Благие намерения

Дни в одиночестве шли медленно и тягуче. На самом деле, Харитон продолжал работать – конечно же, продолжал. Весь демарш с внеплановым отгулом служил только и исключительно одной-единственной цели: позлить Диму. Официальный отпуск позволял игнорировать любые входящие звонки по официальным линиям и надолго забыть, где в "Груше" находится папка с рабочей почтой. Впрочем, ни звонков, ни писем не было. Под крышей аккуратного двухэтажного коттеджа поселилась вязкая, глухая тишина, не нарушаемая ничем, кроме тяжелых шагов робота и периодических кошачьих воплей. Работа, прогулки, ежедневные физические занятия – все проходило в полном молчании. Куда-то исчезла даже Лариса. Видимо, боялась показываться на глаза после недавнего разбора полетов и продумывала новую тактику общения. Что ж, в ее умственных способностях теперь приходилось сомневаться несколько меньше. Харитон потерял счет времени, лишь машинально отмечая дни и ночи по наличию или отсутствию полоски света между шторами. Мало было просто экстраполировать данные, полученные от экспериментов с шимпанзе, на человеческий мозг – нужно было еще перенастроить программу импланта для работы с более сложной высшей нервной деятельностью, и он отдался этому процессу со всей страстью, на которую только был способен. Словосочетание "рабочий запой", пожалуй, было бы слишком мягким определением – он проводил практически все время в процессе отладки рабочей оболочки для "Коллектива", прерываясь только на сон, еду да изредка на то, чтобы погладить и покормить кошку. Единственное живое существо в доме, помимо самого Харитона и нескольких комнатных растений, Муся добросовестно исполняла свои обязанности по борьбе со стрессом хозяина, то и дело прилезая к нему на колени или гоняя по комнате разбросанные листки черновиков. С настройкой "Восхода", меж тем, возникли непредвиденные сложности. Харитон пользовался стандартной системой собственного изобретения, позволяющей работать с имплантом опосредованно. Система состояла из двух частей: носимого на голове нейронного интерфейса, более всего похожего на плод порочной любви энцефалографа и полимерной перчатки, и коннектора, подключенного к "Коллективу", в который и загружался имплант. Сигнал передавался с интерфейса – на коннектор, и только потом на "Восход", что позволяло настраивать прибор без внедрения его в собственную голову. Беда заключалась в том, что точности такой настройки было вполне достаточно для работы с парнокопытными и человекообразными обезьянами, но для работы с человеческой нервной системой она была слишком груба. Если простые мысли удавалось визуализировать достаточно точно, то при попытке работы с абстрактными концепциями большой экран, подключенный к системе для облегчения работы, начинал выдавать картины, воистину достойные пера Иеронима Босха. Ученый уже третий день пытался найти хоть какую-то закономерность в кошмарах, порожденных его собственным мозгом, чтобы понять, на каком уровне возникает рассинхронизация импланта и нервной системы, но попытки были совершенно бесплодными. А это могло значить только одно. Аппаратную проблему. Поверхностной электрической активности мозга, считываемой полимерными щупами, было явно недостаточно для того, чтобы вступить в полноценное взаимодействие с материалом импланта, и возникающие искажения возводили непреодолимую преграду для дальнейших изысканий. После пятой попытки получить хотя бы какой-то образ, отличающийся от мешанины перекрученных человеческих тел, соседствующих с чередой беспорядочных символов, Харитон взорвался. – Бесполезная херня, – он сорвал с головы полимерное устройство, влажно чмокнувшее датчиками, и сам поразился тому, насколько хрипло и чуждо прозвучал собственный голос. Выходило, что последние несколько суток прошли в абсолютном молчании и при полном отсутствии искусственного освещения. Сейчас, судя по всему, стояла глубокая ночь – через плотно задернутые шторы не пробивалось ни одного луча. Из-за утомления окружающая обстановка воспринималась им несколько странно. Темный кабинет громоздился вокруг стеллажами и полукруглыми силуэтами приборов. Потухший экран отладочной установки все еще светился, мерцая остаточной энергией кристаллического кинескопа, и из-за отсутствия других источников света казалось, что в окружающей темноте тает, мягко растворяясь, чей-то расплывчатый силуэт. Внутри заворочалось уже подзабывшееся чувство экзистенциального ужаса. Обругав себя последними словами за почти детский страх, Харитон подошел к окну, чтобы раздвинуть