Сборник драбблов по баббл (не слишком ли много "б")

Это просто-напросто попытки сбежать. От правды, от прошлого, от себя. Ничего не оговаривая вслух, всё происходит только в мыслях. Побег от настоящих моментов, где любое «я тебя прощаю», звучит как обвинение за когда-то причинённую боль. Разбитое сердце, перевязанное бинтами, и вера Феди в то, что когда-нибудь они смогут это преодолеть. Ведь простирающийся вперёд путь, и вера в лучшее — единственное, что у них остаётся. Погано, думает Костя, что Федя действительно в это верит. И он просит Костю пообещать, что всё у них будет в порядке. И Костя безбожно врёт: «я уверен, что мы со всем справимся. Вместе». Кто-то когда-то ему это уже говорил. «Вместе» — это как жизнь, поделённая на «до» и «после». Сейчас — ещё пока только «до». Он, если честно, на Юру даже не может смотреть, не то, что пытаться с ним поговорить. Какое им уже «после»? Ну выстрелил и выстрелил. С кем не бывает. — Порой, мне кажется, — Федя занимается перевязкой. Костя смотрит только на его руки, на его вены, что тонкими ветвями расчертили кожу, — что ничего не происходило. Не было Анубиса. Не было того места. Не было людей. Не было выстрела. Костя всё это просто-напросто придумал. Федя мечется между ними. Федя понимает, что Юра говорит жестами, когда не может говорить своим охрипшим голосом. Он его восстановит, обязательно восстановит. Пулевое на теле Косте затянется и оставит только след. Федя уверен: они смогут с этим работать. Они смогут с этим жить. Даже если будут воротить друг от друга взгляд. — Ты будешь удивлён, но я чувствую себя... счастливым, — делится Федя. Костя приподнимает брови, с удивлением пытаясь разглядеть в нём новые черты. Был бы он так счастлив, если бы пуля прошла насквозь и не осталась в его теле? Вот забава: его спасло то, что, по сути, должно было убить. — Он ведь целился и в него, Федь, — тихо говорит Костя. — Если бы я не вмешался... Да он бы и тебя. Костя не договаривает: а ты после этого на его стороне. Костя не договаривает: да как ты можешь. Что Костя знает наверняка, что знает Федя наверняка: он не чувствует этого счастья, от которого светятся другие. Выжили... какая тут радость? Нет кошмаров… и что в этом хорошего? Будто бы сама жизнь не олицетворение того, чего Костя всегда опасался. Вокруг — только подтверждение его мыслей. И Федя цепляется за хорошее с такой настойчивостью, что Костю от этого начинает тошнить. Он понимает, что рано или поздно сорвётся, скажет что-то не то, и улыбка на чужом лице растворится, затянется, прямо, как и его пулевое в груди. Останется только шрам. Останется только напоминание об улыбке. Федя не выдержит с ним. Костя не выдержит с Юрой. И если в эту ночь Косте не приснится горький кошмар о том, что Федя уходит к Юре, значит, Гром недостаточно долго об этом думает. Недостаточно сопоставляет факты. У Кости нет никаких сил требовать либо я, либо он. Юра порой смотрит на него с опаской. Костя не собирается его душить, и уж точно не собирается говорить об этом. Он — «никогда нет», он — «да ни за что в жизни», он больше не прикоснётся к Юре, не почувствует между пальцев его отросшие волосы, которые можно собрать в хвост. Он не почувствует ткань дорогой рубашки. Не почувствует запах его парфюма. Не скурит с ним одну сигарету на двоих. Федя говорит, что он сам себя всего лишает, но знает ли Федя о том, какими словами Игорьку объяснить, что человек, на одну секунду удерживающий дуло в его направлении — это часть их семьи? Что Федя скажет? Семью не выбирают? Он может хоть все бинты на него истратить, но внутреннее кровотечение этим не остановить. Костя всегда уверен, кому можно доверять. А теперь, выходит, что его уверенность — это чистой воды самообман. Самая банальная симпатия, застилающая глаза. Кому он может доверять, кроме Феди? А вдруг, и ему не может? Федя просто есть, без свинца внутри, без тоски, без обид, с таким прощением, что ему бы в священники идти, а не в полицию. Есть вещи, которые нельзя уместить в три слова. В «я», в «тебя», в «прощаю». Если бы не работа, Костя бы и вовсе не видел Юру, потому что отныне дверь в его дом навсегда закрыта. Войти могут лишь те, у кого есть ключи и у кого нет за плечами угроз. Костя знает, что первым наставил пистолет. Знает это, как в детстве знал «отче наш». Но он ещё знает и тот факт, что не стал бы стрелять первым. Он вообще не думал, вообще не планировал. Только добрые-старые угрозы. «Держи руки так, чтобы я их видел». «Ты этого не сделаешь». А