На ощупь

Минхо на него пялится. Беззастенчиво, кажется, даже не моргает. Так смотрят на звёздное небо, на море, где волнами кроет горизонт. Так смотрят на огонь — завороженно, без единой мысли в голове, забывая дышать. Минхо смотрит так, словно даже не догадывается, что Джисон давно уже взгляды на себе чувствовать научился. Мажет глазами от влажных кончиков челки, ведёт пристальным по остроте скул и скатывается окончательно к губам. Там он и зависает. Там Джисон ощущает его ещё острее. Хули — кожа ведь на губах тонкая, чувствительная. Кожа там сухой до безумия кажется и Хан — ненамеренно, честно — языком по ней мажет. И слышит сорванный выдох в сантиметрах от себя. Громкий настолько, что Джисон ещё немного и вздрогнул бы, если бы его не парализовало. Если бы его вот так, словно гвоздями, не прибило под чужими глазами. Если бы он только башкой подумал, прежде чем на встречу соглашаться — его бы сейчас так взглядом не раздевали. И не приближались бы в один резкий рывок. И таким же точно рывком на себя не дёргали, грубо хватая за ворот просторной байки. И язык у Минхо горячий. Господи, очень. У него, должно быть, кровь от такой температуры к херам сворачивается. И руки крепкие — не вырваться. И горькая мята убийственной свежестью — дыханием рот в рот. Оно непонятно всё получилось — Джисон и сам не понял как. Сбито как-то и неправильно. Началось всё с привычного уже разговора. Со старой вообще-то темы — про скейт. Ну да — Джисон научиться хочет. Да — до сих пор. И Минхо это понимает быстро. Не само желание научиться. Понимает, что тянуть больше нельзя: когда, если не сейчас? Сейчас прям, Джисон. Серьёзно, давай — Минхо поможет. Ночь на улице — он знает. Дубак страшный и гололёд, как в квесте «попробуй не сдохнуть, добираясь до дома». Но это не помеха, честно. Так даже лучше, потому что вон у Минхо стоит совсем новенький скейт, он его только сегодня купил. И дома у него тепло, тут если и наебнёшься, то на пол — дальше тупо некуда. Так даже колени не обдерёшь. Максимум ушибёшься, но это не страшно, верно? Давай, надо прямо сейчас научиться. Когда, если не сейчас, мать твою? И Джисон зачем-то соглашается. Зачем-то называет свой адрес. Зачем-то несётся в душ и выливает на себя всё от шампуня, до плотного запаха духов. Зачем-то намыливает там, где чтобы научится кататься — мылить вообще не нужно. Зачем-то едет к Минхо и учится. Учится не дышать настолько громко и глубоко, ведь его дом весь им пропах. Учится не ловить с хищной жадностью любое случайное прикосновение Минхо. Учится не падать — и даже, сука, не со скейтборда — когда слышит голос Минхо, потому что ноги от него натурально подкашивает. И по всем фронтам Хан проёбывается. У Джисона с координацией всегда не особо было. Не заладилось ещё с детства как-то. Она его стороной обходит, а он вечно на ровном месте спотыкается, ударяется, весь в ссадинах и синяках рассекает. Вот и сейчас на шаткой поверхности — сто́ит только слегка носком оттолкнуться, как скейт с места трогается. А Джисона уже в сторону косит всем корпусом. Джисона силой притяжения цепко вниз утягивает. Прямо к полу, о который он удара почти не чувствует. Жмурится только от секундного страха, что вынуждает сердце вниз за телом сигануть. Совсем как на дурацких американских горках. Свободное падение, секунда затишья, когда аттракцион специально на самом верху замирает, а дальше — срывается в бездну. Сразу же в мертвую петлю, когда Джисон понимает почему он удара не почувствовал. Почему жутким грохотом по ушам выдрало, а затылком по инерции о твердое он так и не приложился. Приложился Джисон о крепкое и теплое. О чужую, вовремя подставленную под голову ладонь, что сейчас пальцами в волосы вплетается, пока Джисона выносит новыми мертвыми петлями внутри. Тут, в этом доме — совсем всё иначе. Территория незнакомая. Тело всё по-особому ощущает. Органы чувств на полную ебашат, так, как ещё никогда. Каждая клетка орёт в истерике: пять сантиметров. Между вами пять сантиметров. Тревога, блядь. Тревога! У Минхо сбивает