На ощупь

Время летит. Измеряется теперь не днями и неделями — а встречами. Прикосновениями. Мягким чем-то и уютным — как осенний свитер. Минхо вообще осень любит. И свитера. И находиться с Джисоном он тоже любит. И определенно точно Минхо не любит то, что с ним Джисон делает. Это ужасно. Чудовищно. И в страшном сне не приснится, потому что Хан его размягчает. Сглаживает углы, затирает раздражение, которым Минхо буквально живёт сколько себя помнит. Топит его в эмоциях, которые выносить нереально трудно. Минхо вот так не привык. Ему не нравится, но остановиться он не может. Как с сигаретами — они смердят, привкус табака на языке омерзительный до тошноты, им глотку раздирает, одежда пропитывается и пользы никакой. А бросить ну вообще никак — организм требует каждый час на курилку срываться. Поджигать, закашливаться, морщиться и вдыхать-вдыхать-вдыхать. И в голове одно не укладывается: как? Как может быть что-то настолько совершенное в самом несовершенном из миров? Как так получилось, что совпадает Джисон с Минхо до аномальности идеально? Его ладонь в собственной руке ровно линия к линии умещается. Её сжимать так оглушительно правильно. Его голова мягко ложится на грудную клетку, когда Джисону нужно вслушаться в сердцебиение и чаще всего тот именно так и засыпает, потому что так — комфортнее, чем на подушке. На него сзади наваливаться восхитительно удобно — вжиматься в каждый изгиб, ощущать каждой клеткой тела чужую кожу на своей собственной. Словно Джисон был создан только для того, чтобы Минхо его обнимал. Для того, чтобы они друг от друга не отлипали. Для Минхо всё слишком идеально и это напрягает. Словно что-то вот-вот должно случиться и разбить эту идеальность. Потому что — такому в их мире не место. Такое в их мире не выживает. Вообще не имеет права на жизнь. А если и появляется случайно — мир это уничтожает. Безжалостно и насовсем. Через месяц Минхо трясёт. Через два — у Минхо обнаруживают аритмию. Через три — Минхо просыпается в холодном поту от собственного вопля. Через четыре — Минхо начинает курить. Через пять — Минхо делает полную перестановку в своей квартире. Это случается не сразу. Перестановка. Просто однажды Минхо не может уснуть. На кровати для него слишком много места, хотя ровно половину занимают коты. Даже больше, чем половину — они отвоёвывают её себе, а Минхо обычно просыпается прижатый к стене в жутко неудобной позе. Но даже так — кровать слишком большая. Поэтому среди ночи Минхо перебирается на диван в гостиной. Жёсткий, неудобный и с подушкой, пахнущей Джисоном, потому что тот обожает прижимать её к себе. А ещё тот обожает выливать на себя по полфлакона духов за раз. Следом Минхо всё чаще и чаще во время завтраков бросает взгляд на второй пустующий стул — на кой чёрт он его вообще купил? Минхо из тех практичных людей, которые не берут лишнего. Этот пустующий стул мозолит глаза и хочется не то вышвырнуть его в окно, не то заполнить кем-то. Ещё и шкаф этот дурацкий, огромный, словно спецом заполненный только наполовину. Туда можно спокойно залезть и запереться. Там, бля, жить можно при большом желании, разве что иногда отмахиваясь от рукавов свитеров, что болтаются на вешалках. Там критически не хватает чужой мешковатой одежды и придурочных кепок, которые на голове Джисона смотрятся не хуже королевской короны. И окончательное решение приходит, когда Минхо понимает: ему тяжело дышать. Он захлебывается гипервентиляцией, когда Джисона нет рядом. Внутри него оживает счётчик о существовании которого Минхо и не подозревал. Счётчик отсутствия. Тот отчитывает секунды, удары сердца, отсчитывает все варианты почти нереальных катастроф, что могут случиться с Джисоном, пока тот один. Он не может, сука, дышать, пока Джисона нет рядом. И это не о романтике. Не о розовых соплях, любви до гроба, даже не о влюбленной зависимости. Это о страхе. Удушающем, расползающимся отравленным дёгтем по внутренностям, забивающим альвеолы в лёгких. Это о животном ужасе, который сдавливает глотку до натуральной асфиксии. И для этого ужаса ещё не придумали никакого стоп-слова. Душит он до смерти, потому что не умеет останавливаться. Когда Джисон весело размахивает руками, рассказывая что-то забавное, над чем нужно смеяться — Минхо не смеётся, потому что едва ли Джисона может слышать. Минхо весь сосредоточен на кружке с горячим кофе на столике, которую Джисон почти