. Словно привык к этому мычанию, как привыкают к телевизору, работающему на фоне, пока посуду моешь или вещи на сушилку развешиваешь. — Стрёмно так. Надрывно. — Т-1000 почти терминатора размотал. Думаешь, с ними не справится? — говорит Минхо первое, что в голову приходит. Оно там уже две недели сидит. Оно не отпускает, чем бы Минхо не занимался. Тоже фоном уже. Тоже привычным. Он. Джисон. Рядом. Вместе ведь легче с кошмарами справляться. Вместо страха адреналином крыть будет. Вместо безликих будет Минхо. Он трогать умеет совсем по-другому. Джисону точно понравится. Джисон будет просить ещё. И оцепенеет вовсе не от ужаса. И убегать ему совсем не захочется. — Это самая усовершенствованная модель. Он эту тварь облепит собой и раздавит в кровавый туман. — заявляет Джисон совершенно серьезно. Со знанием. Словно он о Т-1000 всё изучить успел, что в свободном доступе было. А что не было — выпытал у создателей. Словно он о Минхо вот так же непереставая думает. Только вот правдой это быть не может. И Минхо не понимает кому конкретно адресует: — Верно. — не то себя от ненужных мыслей останавливает, не то Джисону подтверждает то, что он про Т-1000 только что сказал. Зато правда в том, что даже если Хану на хуй это всё не упало — отступать уже некуда. Это нужно самому Минхо. Рядом быть и кошмары его контролировать. — И если это дерьмо будет сниться тебе в следующий раз, там окажусь я. Ну, то есть Т-1000 чтобы раздавить твоих монстров в кровавый туман. — Ты решил заменить ужас ещё бо́льшим ужасом. Но спасибо. — Джисон выдыхает непозволительно безнадёжно. А Минхо захлебывается смехом: — Всегда рад ради тебя кого-нибудь убить. И не потому что смешно. А потому что — правда.