дыхалку. У Минхо приступ аритмический, потому что его пульсом пробивает даже через эти далёкие пять сантиметров. Через слои одежды. Это расстояние ещё никогда Джисону таким удушающе огромным не казалось. Ещё никогда сантиметры не ощущались световыми годами. Его тяжестью давит к холодному полу приятно до дрожи. До густого хрипа, в котором Джисон тонет, даже не разбирая, что он — его собственный. Не разбирает что делает дальше. Тут ведь, в этом доме — совсем всё иначе. Территория незнакомая. Тело по-особому реагирует. Так, как ещё ни с кем — Джисона не слушается, отключается от мозга, освобождается. Действует исключительно по какой-то ненормальной прихоти. Руки на шею Минхо уложить. Туда, где мгновенно мурашки собираются и жаром хлещет так, что Джисон ладонь чуть не одёргивает. До ожогов, сссука, самых настоящих. Которые ничем уже не лечатся — только если новую кожу пересаживать. Да и похуй — пусть врачи с этим разбираются. У Джисона на такое ни времени, ни сил, ни желания нет — всё это сейчас клином только на одном сходится. На Минхо. На его дыхании, что влажным отпечатком ложится на собственное лицо. На его взгляде, что раздевает. И речь тут, блядь, вовсе не про одежду. Если бы он только башкой подумал, прежде чем на встречу соглашаться — его бы сейчас не мазало так. К нему бы не приближались в один резкий рывок. И таким же точно рывком на себя не дёргали, грубо хватая за ворот просторной байки. И язык у него горячий. Господи, очень. У Минхо, должно быть, кровь от такой температуры к херам сворачивается. И руки крепкие — не вырваться. Тело тяжёлое — не увернуться. И горькая мята убийственной свежестью — дыханием рот в рот. Научился, бля, на скейте кататься. Ахуенно научился. Теперь бы ещё научиться хотя бы дышать. У него губы пухлые, сочные. Налитые кипятком крови, а может и вовсе растопленной солёной карамелью — иначе Джисону эту оглушающую сладость не объяснить. Страшно хочется воздуха глотнуть ртом, а не носом. Отдышаться. Ещё сильнее хочется Минхо задохнуться. Потому что он не целует — он вгрызается. Хаотично. В каком-то дурном совершенно приступе, словно ему на ухо угрожающе шепчут, приставляя к виску пистолет: если сейчас от твоего поцелуя у парня хер не встанет — я твои мозги превращу в свинцовое месиво. В чистом безумии, которое наверняка слюной передаётся и Джисона заражает мгновенно. Их теперь обоих в карантинную зону нужно. За кордон, где никто мешать не будет. Где заняться чем-то, кроме друг друга — невозможно. Где ни людей, ни птиц, ни правил — только это безумие лютое. Когда можно холод пальцев с ходу запустить под кофту Минхо, и тут же почти потерять связь с реальностью, потому что — бляяя. У него позвонки скрываются во впадине, которая по всей спине проходит вертикально. По такой убийственно-медленно только языком вести вниз, пока на коленях не окажешься. Пока голову не запрокинешь, пальцами впиваясь в ягодицы, раздвигая их — и вгоняя язык в кольцо мышц. И от этих мыслей мышцы сводит. Особенно на руке, когда Джисон стальной хваткой поясницу Минхо сжимает и тот этот жест неправильно истолковывает. Неправильно — не должно так быть. Не должен Минхо настолько быстро отрываться от поцелуя с пошлым звуком. Не должен на пару долгих минут зависать сверху, наверняка глаза так и не открывая: наслаждаясь остатками слюны Джисона — слизывая её со своих губ, как слизывают сладость виски с колой после мелкого глотка. Тяжесть с тела тут же исчезает, оставляя после себя оглушительный холод. Минхо говорит ровно, но Джисон слышит, что интонации его ломает разочарованием: — Не ушибся? Очень. Очень, блядь — головой до сотрясения. Ещё на первом свидании — тогда Джисона и ебануло самим Минхо. Даже битой по затылку нежнее бьют. — Не удержался. — Джисон за протянутую руку хватается, вслед поднимаясь и удивляется тому насколько же низко он звучит. Удивляется, что Минхо пытается руку сразу же вырвать и отворачивается настолько быстро, что волной воздуха кожу остужает. Минхо тут решил сыграть в амнезию — забыть, как Джисону рот секунды