Благие намерения

Нет, громов и молний, немедленно поразивших грешника в плешивое темечко, не случилось. Просто позвонил Штокхаузен и со всем официозом, выпятив вперед плюгавый подбородок и победоносно сверкая глазами, заявил "Дмитрий Сергеевич просит вас немедленно явиться по неотложному делу в главное здание Челомея. Транспорт уже ждет вас снаружи" Надо ли говорить, что подобное обращение со стороны очередной комнатной собачки Сеченова взбесило Харитона до самой глубины его натуры? Дима позвонил не сам, это уже было сигналом к тому, что дела обстоят хуже некуда, но вот то, что он возложил эти обязанности на заместителя, прекрасно зная о том, что Харитон немца терпеть не может, говорило о том, что академик Сеченов вне себя от гнева. Что ж, иначе вряд ли могло произойти. Их странная, но все же близкая дружба, прошедшая испытание многими и многими годами, во многом строилась именно на противопоставлении. Дима всегда мечтал о большем, сочетая в своих устремлениях идеализм с непоколебимой уверенностью в себе. Уверенность эта со времени стала медленно, но верно превращаться в деспотию, и только Харитон мог вернуть заигравшегося друга с небес на землю, вовремя обронив пару критических замечаний, приправленных едким сарказмом. Все это неизменно сопровождалось спорами до хрипоты, использованием ругательств, арсенал которых был крайне обширен у них обоих, и зачастую едва не переходило в драку. Но сейчас случай был особый. Он впервые пошел против Сеченова настолько открыто, впервые заявил своими действиями о несогласии настолько явно. И, похоже, это задело Диму куда глубже и больнее, чем он сам мог предположить. Впрочем, это не вызывало у Харитона даже зачаточного чувства вины. Польза от его замысла выглядела настолько неоспоримой в его собственных глазах, что давний друг просто обязан был ее осознать. И в данной ситуации эта неоспоримость стала фатальной ошибкой. Сеченов стоял возле панорамного окна, спиной ко входу, заложив руки за спину. Он не обернулся, когда створки дверей открылись и закрылись, пропуская единственного посетителя. В обычно просторном, наполненном воздухом и светом кабинете, сейчас сгустились тени из-за воющей непогоды снаружи и очень приглушенного освещения внутри. Харитон подавил раздраженный вздох и слегка закатил глаза. Театральщина, да и только. Все дешевые эффекты изрядно действовали ему на нервы, и без того взвинченные в силу сюрпризов, преподносимых окружающим миром всю последнюю неделю. Он сделал еще несколько шагов вперед и громко поинтересовался: – Вызывали, товарищ директор? Голос разнесся под сводами зала, рассеиваясь на многочисленные фракталы. Эхо явственно отразило то, что Захаров тщательно пытался скрыть – хорошо замаскированную издевку, сейчас вернувшуюся многократно отраженным глумливым хихиканьем. – Вызывал, – бесцветно откликнулся Сеченов. – Быстро же ты. – Нелетная погода не является помехой для чудес инженерной мысли. – Хер с ней, с погодой, – неожиданно зло выплюнул академик и повернулся, наконец, к собеседнику лицом. – Быстро же ты принимаешь решения, Харитон. Ты вообще понимаешь, в какую кабалу нас втянул? Пока все шло по совершенно знакомому сценарию. Перепады эмоций от полного безразличия до почти-что-ярости, быстрые выпады, рассчитанные на то, чтобы смутить оппонента и заставить растеряться – правила этой словесной дуэли были очень хорошо знакомы Захарову. За закрытыми дверями Дима, наконец, открыл то свое лицо, которое обычно не показывал тем, кому должно было видеть его как просветителя и филантропа, ратующего за все человечество. Перед ним стоял жесткий, расчетливый человек, непоколебимо уверенный в своей правоте. Вот только Харитона уже давным-давно нельзя было застать врасплох подобными примитивными ударами. – Прекрасно понимаю, – ответил он, держась расслабленно. – Только ты что-то путаешь, Дим. С каких пор взаимовыгодное сотрудничество стало кабалой? У нас не царские времена и не ужасы кровавой тирании. Комитет получит своих сверх-солдат. Мы получим огромное количество уникальных данных с минимальными шансами информационных утечек. – Ну разумеется, а еще угробим сотню-другую советских людей на твоем операционном столе просто потому, что науке требуется топливо для прогресса! – судя по побелевшему лицу и вздувшейся вене у виска, укол про кровавую тиранию попал в цель. Правда, обманываться не стоило. При всей кажущейся горячности, Сеченов манипулировал эмоциями не хуже, чем сам Харитон – логическими концепциями. – Какого черта? Я не просто так не согласился на эти опыты. Технология сырая и совершенно недоработанная! Если мы провалим гособоронзаказ... –...