шторы. Занавеси зашуршали – и он застыл столбом, пытаясь осмыслить увиденное. За окном не было ничего. Ни заиндевевших от первых морозов деревьев, ни уличного фонаря, освещающего двор, ни аллеи. Только непроглядная, плотная темнота, густая настолько, что казалась осязаемой. В черноте за двойным стеклопакетом не было ни разводов, ни пятен, ни бликов. Наверное, так выглядела бы черная дыра, если в нее заглянуть – пронеслась неуместная мысль. Отойдя от окна, Харитон с силой ущипнул себя за предплечье, до красноты вывернув кожу. Потревоженная рука отозвалась мерзкой болью, давая понять, что он не спит. Или, по крайней мере, кора его больших полушарий не спит. – Лаборант, – голос утонул в окружающей тишине, как в вате. – ВОВ-А6, подойди в кабинет. Ответа не последовало. Ни мерной поступи робота, ни слегка гудящего голоса, ни даже едва слышного жужжания полимерных сервоприводов. Судя по полному отсутствию реакции, механический домработник был либо обесточен, либо полностью отключен от Коллектива. И если последнее соответствовало действительности – что, черт возьми, вообще происходит? Пытаясь найти хоть какое-то рациональное объяснение всему увиденному, он на ощупь обшарил стол в поисках пульта от освещения, и, найдя желаемое, щелкнул переключателем. Результат оказался неожиданным. Вместо привычных ламп дневного света, ярких, режущих глаза, включилась аварийная лампочка на самом пульте. Тусклый сероватый кружок заплясал под ногами, и Захаров озадаченно потряс головой. Паркет на полу был абсолютно белым. Дьявол, да как так-то? Подсветить стеллаж, направить луч на приборную панель связи на стене... Везде один и тот же результат. Обстановка была буквально обесцвеченной, словно из мира резко украли все краски. Харитон застыл в ступоре на некоторое время, потом с раздраженным стоном ударил себя по лбу и перевел фонарик на собственную свободную кисть. В луче света отразилась узкая сухая ладонь с нервно подергивающимися длинными пальцами. С длинными, костистыми, мать их, семью пальцами. Он медленно сжал кулак, потом разжал. Пальцы слушались исправно, функционируя максимально естественным образом. Плохо. Это было очень плохо. Похоже, каким-то образом он умудрился замкнуть "Восход" на самого себя и теперь либо спал, будучи подключенным к импланту, либо... От предательской мысли резко пересохло в горле. Сердце заколотилось как бешеное, подпрыгивая куда-то к глотке, а нижнюю челюсть свело внезапной судорогой, такой, что заболели зубы. Да нет, не может же быть... Додумать не дал резкий стук – нет, даже не стук, удар! – в дверь, отдавшийся в кабинете резким эхом. Задрожав всем телом, Харитон отпрыгнул назад, вжимаясь спиной в подоконник и стараясь не светить единственным источником света вправо, туда, где висело зеркало. Отчего-то ему совсем не хотелось смотреть себе в лицо – по крайней мере, сейчас. – Открой, – раздался сиплый голос из-за двери. Захаров обмер, чувствуя, как сердце готовится выпрыгнуть из груди. Этот голос он ожидал сейчас услышать меньше всего. Да что там, он вообще никогда не ожидал его больше услышать. Удар повторился, теперь уже настойчивее. Жалобно скрипнули дверные петли. На негнущихся ногах Харитон кое-как пересёк комнату, и резко – не позволить себе передумать! – нажал на дверную ручку. Как по мановению волшебной палочки, включился свет. Никакого кабинета вокруг не оказалось. Была комната, которую Харитон пытался вытравить из собственной памяти не раз и не два – и возможно, именно поэтому она была блеклой и какой-то выцветшей. Большой обеденный стол, тахта в углу, накрытая вышитым покрывалом с бахромой, отмытый до блеска дощатый пол, часы-ходики, мерно тикающие на стене. Иконы в углу – когда он был в этой комнате в последний раз, у них еще были лица, но сейчас под золочеными нимбами тускло поблескивали пустые овалы с едва намеченными дырами глаз. А рядом с ним, повернувшись спиной и сгорбив широкие плечи под темной рясой, стоял отец. – Тебя здесь быть не должно, – выдавил из себя Захаров, разлепив пересохшие губы. – Ты умер сорок лет назад. Сердце продолжало трепыхаться в горле, как мышь, пытающаяся вырваться из цепкой кошачьей хватки. Сто сорок, сто сорок один, сто сорок пять. Где бы он ни находился, что бы ни происходило, лихорадочно колотящийся пульс неумолимо напоминал о реальности происходящего. – Неужто не рад? – Радеон Пафнутьевич говорил сипло, натужно, с каждым вдохом раздувая широкие бочкообразные бока. Между воротником рясы и краем роста волос проглядывала полоска сизо-пурпурной, нездоровой