задевает. Почти разбивает. Почти ошпаривается. И Минхо почти везёт его в больницу, чтобы там его почти вылечили. Почти, потому что у Джисона случается сепсис, некроз тканей на ожоге и его не успевают спасти. Почти, потому что ничего из этого не происходит. Почти, потому что в голове Минхо эти события настолько яркие, что его тут же скручивает спазмом тошноты в желудке. Вместо того, чтобы быть благодарным за то, что Джисон неожиданно тащит ему собственноручно приготовленный сэндвич — Минхо с ужасом осматривает его руки. Его пальцы, тыльную сторону ладоней, запястья — не поранился? Не порезался? И одна сраная капля кетчупа на его рукаве — это тысячи маленьких смертей внутри, пока Минхо не понимает, что красное — не кровь. Минхо не засыпает до тех пор, пока Хан не уснёт, не потому что ему нравится наблюдать за тем, как тот забавно шмыгает во сне носом. А чтобы пристально следить за его дыханием. Укладывать руку на его грудную клетку, чувствовать мерное биение сердца, видеть, как медленно поднимается и опускается диафрагма. Минхо не видит счастливых моментов. Минхо видит опасности, которые это счастье могут разбить. Лишить Минхо его. Счастья — равно Джисона. Минхо видит. Минхо не может дышать. Минхо задыхается. Минхо больше так не может. Он поднимается с дивана посреди ночи, обречённо смотрит на подушку, что источает тонкий запах — смертельное напоминание о Джисоне — и двигает мебель. Диван — к той стене, где по правую от него сторону будет шкаф с книгами. Стол к дивану чуть ближе, пусть это и смотрится по-уебански. Сюда обязательно коврик с крупным ворсом и героем какого-то аниме, имя которого Минхо не может запомнить уже пять месяцев как. А здесь, на кухне, нужно поменять в шкафах местами абсолютно всё. Кружки в средний навесной. Тарелки на столешницу сразу же под ними. Разделочную доску поближе к раковине, а ножи на магните вообще выбросить — у Джисона таких нет, а значит от них придется отказаться. Минхо не ходит вокруг да около. Не устраивает для Джисона какую-нибудь приторную сцену со слезами счастья и полноценным предложением к нему переехать. Не пихает ему в руки цветы, кольца и прочую чушь, которую у себя в инсте постят дурацкие парочки. Не обещает ему долго и счастливо, держа за руку в ожидании ответа. Он просто приводит Джисона к себе домой — снова. Только в этот раз говорит ему: чувствуй себя, как дома. Потому что Минхо с точностью весь его дом воспроизвёл в своём. Не потому что ему хотелось Джисона удивить, а потому что Джисону так будет привычнее. Комфортнее. И потому что он не будет теперь каждый раз врезаться бедренной косточкой в комод, который Минхо заменил более компактным. Джисон не сразу понимает, что значит эта фраза. Возмущается, хлещет рукой по плечу Минхо, дурачась, а потом останавливается, так и не влетев бедром в твёрдое и острое: где комод? Проходит дальше, слепо прощупывая руками воздух: и диван? Где вообще всё, Минхо? И в голосе его тревога. В голосе его тонны мазутного опасения. А в глазах… Черт возьми, в глазах Джисона всегда застывшая вселенная. Всегда миллиарды звёзд и тысячи туманностей. Они бесконечны, в них Минхо находит целый мир. Только глядя в них он находит в себе силы сказать: тут как дома, Джисон. Как у тебя дома — в точности. Только теперь это у нас. И жизнь с Джисоном отличная. Господи, потрясающая. Идеальная жизнь с идеальным человеком. Только вот: — Ты его слишком сильно опекаешь. Это не похоже на любовь. — говорит ему однажды Чанбин. Минхо ненавидит его за то, что Чанбин говорит ему такие жуткие вещи. За то, что тот умеет Джисона оберегать ненавязчиво. А ещё больше — за то, что Чанбин прав. — Я просто о нём беспокоюсь. — Минхо отмахивается, отворачивается и усасывает целую бутылку воды, потому что от правды ему сушит глотку. От правды, которую он видеть не желает, но его, как нашкодившего пса — тычат в неё мордой, прихватив за шею: — С тех пор, как я стал жить с Чанбином — я стал лучше. — Хенджин хлопает стопкой по столу и слизывает с губ остатки какой-то сладкой и слабоалкогольной дряни. — Ну там, знаешь, убирать за собой научился, не разбрасывать носки по дому, выбрасывать пустые тюбики от шампуней. — экспрессия в его движениях утихает ровно в тот момент, когда он склоняется к столу и внимательно щурится. — С тех пор, как ты стал жить с Джисоном — ты перестал быть собой. Кто ты и куда дел Минхо, который