На ощупь

На дне чашки почти ничего не осталось. Всего-то пара капель мутно-черного — что сейчас растекается горечью на языке. Чашка пуста. Но по-настоящему опустошенный здесь только Минхо. Не спасает даже крепкое кольцо рук вокруг талии и то, как при этом мягко его к себе умудряется прижимать Джисон. Сколько тепла он даёт. Раньше Минхо этим просто наслаждался. Сейчас он это переживает. Болезненно и удушающе. Ещё ничего не случилось, решение об операции не принято, а он уже теряет Хана. Слышит фантомный протяжный писк аппаратов, когда те верещат о прямой линии. Когда останавливается сердце и исчезает пульс. Он чувствует мертвенный холод от ещё теплых рук. Ком в глотке настолько огромный, настолько шершавый, что кажется — кадык вот-вот разлетится оскольчатой гранатой внутри. Минхо спотыкается на вдохе, когда чувствует, как Джисон ненавязчиво постукивает его по грудной клетке ладонью раз в две секунды, второй рукой прижимаясь к самому сердцу. Точно показывает мышце как нужно биться, чтобы стенки сосудов не разодрало. Как нужно биться, чтобы Минхо перестало колотить от нечеловеческого ужаса, в котором он тонет. — Нет. — Минхо качает головой, опустив её. — Нет, ты не можешь. Это он говорит уже, кажется, в тысячный раз. Говорит уверенно, как в тот вечер, когда всю пьяную хмель с него прицельным ударом сбил Джисон новостью об экспериментальной операции. Он мог бы поставить рекорд, потому что отрезвел за секунду. Он мог проявить чуток дипломатичности хотя бы для вида, позволяя Джисону высказаться. Он мог бы мягко и тактично объяснить почему сам против. Но всё, что выходит из него за последние недели — это изгнившее, израненное «нет». Безобразное и уродливое до того, что Джисон морщится от него, как от острой заточки, что загоняют под рёбра. — Я не могу не попробовать. — морщится и сейчас, когда Минхо выпутывается из его рук и поворачивается, чтобы увидеть. Без его ладоней на уставшей, разваливающейся на части грудине — сердце снова скатывается в перебои. Сердце снова молотит кровь в пену разрушающе мощными ударами, которые Минхо ощущает в глотке. Оно не просто пропускает кровь, отмеряя её клапанами — оно её выплёвывает: даже собственныму вечному насосу не хочется иметь дело с таким Минхо. Таким, который из всех возможных вариантов видит только самый ужасающий. Самый реалистичный: — Это прямая дорога в могилу. Он смотрит застывшему в непонимании Джисону в глаза. В свою личную вселенную, что отражает их маленький мир. Их гостиную и отклики бликов с ноутбука, где до сих пор тихо идёт Дискавери. Диктор болтает о секундах до катастрофы. Позади Минхо слышно только: через секунду Челленджер взорвётся. Позади Минхо синий на экране сменяется красным, что клубится пожаром и уносит жизни. Внутри Минхо эта секунда — эта катастрофа — длится уже который месяц. Он в ней застрял. Вещай диктор о ней — от его спокойного тона не осталось бы и следа. Остались бы лишь крики отчаяния, которыми у Минхо всё нутро воет. — Вся жизнь это прямая дорога в могилу. — у улыбки Джисона полынный привкус. Она окутывает горечью даже на расстоянии. Она разбивает Минхо сердце, но только благодаря ей он ещё жив. — С первой секунды рождения и на протяжении всего пути — мы упорно идём в объятия смерти. Да, Минхо знает о чём говорит Хан. Он понимает. Но всё равно упорно качает головой в отрицании. Это проклятое «нет», которое он повторяет себе и Джисону снова и снова — въелось ему под кожу. Выбилось рваной неаккуратной надписью под веками. Установлено фильтром на губах, которые ничего кроме этого «нет» и произнести теперь не в состоянии. Ему стоит огромных усилий произносить что-то кроме. Ему стоит невыносимой боли пропускать через связки то, что он сейчас пытается донести до Хана: — Идём, а не бросаемся, понимаешь? — получается слишком громко, почти на надрыве. Минхо не привык кричать. Но когда тебя не слышат — это единственное, что остаётся. Он хмурится, грубо растирая собственные губы. — К ней нужно приходить старым, сморщенным, ощутившим жизнь и готовым. — ком в глотке давит хуже прежнего, но Минхо не может не сказать самого главного. — А не молодым и только… Только обретя любовь своей жизни. Джисон в одно движение находит его лицо руками. Словно точно просчитал, что Минхо в этот самый момент