то максимум, что может произойти – я лишусь своего уютного кресла на руководящей должности, – перебил его Харитон совершенно спокойным голосом и развел руками. – Тебе ровным счетом ничего не угрожает. Поверь, я прекрасно знаю, что такое "ответственность" и не взялся бы за дело, в котором не был бы уверен. А вот тут он просчитался. Глаза Сеченова опасно сузились и вспыхнули, словно у хищника, почуявшего добычу. С его лица резко слетело все напряжение, заменившись ледяным спокойствием. – Правда? – голос прозвучал настолько тихо, что Харитон едва мог его различить. – Ты плохой лжец. Плохой, потому что твои слова не сходятся с фактами. Еще неделю назад, когда мы проводили эксперименты, ты сам не понимал до конца, что такое красный полимер, а теперь хочешь вливать его в головы людям. Более того, тебя очень неожиданно, – в голосе Сеченова зазвучал сарказм, – и удачно среди ночи забирает КГБ, которое парой часов ранее вцепилось в меня по всем линиям связи, не просто предлагая, а требуя выполнить этот заказ. Харитон насторожился. Что-то было не так. Мысли лихорадочно закружились в голове, сменяя одна другую со скоростью молнии. Дима в бешенстве – он считает – Штокхаузен сфабриковал – ах ведь сука... Тем временем, речь Сеченова продолжилась. – И согласись, очень удачно получается, правда? Ты полгода требуешь от меня разрешить опыты на людях, я отказываю. Мы находим компромисс. Ты, вопреки своим планам, продолжаешь опыты на животных, используя высших приматов. Я не спорю, шимпанзе – тварь бессловесная, она не передаст секретные схемы агентам иностранных разведок. И вот, как только у тебя получается создать хотя бы первичный полимерный массив, практически немедленно появляются бравые воины, которые требуют использовать чудесное открытие на благо Родины и готовы, живота своего не жалея, бросать себя в горнило прогресса. А теперь ответь мне, Харитон, – тон Сеченова стал прямо-таки инквизиторским, – как долго ты простраивал эту схему, чтобы реализовать свои амбиции за моей спиной? В принципе, Харитон считал, что в этом мире уже мало что способно его удивить, но от такого поворота событий он тупо застыл с отвисшей челюстью, чувствуя, как вместе с колоссальных размеров непониманием его начинает потихоньку наполнять разочарование. Скользкий помощничек Сеченова обдурил их обоих, заставив Диму думать, что лучший друг плетет подковерные интриги с целью занять директорское кресло, не иначе, а самого Харитона просто подставив. Но хуже всего было даже не это. Хуже всего было то, что Сеченов поверил. Поверил в наскоро сляпанную, преподнесенную ему на блюдечке лживую версию, даже не потрудившись, по-видимому, хоть как-то проверить и сопоставить факты. Человек, который обладал невероятно сильным аналитическим умом, предпочел собственную гордыню – настоящему прогрессу. От этого осознания ядовито сводило скулы. И он не стал себя сдерживать, дав, наконец, волю накопившемуся яду. – О, великолепно. Давно ждал этого момента, чтобы расставить все по своим местам. Дима, ты старый осел, который из ученого стал небожителем, – Харитон чеканил каждое слово, кривя губы. – Вместо того, чтобы вникать в происходящее самостоятельно и делать свои выводы, ты окружил себя людьми, которые рады стараться, выслуживаясь перед тобой и скармливая тебе ровно то, что ты хочешь слышать. "Товарищ Сеченов! Как вы в своем величии ведете человечество вперед! Как светел ваш гений! Позвольте, я буду целовать ваши ботинки, товарищ Сеченов!" – он продолжал тираду на едином дыхании. – Да ты просто предал науку, Дима! Играешь в шпионские игры, мечтаешь завоевать Штаты, за каким-то хреном приблизил к себе деятеля, который за сходную цену родную мать продаст, и долдона с