назад на грани отчаяния вылизывал. Джисон бы тоже забыл, ага. Жаль только, что дальше холод не проникает — под кожей до сих пор горит. Полыхает. Густой магмой топит изнутри. И желание тоже откуда-то изнутри появляется. Быстрое — им тормоза свинчивает в один короткий жест. Неясное — непонятно чего Джисон хочет конкретно. Просто взять. За руку. Самого Минхо взять — прямо тут, снова на пол его опрокидывая. Взять и отъебаться после такого не получится совсем. И Джисон берёт. — Не удержался. — тормозит его словами. А после выбрасывает руку вперёд наугад. Попадает точно в цель, хватает за запястье настолько крепко, что чувствует, как у Минхо то болью наливается. Как треском отзываются чужие кости. — И сейчас не собираюсь. Не удержаться здесь — реально. Только в один широкий шаг вплотную подойти и понять, что Минхо спиной к нему стоит. Не шевелится. Не то выжидает чего-то, не то просто не соображает, что Джисон сделать собирается. Да хули там — Джисон и сам не знает. Горький голос стонами путается на линиях ладони, когда Джисон рот ему зажимает. Путается разом всё: мысли, сознание, пальцы в свободной ткани кофты Минхо на животе. Минхо напряжённый весь. Вытянутый в струну. Его успокоить зачем-то хочется или вот так — провести по животу в болезненном удовольствии вниз. Задержаться у косых мышц, скользя по ним пальцами. И это нихрена вообще-то не успокаивает. Только хуже делает. Обоим сразу. Реальность, что плавится жидким огнем — стекает под ноги и не шевельнуться. Подошва к полу липнет, а Минхо липнет спиной к грудине Джисона, словно передумывает в амнезию играть. Липнет задницей к члену. Липнет собственный язык к его шее настолько плотно, что не оторваться. Потому что кожа у Минхо упругая. Кожа вкусная. Пахнет миндалём и морем. Пахнет их первым свиданием. Как судьба он пахнет, которую хочется придушить за то, что Джисона так жестко подставила. Поселила внутри нездоровую привязанность. Вынудила беззвучный режим вообще больше не выставлять. И ждать звонков. И голоса. И улыбок его по ту сторону. И пальцы на изгиб чужой шеи идеально ложатся. В подушечки бьётся яремная, на фаланги давят напряжённые жилы. И сжать её не так уж и сложно — придушить, как Джисон и хотел. Судьба не против. Судьба голову Джисону на плечо откидывает и позволяет перекрыть кислород. Проехаться движением вверх по сонной артерии. У судьбы стоны улётные — хриплые, изгвазданные порочностью, задушенные. Хлещут по чувствительному слуху вспышками взрывов. Кажется, внутри действительно что-то разрывает, как минный снаряд — быстро, больно и до смерти. Не то артерии, не то миокард, не то стены, что Джисон возводил, надеясь, что Минхо за них не пройдет. Не просочится. Не застрянет в нём навечно, как оно с судьбой бывает. Судьба это ведь навсегда. Даже если не вместе — всё равно внутри останется. Даже если разбегутся — при каждом движении болью будет отдаваться. Даже если слышать и касаться друг друга не будут — эти фантомные всплески тело будет помнить вечно. Судьбу трясет. Колотит заметно настолько, что Джисону шею Минхо отпустить приходится. И воздух тот хватает сорванно, жадно. Так же жадно, поворачиваясь, руками по плечам Джисона вниз ведёт. Каждую мышцу проминает, словно по миллиметру запомнить пытается. Словно тоже боится, что когда-нибудь завтра эти прикосновения останутся лишь призрачным отпечатком на коже. Останутся в сегодня, когда дни будут лететь беспощадно, сменяясь неделями, месяцами, годами. Когда нихрена у них не получится, потому что Джисону в пару уготовано лишь одиночество. Но это всё потом — завтра, это всё через неделю, это всё через год накроет, правда? Это всё не сейчас, когда судьба сама в руки просится. Когда можно трогать, сжимать, вбивать в себя. Когда можно моментом наслаждаться и послать в кои то веки мозг, а не Минхо. Если сегодня Джисон на хуй Минхо пошлёт — то только на свой. Тут вообще без вариантов. Его хочется. Хочется гладить, ласкать, позволить ему с собой тоже самое делать. Его хочется по-разному — не важно как, лишь бы близко, друг