Юра взял и сделал. «Ты не станешь меня останавливать». А Костя взял и остановил. Бывает ли разочарование сильнее, чем разочарование в человеке, которого любил? Костя старается не поднимать тяжёлый взгляд на Юру. Он смотрит только на уровне складок пальто, когда Юра стадится напротив. Чем они могут ещё друг друга удивить? Например, сухим и хриплым «доброе утро». Вопросом, а где сейчас Федя. Им срочно нужен третий. Нужен посредник, залечивающий их раны в прошлом, настоящем, и каждый из них надеется, что в будущем. Юра никогда не скажет «выбери меня». Костя никогда не скажет «со мной будет лучше». Они видят друг в друге надломы, и немудрено, что стараются не касаться. Велик риск развалиться на месте, вот здесь, среди бетона, асфальта, машин и людей. Федя сваливается с ног. Утопает в больничном, переживает за них, и никого не просит к себе прийти. Он справлялся с чужими глубокими ранами, а со своим больным горлом справится уж точно — на раз и на два. Ему нужно всего две недели — и он будет как новый. Косте и Юре нужно узнать причину его отсутствия, а потом замереть, каждый думая о том, что долен прийти, но без того, без другого. Им нужно не пересечься возле подъезда, им нужно не столкнуться нос к носу в дверях. Им не нужно слышать чужое имя. Юра нервно смеётся: составим расписание дежурств? Поделим пополам список лекарств? Костя смотрит чуть выше складок пальто. Он смотрит на плечи. Юра нервно постукивает пальцами по ноге. Костя смотрит на шею, всего несколько секунд. Потом на губы. А потом смотрит в глаза. Он уже и забыл, какого они были цвета. И сколько не смотрит сейчас — он запомнить это не в состоянии. — Я навещу Федю, — говорит Костя. Это больше слов, чем было произнесено между ними на последний месяц. Юра не удивлён. Юра знает, что он всегда будет третьим, к которому добавляют «лишний». И он довольствуется каждым новым шансом быть вторым. Когда-нибудь эти люди, этот город, эта жизнь предоставит ему пьедестал повыше, но сейчас он имеет лишь то, что может уже говорить. Может не испытывать тремор, касаясь пистолета. Сейчас он уже может выполнять свою работу и не видеть везде испуганное детское лицо и перекошенное, злое лицо человека, чьё имя, наверное, ещё пока не сможет произнести. Он не выживший, он оживший. В него вдохнули жизнь две тёплые руки и губы, говорящие о том, что он не виноват, что всё позади, что ничего плохого Юра бы не сделал. Уж Федя точно это знал, а Юра хотел, слишком сильно хотел бы ему верить. Правда — это то, что всегда сложно принять. Сложно идти этот путь, желая быть с кем-то, но боясь подпустить слишком близко — вдруг ударит, вдруг выстрелит, вдруг предаст. Костя знает, что рано или поздно умрёт. Что, скорее всего, его просто-напросто убьют. Но точно ли он заслуживает того, чтобы это сделали руки его близких людей? Костя не смотрит на вещи под разными углами. Костя смотрит на вещи, которые не может терпеть. На руки, на пальто, на эти расправляющиеся складки, когда Юра поднимается и уходит. Сегодня они не должны пересечься. Сегодня они поговорили на пять слов. Костя полностью уверен, что улицы вечером будут пусты. Полностью уверен, что не будет теней возле подъезда. Он, наверное, сумасшедший, если видит знакомые вещи в незнакомых обстоятельствах. Но есть вечер. И есть человек. Юра стоит у чужого подъезда и тушит сигарету о кирпичную стену. Костя останавливается в четырёх метрах от него. Сказать за сутки больше пяти слов он не готов, но кто оставляет ему выбор? Как тогда — проносится у Кости в голове. Ситуация без права выбора. Ничего не сделать нельзя. Повернуть назад — тоже. Будто у него за спиной всё ещё перестрелка, а он движется вперёд, лишь к одной цели. К раскрытию очень важного дела, от которого зависит возможность возврата к прошлой и спокойной жизни. На чаше весов новые слова. — Что ты здесь забыл? — Я к тебе, — говорит Юра, стоя у подъезда фединого дома. — Зачем? Юра так медленно достаёт из кармана пистолет, будто это первый кошмарный сон. Это можно было бы предвидеть заранее. Этого можно было бы ожидать. Юра тянет руку с пистолетом к нему. Он шагает эти несчастные метры, как шагают их люди, идущие прямо на плаху. — Я так больше не могу. Вот, кого мучили кошмары, невесело думает Костя. Юра прокручивает на пальце свой пистолет, пока ладонь не сжимает дуло, а рукоятка не оказывается повернута к Косте. Пока всё не говорит ему о том, что пистолет из чужой руки он должен взять, оставив дуло смотреть на Юру. На его вину. На его кошмары. На