слегка повернет голову. Словно от его пальцев тянутся невидимые нити, ведущие к Минхо. Словно лиши его жизнь не только зрения, но и слуха, возможности чувствовать кожей — Джисон всё равно безошибочно протянет руки в его сторону, где бы Минхо не находился. Его кожа уже не такая теплая, как когда Хан обнимал Минхо сзади. Ладони облеплены холодным потом и чуть подрагивают. Но подушечки пальцев мажут по губам с такой убийственной нежностью, что Минхо становится тепло, как никогда. Мажут ещё и ещё, пока Джисон пристально изучает его надломленную улыбку. Его раскол на лице, который здравомыслящий человек улыбкой никогда не назовёт. На этот разбитый в крошево ужас, который Минхо пытается прикрыть, растянув губы — Джисон только хмурится. Кивает головой, словно что-то решив для себя и медленно отпускает лицо Минхо из рук. И он за этими руками тянется. Тянется, потому что на пальцах Джисона действительно есть невидимые нити. Тянется, потому что без этих рук каждая мышца срывается в тупую ноющую. Тянется, потому что там Минхо самое место — рядом с Джисоном. Хан же откидывается устало на спинку дивана. Скользит задумчиво невидящим глазами со вселенными внутри по комнате. Сжимает и разжимает ладонь, которой только что видел Минхо, точно считывает с неё, как с датчика всё, что успел на его лице ощутить. И обречённо, точно обращаясь сам к себе, шепчет: — Я ощущаю. — ещё раз вздергивает руку, точно одного касания ему не хватило, но останавливает себя. Медленно поднимает глаза на Минхо, пронзая его взглядом настолько насквозь осознанным, что на секунду хочется поверить, что Джисон действительно видит. — Но не жизнь, Минхо. Всё, что я чувствую находясь с тобой — это страх. — его тоже ломает. Но не улыбкой теперь, а вздохом. Быстрым, резким и раздробленным. Какой бывает при острой нехватке кислорода. — Твой, кстати. Ты боишься за меня и забываешь жить. Ты будешь старым, сморщенным и не ощущающим ничерта, кроме страха за меня. Минхо тихо хмыкает. Изнутри он уже такой. Покрытый глубокими морщинами древний старец. Собственноручно изуродованный, окоченевший от ледяных глыб мыслей и чудовищного ожидания неизбежного. Он сам себя превратил в это. На это неприятно смотреть. И находиться рядом с этим наверняка тоже неприятно. Невозможно. Но Джисон рядом. Джисон это терпит. Джисон это даже любит. Джисон невероятный. И невероятно легко у него получается сжать предплечье Минхо. Невероятно легко он говорит: — Ты не можешь заботиться обо мне вечно. Отношения должны быть равноценными. Ты так долго не вывезешь. Я тоже. Ты меня душишь. — в подтверждение своих слов, Джисон сжимает крепкие пальцы капканом. Самым клыкастым, с самыми острыми зубьями, самым смертоносным капканом в который Минхо только мог угодить. Не угодить даже. Самостоятельно в него забравшись. Самостоятельно захлопнув ловушку. Самостоятельно направляя зубья себе прямо в сердце, потому что это Джисон. Его если и запускать куда-то, то в себя. Намертво. Чтобы не вырваться, не дёрнуться даже. Чтобы каждое его слово ловить и морщиться от боли с которой тот говорит, но продолжать любить даже её. Продолжать нарываться на любые эмоции Хана и забирать их себе. Жадно. И Джисон это знает, потому что. — Я еле как дышу, слышишь? Я задыхаюсь. Дай мне вдохнуть. Дай научиться дышать самому. И та лёгкость, с которой Джисон начал — ложится многотонным плитами на грудную клетку. Давит так, что Минхо кажется — в нём ломает каждую кость. В нём разрывает давлением каждый орган. В нём вспыхивают приступами острой пронзающей по вискам, слова Хенджина. Что-то о том, что Минхо ломает. Ломает их отношения. Себя. Джисона. До него начинает доходить. И это самое мучительное осознание за всю его жизнь. Пока Минхо задыхался страхом сам — он даже не обращал внимания, что душит этим и Хана. Он не понимал главного. Не видел сути. Он открывает рот, пытаясь оправдаться: — Джисон… — и тут же со звонким стуком захлопывает челюсть. Он теряет право голоса, потому что всё, что он сейчас скажет — будет пустым звуком. Будет неправдоподобным набором слов. Он настолько сконцентрировался на несуществующей проблеме, что не заметил реальную. Настолько погряз в своих мыслях о будущем, что упустил момент, когда его настоящее разошлось по швам. Когда его настоящее