кожи. – Забыл ты меня, сыне. И меня забыл, и Господа нашего предал. Дурак ты, Харитон. Умный, но дурак. – Зато я приведу людей к прогрессу, – выдавил Харитон, стараясь стоять так, чтобы оставаться за спиной у ожившего прошлого. Он прекрасно знал, что увидит, если существо, чем бы оно ни было обернется. Память услужливо подбросила вереницу образов – ночь, тусклая лампочка на столбе, затягивающаяся на толстой шее веревка, вываленный язык и страшный звук ломающейся гортани, пьяный хохот солдат... – Религия – это ложь. – Ой ли? – мертвец издал булькающий смешок. – Ты сам-то понимаешь, где находишься? Захаров снова посмотрел на руку. Пальцев по-прежнему было семь. Итак, он заперт посреди своих давно похороненных воспоминаний наедине со своим мертвым отцом, явившимся в лучших традициях народных поверий о покойниках. Рабочий день определенно удался, невесело подумал Харитон. Логическое мышление неожиданно отрезвило, вернув способность мыслить здраво – по крайней мере, на какое-то время. Потому что там, где он находился сейчас, ясное мышление было физически невозможным. По крайней мере, для людей с нормальной биохимией мозга. – В Лимбо. Потому что как последний идиот пренебрег техникой безопасности, взялся работать с экспериментальной установкой в одиночестве и замкнул свой мозг на самого себя, уснув. Мертвец снова булькнул, только теперь уже куда более глумливо. – То-то и оно, чадо мое. А теперь сам поразмысли: можешь ли ты быть живым, если уже находишься на первом круге ада? – Ада нет, – отрезал Харитон. – Ты и верно дурак, – с внезапной печалью отозвалось воспоминание. – Я сейчас нахожусь в субъективной реальности, генерируемой полимерным электрически активным устройством, и проецируемой прямо в мои мозговые центры. – Страх улетучился, сменившись на злость. Хлопнула деревянная створка окна, неожиданно раскрывшегося, и в стерильную бесцветность полимерной грезы неожиданно ворвался острый свежий холодок. Харитон вдохнул полной грудью, чувствуя, как голова становится все более и более легкой. – Ты заперт внутри своей собственной головы наедине со своими эмоциями и травмирующими воспоминаниями, гигант мысли. Что это, по-твоему, если не твоя личная преисподняя? Свет резко стал ярче, размывая образы и утягивая обратно в реальность, но перед тем, как кошмар закончился, мертвец наконец обернулся. Его лицо не было тем, которое навсегда отпечаталось в памяти пятнадцатилетнего Харитона. Захаров увидел свои собственные черты, равно искаженные как нечеловеческой предсмертной мукой, так и фирменной глумливой улыбкой. Грудную клетку скрутило резкой болью. Потом еще раз. И еще. – Да очнитесь же... Харитон... ну какого хре... – Лариса, уймись, – разлепить отекшие глаза удалось далеко не сразу. Перед глазами медленно собралась картинка: свой, привычный и нормальный, вполне повседневный кабинет, яркое солнце, бьющее из открытого окна, и старший научный сотрудник Филатова, отчаянно пытающаяся привести его в чувство. – Я жив и вполне вменяем. – Приподнявшись на локте, Харитон с искренним недоумением посмотрел на девушку, которая выглядела так, будто только что пробежала марафон: красная, растрепанная, глаза блестят от слез и злости. – Что случилось? Я, кажется, задремал. – Не смейте шутить, – прошипела Лариса, вытирая остатки слёз с лица. – Я уже полчаса пытаюсь вас завести. Нервный смешок вырвался сам собой. – Если ты хотела повторить свой визит с целью меня обольстить, время было выбрано крайне неподходящее. – Вы несколько минут были мертвы! – взвизгнула Филатова, стукнув по столу маленьким кулачком. – Ни дыхания, ни сердцебиения, отсутствие пульса на сонной артерии и аккомодации! Я вам жизнь спасла, а вы глумитесь! Харитон попытался встать и поморщился – одно из ребер отдалось нехорошей болью куда-то вглубь. Его тут же толкнули в грудь, заставляя лечь обратно. – Лежите! Я уже вызвала экстренную бригаду из "Павлова", скоро будут. Захаров послушно лег, стараясь дышать глубоко и размеренно, и прикрыл глаза, снова притворившись бессознательным. Препираться со своей ученицей не было совершенно никакого желания. Гораздо больше его занимала другая мысль, которая сейчас, в реальности, оказалась куда более любопытной и завораживающей, нежели внушающей ужас. Если бы тело все-таки не выдержало, сохранилась бы его личность в "Восходе"? И если да – что бы от нее осталось? Пока ответа на эти вопросы не предвиделось. Оставалось только констатировать, что первое использование его изобретения на человеке, пусть и опосредованное, прошло достаточно успешно.