умел… — задумывается, касается волос, словно опять начнет пропускать кончики сквозь пальцы, на которых блестят по меньшей мере четыре кольца. — Ну не знаю, жить? И Минхо усмехается. И Минхо вдыхает, но не чувствует и грамма кислорода. И Минхо снова врёт: — А я и живу. — раскидывает руки в стороны, случайно обращая на себя внимание хихикающих девиц с соседнего столика. — Вон — говорю даже. Минхо им завидует. У них смех лёгкий и воздушный. Такой, каким он и должен быть в их двадцать пять. Взгляды у них пьяные, беспечные. Какие и должны быть в их двадцать пять. Хрупкие плечи, обтянутые нежной тканью у них расслабленные. Какие и должны быть в их двадцать пять. И Минхо, блядь, им завидует. Потому что в его двадцать пять — у него бессонница, аритмия и страх по венам вместо крови. Даже в баре, где принято законами вселенной — быть весёлым, пьяным и расслабленным. Где он елозит задницей по кожаному сидению кричащего красного цвета и кажется — сидит на отравленных острых иглах. Где светомузыка раздражает сетчатку и каждый неоновый всплеск отдается болью в висках. Кажется — он дверью ошибся и вместо бара зарулил на лоботомию без анестезии, со врачом самоучкой. И врач этот никак в инструкции разобраться не может — херачит дыры в черепе где придётся: ну а чё? Мож прокатит, ты только потерпи немного, Минхо. И сверлит-сверлит-сверлит кости в башке настолько, упорно — что аж насквозь. Хенджин от него отмахивается ленивым движением, вертит перед глазами ярко-зелёный коктейль и ловит сквозь него лазерный блик. Тот ему на лицо падает, освещая идеально ровную кожу. Освещая хмуро сдвинутые брови. Освещая настойчивое осуждение в глазах: — По привычке. И отвечаешь ты по привычке. — он морщится, тычет презрительно пальцем в стакан Минхо, где бармен только что смешал водку с Ред Буллом. — И по привычке вливаешь в себя это пойло, хотя раньше и не притронулся бы или начал давиться и просил вызвать врачей. — прислоняет свою стопку к нему, чокается и запрокидывает голову, выпивая все в один глоток. — Ты не здесь, Минхо. Тело рядом, а разум отсутствует. Что происходит? Обычно Хенджин алкоголь так быстро не хлещет. Он его растягивает. Цедит. Пробует на вкус языком по кромке стакана. Или тянет через трубочку. И кажется, чтобы начать разговор — ему пришлось осушить уже пятую стопку. Пьяный Хенджин — это стихийное бедствие высшей категории. Такое сложно пережить. Ему. Потому что если ураганы обычно убивают людей, то Хенджин — пытается убить себя. Нет, он не кидается под машины намерено — он случайно под них падает. Он находит самую глубокую лужу и пытается в ней утопиться. Он красноречиво намекает гопоте, что те мешают ему пройти и вообще: хули ноги расставили, мудилы? Чё, широкие? До такого Минхо доводить не хочется. В его обязанности не входит вытаскивать Хенджина из-под колес, вылавливать из луж и бить по морде толпу здоровяков, поэтому он отвечает: — Джисон происходит. — впервые за долгое время правду. Хотя, планировал очередную ложь. Бесстыдную наёбку — вот такой Минхо пиздатый друг. Но — водка струится теплом под кожей, бьёт в голову не хуже всяких самоучек со свёрлами и пособиями лоботомии для чайников. Водка — его новая сыворотка правды и её он больше никогда пить не будет. — А потом? — Хенджин подпирает тыльной стороной ладони подбородок, склоняет голову чуть на бок и выглядит, как профессиональный психолог, который вот-вот отправит Минхо на принудительное лечение в дурку. Минхо только плечами пожимает: — А потом страх. — он поднимает глаза, понимая, что даже пьяная дымка по радужке не скроет то, с каким ёбаным отчаянием он смотрит. — Хенджин, мне страшно. — водки в стакане ещё ровно половина, но Минхо жестом заказывает себе ещё в глухой надежде, что она хоть немного его расслабит. — Отходить от него. Сидеть тут с тобой. Не видеть его. Не контролировать ситуацию, в которой он может пострадать. Кто же знал, что слова могут даваться такой оглушительной болью. Наждачкой по связкам. Лезвиями по глотке. Булыжниками по изломанной трахее. Кто же знал, что сказав это — Минхо испытает такое усталое облегчение, которое Хенджин видит. Смотрит на него сначала, как на придурка, а следом что-то меняет. Должно быть, смысл сказанного всё же до него доходит полностью. И ещё хуже становится, потому что теперь Хван косится на Минхо, как на сбитую, но ещё живую псину. Которой не знаешь как помочь: в ветеринарку отвезти, чтобы её накачали лекарствами и попытались спасти, при этом ампутируя задние лапы, или пристрелить на месте — чтобы не мучилась. Хенджин сраный гуманист и выбирает второй вариант: — Страдаешь тут только ты. — слова звучат приговором. Звучат гвоздями в крышку гроба. Так звучит врач, объясняющий пациенту, что он умрет где-то в течении получаса. Но у врача есть волшебная пилюля, которая смерть подсластит, потому что. — Джисон наслаждается. Вот он — тот самый плюс среди тысячи минусов. Единственное, за что Минхо так отчаянно цепляется, пытаясь не утонуть в шторме собственных страхов. Джисон наслаждается. Джисон счастлив и ради этого стоит глотать пуды соли, ради этого стоит бороться, ради этого был создан весь и Минхо вместе с ним. — Ему положено наслаждаться и ни о чём не париться. — Минхо повторяет это себе ежедневно. Утренним ритуалом после пробуждения. Пожизненной клятвой кому-то там наверху, кому люди привыкли молиться. Молиться бесполезно — кажется, об этом догадываются даже священники. Обещать — совсем другое дело, ведь их принято выполнять, а не уповать на чью-то милость. — Поэтому за вас двоих паришься только ты, да? — Хенджин всегда умел смотреть вот так с ленивым упрёком. Но ещё никогда он не делал этого настолько серьезно, как сейчас. И если только от этого у Минхо ноет диафрагма, то следующие слова и вовсе выламывают ему ребра. — Он не тупой, Лино. Он всё замечает. Слышит по твоим этим фальшивым интонациям. — он неопределенно рукой в воздухе взмахивает и Минхо точно залюбовался бы этим жестом, если бы не потирал грудину в идиотской надежде унять в ней боль. — И переживает он тоже, но только в себе, потому что, цитирую: мне не хочется доставлять Минхо ещё больше проблем. — Хенджин указывает пальцем на Минхо и его движения теперь не по-кошачьи плавные, а острые, как зубы совести. — Ты убиваешь ваши отношения. А заодно и себя. И его тоже. И это не самое плохое, что он слышит за вечер. Не самое страшное, хотя ещё сидя в баре, Минхо казалось, что ничего более болезненного он по крайней мере сегодня уже не услышит. Но Минхо ошибается. Самое страшное только начинается и это уже не остановить. Он не успевает разуться, стоит, балансируя на одной ноге, снимая с другой ботинок, когда Джисон встречает его у самого порога. Привалившийся плечом к косяку и уставший. Он выглядит так, словно целый вечер тут простоял, с места не сдвигаясь. Взволнованным выглядит — на губах живого места нет, на уголке рта слегка кровоточит, на голове бардак, который бывает, когда долго и прочно впиваешься пальцами в волосы, не зная, как поступить. А в глазах надежда, с которой Джисон пускает пулеметную дробь слов: — Мне предложили сделать операцию. Я смогу видеть, Минхо. — последнее он говорит шёпотом, словно и сам поверить не может. Сейчас Хан похож на ребенка, которому пообещали, что он увидит Санту. А у Санты красный мешок. И там подарки. И ничего, что Санта — стрёмный бородатый мужик, который вламывается в дома через каминную трубу, а в мешок ему вместятся не только подарки, но и глупые, доверчивые дети. — Риски есть? Риски. Поэтому он решил съехаться. Забрать Джисона к себе и охранять его от мира сторожевым псом. Стать ручным Цербером. Затянуть на собственной шее поводок и задыхаться страхом каждый раз, когда Джисон отходит слишком далеко. Всё дело в рисках. Всё дело в страхе. Страхе Джисона потерять. — Риски есть всегда. — Джисон раздражается. Хмурит брови, дышать начинает чаще и подлетает к Минхо почти вплотную. Тычет с претензией пальцем в сторону первой двери по коридору. — Даже в ванной или когда ты выгуливаешь пса в собственном дворе. Джисон слишком близко. Его яростью воздух вокруг накаляется. Будь у них дома датчики дыма — сработала бы пожарная тревога. Джисон слишком близко и мир обрушатся. Падает осколками к его ногам. Минхо рушится вместе с миром и оказывается приблизительно там же. Другого места для него просто не предназначено. — Джисон. — умоляюще хрипит Минхо почти в отчаянии, потому ему снова нечем дышать. Минхо задыхается. Смерть мозга от недостатка кислорода. Фатальная гипоксия всех внутренних органов. И всё лишь от обречённого: — Операция экспериментальная. — если ад на земле и существует — то заключён он внутри Минхо. Ад внутри взрывается предсмертным воем, потому что. — Из четырнадцати человек контрольной группы — выжил лишь один.