интеллектом газонокосилки, с которым упоенно играешь в дочки-матери. Вся эта мишура застит тебе глаза, делает тебя слабым, а ты упорно продолжаешь искать виноватых вместо того, чтобы заняться, наконец, делом! Сеченов издал тихий сдавленный сип и внезапно метнулся вперед, сгребая Харитона за грудки и с неожиданной силой стискивая глотку. Задушенно захрипев, Захаров судорожно попытался отодрать от себя чужую руку, но тщетно. Хватка оказалась железной. Перед глазами поплыло из-за резкой нехватки кислорода. Воздух поступал в горло тонкой струйкой, которая с каждой секундой истощалась все сильнее. – Какого... кх... – он изо всех сил дернулся, стараясь вырваться, и вдруг кулем упал на пол. Хватка исчезла так же резко, как сжалась. Судорожно закашлявшись и немного придя в себя, Харитон вскинул голову, пытаясь сообразить, какого черта происходит с обычно очень сдержанным Димой, который не позволял себе подобного вообще никогда. Увиденное неприятно царапнуло. На лице друга отчетливо читалось выражение, которое он когда-то видел только у неизлечимо больных в чумных госпиталях, в конце войны. Выражение смертельной тоски с болью пополам. – Тебе доводилось терять близких, Харитон? – медленно проговорил Сеченов, протягивая руку и помогая встать. Не дождавшись ответа, он продолжил. – Конечно, о чем я вообще спрашиваю. А теперь представь, что тебе выпал шанс все исправить. Восполнить эту потерю. Сделать мир лучше не только для себя, но и для кого-то еще. – Я тебя не понимаю. Как это соотносится с наукой? – прежний сарказм вернулся к Харитону вместе со способностью трезво соображать. – Как пустые надежды о возвращении того, что было утеряно много лет назад, помогут прогрессу, Дима? Тебе, может быть, и нравится кормить себя иллюзиями о том, что все эти люди тебя любят, но будь уверен – они подставят тебя, едва представится удачный момент. Точно так же, как твой карманный еврей, ничтоже сумняшеся, подставил меня. – Есть люди, в которых я уверен, – все так же печально покачал головой Сеченов. – Жаль, что тебе этого не понять. – Да уж куда мне, – яда в голосе Харитона хватило бы для организации химической катастрофы на Предприятии. – Я ведь сплю и вижу, как бы замучить еще побольше советских граждан ради собственных сомнительных целей. – А что, нет? – Сеченов поджал губы. – Пока у меня нет ни единого основания верить твоим словам о том, что все это стечение обстоятельств. Все это очень дурно пахнет, Харитон, и с этого момента я снимаю с себя ответственность за все, что происходит на закрытом проекте "Восход". Пусть это остается на твоей совести. Обида накрыла неожиданно, вызывая в памяти с детства забытое ощущение незаслуженно полученной затрещины. Все-таки Сеченов был единственным, кто мог хоть как-то пошатнуть его уверенность. Единственным, чье мнение было значимым. И сейчас этот исключительный человек стоял напротив и совершенно ему не верил. – Засунь себе свои основания в то место, которым ты слушаешь, – огрызнулся Харитон, скрещивая руки на груди. – Мне надоел этот диалог, он абсолютно бессмысленен. Опыты будут продолжаться. Массив – разрабатываться, с тобой или без тебя. Если тебе опять покажется, что я жестокий циник, который мучает безвинных людей ради собственной власти, спроси Штокхаузена, он непременно тебе это подтвердит и даже доказательства предоставит. Потом можешь отправить по мою душу свою комнатную собачку. Вроде бы, так делают люди, которые не допускают мнений, кроме собственного, а, Дим? Сеченов хотел было что-то возразить, но он жестом показал, что диалог окончен, после чего развернулся на каблуках и стремительно прошествовал к выходу. Уже в лифте Харитон обнаружил, что воздуха все еще не хватает, несмотря на мерно гудящую систему кондиционирования. Ощущение кома в горле росло, ширилось и пульсировало, перехватывая дыхание. Чтобы избавиться от этого, в голову не пришло ничего лучше, кроме как в бессильной злобе садануть кулаком по стенке лифта, оставив на ней свой автограф в виде небольшой вмятины и пятен крови из содранных костяшек. Впервые за очень долгое время он осознал себя абсолютно одиноким. И впервые за все то же время – его перестало это пугать.