от друга не отрываясь. Хочется до иступления довести, до предобморочного, до точки невозврата, потому что кажется — Джисон её уже переступил. И дальше переступает, в ответ Минхо руками изучает внимательно. Губу от стараний закусывает и тут же её отпускает, потому что чувствует — что-то не то. Мокрое пятно локте у самого заказанного рукава Минхо. Бессознательно тащит это мокрое к губам, языком пробует и придирчиво цыкает: — У тебя кожа ободрана. Кровь. — демонстрирует ему свои пальцы и тут же остатки слизывает. Джисон не уверен, что Минхо вообще видит, что он делает. Кажется — у того глаза плотно зажмурены. Непонятно от чего. От страха. Может, от того, что так честнее, правильнее и они теперь совсем наравне. — От этого я точно не умру. — отзывается Минхо, склоняя голову на бок. Закидывая руку Джисону на плечо, о которую так приятно потереться вспотевшим виском. — А вот если ты сейчас скажешь, что не собираешься… — Я и не собираюсь. — отрезает Джисон. Отрезает себе пути отхода. Отрезает мысли о размытом будущем и страхе, что вонзится клыками сразу же, как он порог дома Минхо переступит и дверь за собой захлопнет. Головой мотает в отрицании. — Не в гостиной или где мы, бля. Покажи мне спальню. Себя покажи. И Минхо показывает — сразу же. Кусает губы, вылизывает по животному совершенно, пятится, утягивая Джисона за собой. Ему крышу с мясом рвёт. Он Джисона не то сожрать пытается, не то кости ему переломать, когда в стену его впечатывает, чтобы язык чуть ли по самую глотку в рот засунуть. Рычит почти, когда ранится об острые зубы, но останавливаться не собирается. Только плотнее прижимается, снизу вверх по стояку Хана проезжаясь. Тоже плотно. Так, сука, в штанах этих плотно. В одежде этой. И вместо того, чтобы с себя сорвать байку, подцепив её за края — Джисон судорожно за чужую кофту хватается. Рывком вверх дёргает, шипит раздражённо, когда снять с первого раза её с Минхо не выходит. Он вообще-то к стене прижатый — не развернуться толком. Минхо от него лишь на секунду отрывается, чтобы руки задрать и помочь. Избавиться от мягкой ткани, швырнуть её не то на диван, не то ещё куда — Джисон сейчас любые звуки, кроме стонов Минхо различает плохо. Плохо понимает куда его собственная одежда девается и в какой момент под спиной не холод стены, а мягкость матраса. Включается ровно в тот момент, когда с собственных губ не то скулёж, не то ржавый треск вырывается. Потому что — кожа к коже. Критической концентрацией тепла и дрожи. Убийственным прикосновением — такое вообще вынести невозможно. Такое даже мертвого из могилы поднимет одним точечным ударом тока. Таким из десятилетней комы выводить можно — коматозник с больничной койки подскачет так, что живому фору даст. Джисон бы тоже сейчас с кровати сорвался, если бы Минхо сверху не навалился. Если бы не выжимал в сбившуюся простынь, опираясь руками по обе стороны от головы Хана. Если бы Минхо не шептал задыхаясь, что-то адски приятное про глаза, в которых вселенная застыла. Про свои, наверное, говорит. Джисон их не видит — ему и не надо. Джисон их в голове ярким образом собрать может. Четкой картинкой. Резкими острыми линиями, точно тонкой кистью нарисованными. Жгучим дёгтем в графитовой радужке — взгляд Минхо до костей пронзает. Почти радиоактивно. И сейчас вот — можно. Можно пальцами ему по лицу провести. Выдохнуть в бессознательном бреду: красивый. Потому что — реально красивый. Невероятный. Точёный весь, как из мрамора. По золотому сечению ровно проходит каждая его черта. По Минхо, должно быть, это самое золотое сечение и вычислили. По Минхо, должно быть, выстраивали стандарты красоты, которым никто кроме него соответствовать не может. Говорят — вечно смотреть можно на огонь и воду. Херню говорят, потому что если бы Джисон мог видеть — вечно он смотрел бы только на Минхо. Ну чё там эта вода? Ну мокрая она, прозрачная, да. Огонь? Ну горит — чё на него пялиться-то? И Джисон его разглядывает. Руками, на ощупь. Насмотреться не может. Не может поверить, что такие вообще существуют. Таких