говорит убитым, но тотально уверенным голосом: — Либо я делаю операцию, Минхо, и ты поддерживаешь меня в этом. И ты рядом со мной. — Хан делает паузу, утирает рукавом губы, словно пытается стереть с них следующие слова. — Либо мы расстаёмся и я делаю это в одиночку. — быстро и на выдохе. Вот как оказывается убивают: быстро и на выдохе. Целятся, смотрят на мишень, берут на прицел. А затем выстрел: быстро и блядь, на выдохе. — Я хочу видеть. Хочу жить нормально. Хочу свободы. — Джисон часто моргает, словно глаза у него пересохли. Словно в них что-то попало и щиплет. — Не от тебя, а от этого. — он взмахивает рукой, неопределенно вертя пальцем вокруг. — Я заключённый в собственном теле. Я в тюрьме и мне дали надежду на досрочное. Единственное, что слышит Минхо: не от тебя. Значит, все не так плохо, правда? Значит, Минхо не проебался настолько, чтобы вынуждать Джисона уходить. У него даже есть иллюзия выбора: либо — либо. Операция остаётся постоянной. Минхо — переменной. Ему остаётся лишь выбрать будет ли он в этот момент рядом с Джисоном. Иллюзия выбора, черт бы ее задрал. Потому что у Минхо его попросту нет: — Вставай. — он поднимается на непослушные, ватные ноги и тянет за собой Джисона. — Пошли. — Куда? Что ты делаешь? — Я рядом с тобой. — отвечает Минхо, отпирая дверь и запуская в квартиру теплый летний ветер. — И я даю тебе свободу. — и крепче сжимает его руку, устремляясь на улицу. *** Минхо до сих пор страшно. Только теперь не от будущего. А от гула в ушах, которым разрывает перепонки. Черная литая железяка под ним выбивает из головы все мысли. Ветер швыряет в шлем мелкую дорожную пыль и тут же уносит её с собой. Такая скорость это страшно. Она скручивает в узлы внутренности и лишает почвы под ногами. Он в свободном падении несётся черт знает куда. Но точно знает от чего. От себя старого. От того, кто разрушил всё. От того, кто самолично натянул на шею Джисона петлю и почти того задушил. От того, кто не замечал очевидного. Да и сейчас он почти нихрена не замечает — лишь смазанные силуэты деревьев, на оглушительной скорости проносящиеся мимо. Мазки зелёного вперемешку с коричневой увлажнённой землей по обочине. И эту жёлтую линию на узкой дороге пустынного шоссе. Впереди абсолютное, восхитительное ничего. Алый горизонт, словно небо истекает кровью. Словно облакам вспороли толстое брюхо. Словно после, это облили бензином и подожгли — и гори всё красным пламенем. Сгорай. Обращайся в пепел. И он увозит в небесный пожар самое ценное в своей жизни — Джисона. Байк несётся настолько плавно, что кажется — он не касается асфальта. Тот будто нависает в паре сантиметров над землёй, стыкуясь шинами с воздухом. Насыщенный кислород умудряется забиваться в нос и приоткрытый в немом восторге рот, несмотря на шлем, плотно прилегающий к голове. Несмотря на защитное чуть затемнённое стекло. Несмотря на то, что Минхо дышать не может. Почти. Сейчас у него получается гораздо лучше, чем час назад. Сейчас он в ужасе от того насколько же скорость окутывает каждую мышцу. Насколько давит на тело, вынуждая то прижиматься к металлическому зверю. Насколько она возвращает его в реальность. В ту, где сейчас Джисон рядом. Где Джисон жив. Где он орет во всю глотку, вцепившись в Минхо мёртвой хваткой. Через каких-то минут пятнадцать, его заледеневшие пальцы медленно отпускают плечи Минхо. И скорость приходится слегка сбросить, потому что Джисон наконец привыкает и тоже начинает чувствовать это. Свободу. Оглушающую. Ставящую на паузу несущийся в ебеня ада мир. Обезоруживающую, потому что Джисон раскидывает руки в стороны и пытается обнять ими ветер. Потому что Джисон расслабляется и Минхо чувствует это каждой клеткой тела, что разрывает адреналиновым кайфом. И всё же — почему-то свобода похожа на последний глоток воздуха перед смертью. Потому что скорость рано или поздно придется сбросить. Рано или поздно придется вернуться домой. И собрать вещи Джисона. Всё точно по списку: резиновую обувь, хлопчатобумажную одежду с широким вырезом, щётку, пасту, плед и обязательно солнцезащитные очки — на случай, если операция пройдет успешно. И сейчас, пока Минхо ещё свободен от страха — он старается не думать о том, что после этого списка есть и другой. Список на случай, если пациент не выживет.