его обиду. На его боль. Костя берёт пистолет и смотрит на Юру. Десять слов и два взгляда. Это точно, абсолютно «слишком». — И чего ты хочешь? Чтобы я выстрелил в тебя? — Костя нервно усмехается. Он делает вид, что сам не держит никаких обид. Что он выше этого. Что он живёт дальше. Что это не он застрял в одном дне, растянутом на целые месяцы адаптации. Если бы не Федя, если бы не он — Костя не уверен, что выкарабкался бы вообще. — Если тебе от этого станет легче. Костя смотрит на пистолет. На тот самый. Или ему только кажется. Для него все пистолеты «те самые». — Не станет. Новые раны не затягивают старые, даже если нанесены другим людям. Это только кажется, что одна боль утолит другую. Это только кажется, что если всё знать, то можно что-то изменить. Это только в воображении Юры он искупает вину чужой местью. — Не станет легче, — повторяет Костя. — А ты попробуй. Только представь, что можно избавиться от человека, которого ненавидишь. А потом представь, что ненависть эта не так уж и сильна. Что это и вовсе не ненависть, а слепленное чувство обиды, горечи и любви. И потом представь, что больше нет человека, который эти чувства вызывал. И нет возможности разъединить эти эмоции. Вернуться к изначальным настройкам. — Ты можешь это сделать, прямо сейчас, — говорит Юра. И Костя чувствует, что дуло упирается в пальто. В тело. В Юру. Живого, настоящего, и уже не того, истекающего кровью, под искажённым представлением, желающего просто получить всё то, что он заслужил. Юре больно, что его шанс, его выслуга лет — это обвинения, разочарование и удушение. За все те годы, что он рисковал собой. Что жил и довольствовался малым. Он хотел лучшей жизнь для себя и других. Разве он виноват? Юра говорит: ты можешь это сделать. Поставить точку в их конфликте. В их споре. — Он всё равно не заряжен, — уговаривает Юра. Майка, рубашка, пальто, шарф — всё, чтобы прикрыть собственные раны и держаться на ногах. Если подует ветер, их не снесёт с ног. Если Костя спустит курок — все останутся живы. История повторится, только они останутся здесь. Если Костя нажмёт на курок, они поменяются местами. Усилие — задаться вопросом, а честен ли Юра с ним сейчас. — У Феди окна выходят во двор, — зачем-то говорит Костя. И пистолет возвращает обратно, словно он делает выбор. Жаль только, что не понимает, что в своё время Юра сделал такой же. Если бы только не предплечье на шее. Юра пистолет прячет за полами пальто, а Костя проходит мимо. Дверь подъезда со скрипом открывается и Костя, не оборачиваясь, бросает: — Чего стоишь? Федя ждёт. Никого никто не ждёт, о чём и говорит удивлённое лицо. Федя ворчит «вы заразиться, что ли, хотите», но внутрь своего дома впускает двоих. Он даже находит в себе силы не показывать недоумение. Эти двое. И здесь. Вместе. Под одной крышей. И Костя даже не делает вид, что пришёл один, а за ним в дом вошла только тень. Там Юра. Там какие-то лекарства. Там всё то, о чём Федя их не просил и вряд ли попросит. — Ты не сказал о больничном, — начинает Костя. С него вещи не соскальзывают, как с Юры, а падают на вешалку, будто бы берут в захват. — Мы решили, что мало ли. Проверим, как ты. — Я в порядке, спасибо, — Федя моргает глупо. Он в целом чувствует сейчас себя максимально нелепо. Он так привык их видеть по отдельности, что теперь даже не знает, кого ему обнять, что сказать и кому. Сделать вид, что всё в порядке или задать несколько уточняющих вопросов, чтобы убедиться наверняка — они всё ещё идут по пути от принятия до прощения, и они даже не на половине. Даже не на четверти пути. Федя хочет сказать, что он чувствует себя… счастливым? Видя их двоих на собственной кухне. Видя, как они готовят для него чай, а потом и ужин. Но сказать это — напомнить о чужой боли. Поэтому его тихое счастье звучит лишь эхом на фоне глубоких ран и обид, с которыми они разберутся. Федя в это верит. И даже если это будет не так — Федя хочет немного обмануться. Федя хочет почувствовать ответное тепло. Федя хочет быть выше и сильнее тех ран, которые эти двое вокруг себя возрастили, назвав их смертельными. Но из смертельного у них только сожаление, злость на самих себя, свинцовая вина и хроническое недоверие. Им есть, с чем работать. Они не могут друг на друга смотреть. Не могут думать не в категориях «до» и «после». Но садясь по обе стороны от Феди, касаясь его рук, они смогут столкнуться пальцами и понять, что миры разрушаются. Дома оседают. Всё разваливается и ломается. И строится заново. Как сейчас.