если и встретишь — то нарисованными, анимированными где-то в цифровой реальности. Где-то за пределами их мира, потому что таких не бывает. Джисон его не видел ни разу. Но запомнит как Минхо выглядит уже навсегда. Такое не забывается даже при тотальной потери памяти. А особенно, когда Минхо лбом ко лбу прижимается, за подбородок перехватывает, будто не знает, что Джисон и не собирается вырваться. Шепчет в самые губы: — Я тебя представлял. — он скользит языком по губам, не проникает внутрь, даже когда Джисон рот призывно открывает. — В душе. Там, в гостиной, на полу, куда ты навернулся. На каждой поверхности, Джисон. — в волосы пальцы вплетает, сжимает их до выступающей на глазах влаги. Вынуждает шею открыть и вылизывает широко за ухом. Джисон уже готов кончить, а Минхо и не думает останавливаться. — В этой комнате. На этой кровати. — отпускает руку, приглаживает с удушающей нежностью растрёпанные пряди Хана и слегка отстраняется, чтобы посмотреть. — Но то, что представлял, с тем, что сейчас — ни в какое сравнение. — и на выдохе, заполошно, рвано искренне. — Я, блядь, и не догадывался, как это на самом деле красиво. Джисон его слова через себя пропускает. Насквозь. Лежит под Минхо пробитый, с дырой где-то посреди грудины. И хочет ему верить, но: — Лжец. Но — Одиночество. Но — нельзя Минхо на него обрекать. Обрекать на Джисона, когда Минхо навряд ли понимает на что он сейчас подписаться пытается. И эту неуверенность одним лишь его смешком крошить начинает. Не полностью — так, слегка. Неуверенность покрывается трещинами, когда Минхо носом тычется в висок и запах Джисона втягивает с ёбаным удовольствием. Мажет пальцами по скуле и кажется — усыпляет демонов Джисона этим движением. Головой слегка качает: — Нет. — и говорит Минхо с уверенностью. — У меня от твоего голоса стояк лютый, чувствуешь? — перехватывает руку Джисона, опирается на колени, перенося на них часть веса и плотно прижимается членом к ладони. И это, блядь, финиш. Прямая дорога до ада. До рая. До настоящей смерти от сердечного приступа. — Дотронься. — Минхо не просит. Он приказывает. И Джисон зачем-то слушается. Уже самостоятельно очерчивает головку, закатывая глаза, когда смазку чувствует. А Минхо напирает, сдирает с Джисона хитиновую защиту, которую он вместо кожи на себе носит. Защиту от людей. От влюблённости. От обычного и человеческого счастья. — И так почти каждый вечер после звонков. — у него голос срывается. У него диафрагму сжимает сталью. На Минхо почему-то Одиночество не скалится, не отзывается даже. — Я тоже на ощупь, Джисон, как и ты. Я глаза вообще стараюсь не открывать — тогда точно сердце остановится. Если бы ты только знал, как я в те моменты… Джисон сквозь зубы шипит. Его едва не скручивает, как при оргазме. Втягивает воздух в каменеющие лёгкие, прерывает Минхо на полуслове: — Я знаю. — прерывает его мокрым поцелуем, губами почти не касаясь, только язык Минхо своим обвивая. Кулаком уже по всей его длине водит, выстанывает. — Я тоже. На голос… чёрт. — облизывает собственные губы, потому что слова подобрать сложно. Потому что голосом Минхо, война внутри затихает. Она его слушает. Она его боготворит. — Горький. — выдыхает несдержанно. — Твой. И разрядом во все двести двадцать пронзает, потому что: — Мой. — и кажется, Минхо вовсе не про голос. Джисона от одного только слова мажет. Гасит в ноль всё, что Минхо не касается. Не существует сейчас ничего, кроме него. Кроме них. Не существует за стеной дребезжащий стиралки у соседей. Не существует зимы — времён года вообще. И темнота под веками ошеломительно уютной кажется. Правильной. Она впервые Джисону не мешает. Ему впервые на неё наплевать. Он в ней прекрасно ориентируется. Видит, черт, так отчётливо видит руками каждый перекат мышц на спине Минхо. Каждое ребро, чуть выпирающее под кожей, когда Джисон локтем от кровати отталкивается и сам оказывается сверху. По нервным окончаниям толкается болезненными искрами пульс, стоит только губами коснуться ямки на шее. От неё, оставляя влажный след — языком по ключице. И задержаться, чтобы уже зубами врезаться в тонкую кость. Чтобы с ненормальным наслаждением, почти с фанатизмом ловить короткие вдохи. Ловить на периферии шуршание, почти треск простыней, в которые Минхо наверняка до напряжённых жил вцепляется. Отпускает те тут же, чтобы тоже самое на спине Джисона повторить. Ногтями по коже. Режущей вспышкой боли, послевкусие которой тяжестью в паху разливается. И от одного только этого окатывает таким взбесившимся возбуждением, что кажется — Джисон этого нахрен не выдержит. Вот сейчас миокард ритмично замолчит. Хлестанёт насполедок конвульсивным кардиошоком и остановится навсегда. Остановки сердца ведь разные бывают. Когда мышца истончается, дряхлеет и не выносит больше ни одного толчка крови. Ну, или как у Джисона — когда Минхо рядом. Потому что сердцу в общем-то не для кого — кроме Минхо — больше биться. Оно само так решает — Хану тут права голоса и не давали. Оно на Минхо останавливается, ловит гиперфиксацию и бьётся ровно в такт: мин-хо-мин-хо-мин-хо. И биться чьим-то чужим именем уже навряд ли сможет. И Хан надеется, что с сердцем Минхо сейчас тоже самое происходит. Что там тоже колотится лишь им. Послушать хочется и Джисон слушает — отрывается от ключицы, ведёт кончиком носа вниз, останавливаясь у груди. Шепчет что-то, что и сам не разбирает и широко распластанным языком вылизывает сосок. Минхо дёргает в приступе и Джисона этим ведёт. Ведёт так, что к самому нулю сводит. Дурманит порывисто — точно так же, как он сейчас с болезненным удовольствием чужую кожу укусами покрывает. Его самого накрывает хрипами. Следом — неконтролируемо громким стоном Минхо, который осыпается острыми звёздами на голову. Разбивается о стены и застревает осколками где-то внутри. Больно. Жутко. Надо повторить. Эти стоны хочется записать в подсознание и ни с кем ими не делиться. Всего Минхо туда упрятать. Эгоистично — и по хуй, если честно. Джисон всегда таким был. Правда, узнал он об этом только сейчас. Только когда каждую сладкую судорогу мышц на животе Минхо ладонями разглаживает. Подыхает натурально под прессом хватки, с которой Минхо ему в плечи вонзается. Он блядски сильный. Легко кости переломать может. Выругивается грязно, пошло, Джисона по имени, как в бреду зовёт. Ничего конкретного не требует, но под Ханом выгибается — возит влажным от смазки членом по его животу, пока Джисон вниз слегка сползает. Джисон и не знал, что у него на мышцах пресса есть эрогенные зоны. Что там концентрат возбуждения мгновенно колкими толчками собирается, стоит только Минхо тягуче-медленно ещё раз потереться. Джисону тоже хочется. Большего. Минхо. Вообще всего. Целиком. Единолично. Сожрать его хочется. Языком вот так — медленно по животу до впадины пупка. Обогнуть её круговым движением и вниз, задевая руками чужие бёдра. Крепкие. Почти стальные. Натренированные, точно Минхо каждый день по десятку километров с утра наворачивает, а вечерами трёхчасовые велогонки устраивает. Хочется каждый его сантиметр отмерить прикосновениями, запомнить, вбить в память детально — до микроскопии. И Джисон запоминает, оставляет всё себе. Жадно, влажно, распущенно-грязно. У Минхо тоже каждый жест, каждое прикосновение, каждое движение — с ёбаным голодом. Минхо просит. Не то продолжать, не то остановиться, когда Джисон поднимается, седлает его и ладонью по головке члена кружит. По его тону непонятно совсем. По его прикосновениям — вполне. Пальцы он на боках Джисона сжимает так, кто кожу саднить начинает. Боль, оказывается, тоже бывает приятной. Настолько, что ей глушит. Ей вышибает пробки. Коротит до бессознательного. До насыщенных вспышек в промежутках между отключкой порочного экстаза. Первая вспышка ярким всплеском врывается в сознание, когда Джисон слышит сладкий, ни на что не похожий стон. Не то от того, что Хан ставит размашистый засос на чужом бедре, не то от того, что раздвигает внутри Минхо пальцы. И когда только, сука, успел? Одна рука под его задницей — приподнимает слегка, чтобы удобно было. Вторая вся по запястье в смазке уже остывшей, слегка высохшей до стянутости кожи. Следующая вспышка выворачивает наизнанку реальность, когда на языке расползается морская соль. Член во рту почти по гланды, а воздуха в лёгких нет вообще. Слюна пенится, точно её взбили, стекает по подбородку, а Джисон пытается взять ещё глубже. И ещё одна — убийственной волной удовольствия, потому что треморящие пальцы Минхо, раскатывают на Джисоне презерватив. А дальше хаос какой-то. Безумие в чистом неразбавленном. Сумасшествие. Джисон его трахает. Трахает так, что Минхо задыхается, захлёбывается воздухом, стонами, полутонами неясных, слишком тихих слов, от чего кажется, что тот на каком-то чужом языке говорит. Хан выходит непозволительно-медленно. Не до конца. Головкой ощущает, как Минхо пустоту, которую Джисон только что заполнял — сжимает. Наверняка бесконтрольно. Наверняка требовательно, потому что бёдрами Минхо ведёт навстречу, пытаясь самостоятельно насадиться. И Джисон с извращённым удовольствием не позволяет ему этого сделать — прижимает ладонью плотно к кровати. Упирается рукой на стык между ключицей и шеей, обездвиживает в одно лишь движение. Чувствует, как у Минхо ломко вздымается грудина. Как ему рёбра изнутри крошит насыщенным наслаждением. Как его в жар бросает, потому что по телу его испарина. Его запах теперь везде. Личный, собственный, не испачканный парфюмом. Не загашенный отдушками шампуня и порошка. Красивый запах, вкусный, свежий, холодный. Такой только в себя вбирать, не выдыхая. И резким, чудовищно ярким толчком вновь внутрь Минхо — до упора. До судорожно сжавшихся лёгких, из которых воздух сипло выбивает. И так снова и снова. Раз за разом. Медленно из него. Быстро в него. Глубоко. Туго. Идеально. Ещё, господи, да, вот так. Поменять угол, словить вибрацию чужого выгибающегося тела и вбиваться уже по-другому совсем. Не останавливаясь, не оттягивая. Так сойдёт? Нравится? А если попробовать чуть глубже? Чуть резче? Нра-а-авится. Да, Джисону тоже. Очень. И можно вот так — ногу его себе на плечо, и руки над головой сжать. И дышать сквозь зубы, чтобы тело остудить. Чтобы не закончиться здесь нахуй. Губы ловят пьяный восторг, когда Джисон наклоняется, чтобы с Минхо стоны слизать. Промахивается, попадает четко в лоб, где вена пульсирует. Вздувшаяся. Налитая густой кровью. Плотная. Кажется, её вот-вот разорвёт и вся кровь оттуда прямо в лицо мощным потоком вырвется. Окрасит алым, пробьёт насквозь. Самая лучшая и кровавая смерть в истории. Балансировать на грани оргазма труднее становится. В паху скручивает раскаленными спиралями и разорвать это дикое, животное, сильное — в любой момент может. Особенно сейчас, когда внутри Минхо пульсирует слишком отчётливо. Слишком горячо шёлком стенок член обхватывает. Слишком крепко комок нервов внутри него разбухает и попадать по нему всей длинной становится до того просто, что каждый толчок судорогой сознание раздирает. Своё. Чужое. Минхо мечется, вырывается, выгибается в пояснице, приподнимаясь насколько вес Джисона ему позволяет. И падает обратно, откидывая голову, упираясь затылком в съехавшую простынь. Кровать скрипит и этим скрипом раздражает все рецепторы, что дуреют адски. Что-то трескается, разлетается оскольчатой гранатой где-то в мозгу. Уничтожает жалкие попытки контроля над телом. Разрезает душный воздух стоном одним на двоих. Каплями спермы на животе, которые Джисона теперь украшают. Которые в основной своей массе сейчас где-то по чужому телу вниз скатываются, а новые — толчками вырываются из члена Минхо. Из своего — в презерватив, оставаясь внутри тугого тепла. Собственное имя где-то по краю сознания плывёт. Нечёткое, сбитое, на тихом выдохе. Застывает на губах Минхо, когда тот замирает. Когда дышать перестает. Когда колотит того так, что Джисон его едва на месте удерживает. К себе прижимает. Или сам к нему жмётся с нуждой — не разобрать. Послеоргазменной судорогой всё тело ноет. Сладко и больно. Кажется — у обоих. И мысль в голове только одна вертится: Хенджин прав — это, бляха, судьба.