***
На свежем снегу отпечатались следы почтальона. Можно было восстановить, как он подошёл к забору, постоял немного (тут следы отпечатались особенно глубоко), сунул письмо под в жестяную щель и пошёл дальше, волоча сумку. Эти следы было видно даже несмотря на сумерки. В голубом же сумеречном свете, отражённом сугробами, можно было различить в заржавленных дырочках белый конверт. Гриша смахнул с крышки ящика снеговую шапку и с нетерпением вытащил конверт, на ходу разорвал его и начал читать, даже не заходя в дом, при свете лампочки, которая висела у входной двери. Воодушевлённый, он прыжком заскочил в дом, пошёл на кухню: — Мама, а Константин Васильевич пишет… Мать, впрочем, была явно не намерена разделить восторги сына. Она немного выпила и была в язвительном настроении. — Шуня, ну хватит уже, может? Изводишь человека занятого, надо же иметь какое-то приличие! Выгнали тебя из интерната этого, значит, так надо. Забудь. Плюнь да разотри. — Ну он же пишет… Он написал, что поговорит с проректором, чтобы меня… — Ну как ты не понимаешь, он это пишет тебе, чтобы ты от него отвязался, мол, делает, что может. Человека изводишь и себя сам изводишь! Что, думаешь, такой уж он тебе помощник? Да? Думаешь, друг он тебе? У него свои дела, до тебя ему и дела нет! Приехал тут, понимаешь, покрутился, мордой покривил, — мать начала заводиться, щёки у неё порозовели, — а ты ходишь, с ума сходишь. Или он голубой, может? Нет, не думал? — Костя не голубой! — обиделся за куратора Гриша. — Ах, уже и Костя, вот как! Ну точно голубой. Голубой и есть, как я сразу не подумала! А какой обходительный — Антонина Михална то, Антонина Михална сё! А морду-то кривит, интеллигент сраный. Я сразу подметила! Зачем же ещё за три пизды ему переться к какому-то мальчишке… Короче, ты всё это брось, понял? А письма я эти твои все выкинула. — К-как выкинула? — Взяла да выкинула, вот как! Чтобы башку себе дурью всякой не забивал, а занялся бы делом. Не бойсь, я не читала. Хотя надо было бы почитать, что там такие за письма! Мож, любовные, а? Гриша молчал, весь внутренне сворачиваясь в трубку, как часовая пружина, а мать продолжала. Её прямо несло уже по словесным волнам океанским клиппером. Она через крупные свои желтоватые от курения зубы: — Н-д-а, во-спи-та-ла сы-но-чка! Забудь ты этот свой интернат! Забудь! Поедешь в Шугорье, там тоже интернат, нечего нос воротить. — А может я не хочу! — крикнул Гриша сдавленным голосом. — Да какая разница, что ты там хочешь! Дерзкий смотрю стал, нахальный. — Д-дай мне, пожалуйста, телефон. Я, может, ещё посмотрю… Ну, в-варианты. Училища там. — Телефон твой продали с отцом… Да, продали! А ты как хотел? Там же взнос на обмундирование! Да что ты ревёшь, тварина неблагодарная? Что нюни распустил? На этих словах мать подошла к Грише со всех сил тряхнула его за шиворот, так что тот свалился с табуретки. — Я мудохаюсь тут, понимаешь, как заведённая, а ты… Су-ка! Только у меня жизнь начала налаживаться, Лёша вон, появился, как ты мне на шею опять как снег на голову припёрся. Ненавижу тебя! Ненавижу! Гриша забился в угол и закрыл лицо локтями, поскольку мать начала хаотически бить его (кажется, ногами), а ему очень не хотелось, чтобы попало по носу. Физическая боль отошла для него на второй план, настолько раздавило его известие о выброшенных письмах и проданном телефоне. Фотографии, стихи, аккаунты в соцсетях, контакты — весь прикопленный в Чадске социальный капитал полетел к чёрту. А Костины письма… Только бы мать не отняла последнее. А нет, вспомнила: — Где там у тебя сраное письмо? Где? Давай сюда его! Мать вывернула руки, проверила карманы. Гриша до последнего боролся за письмо, но мать заставила разжать кулак, изорвала листок, вышвырнула обрывки в мусор, вышла из комнаты. Гриша, сотрясаемый истерикой, остался сидеть в углу, уперев голову в колени. Рёбра саднили. Он ощупал их; кажется, все кости были целы. Он судорожно глотал воздух и думал, как хорошо, что отчим сейчас не дома; такого унижения перед ним он бы не пережил. Мать вернулась. Она налила воды из чайника (было слышно, как носик стукнулся о край гранённого стакана) и подала Грише. — На. Пей. Успокойся. Стуча зубами о край стакана, он опустошил его. Каждый раз после подобных карательных акций (они начались ещё лет в семь, в восемь) мать давала ему стакан с водой и требовала успокоиться. Легче не становилось, вода с трудом, подобно стекловате, проходила через глотку.Сбился курс, даже, может, сбита шкала
30 сентября 2023 г. в 04:07
Новикову очень хотелось верить, что кадетский корпус — пьяная блажь матери. Хотелось, но не получалось. Весь день в Лое было пасмурно и похмельно. Гриша не пил вчера, но всё равно ощущал похмельную подавленность. На кухне витал лёгкий запах перегара. Стараясь не разбудить отчима, он выскользнул из дому.
Мать была занята по хозяйству: из курятника слышался приглушённый стук жестяных посудин, на мягком, но холодном ветру развевались стоявшие колом вафельные полотенца, застиранные до серой бледности. Грише совершенно не хотелось с ней пересекаться, и, открывая калитку, он пытался сделать это совершенно бесшумно. Ржавые петли всё равно заскрипели жалобно, но мать не услышала.
Раньше библиотека находилась в центре посёлка, совсем недалеко от того места, где был новиковский дом, но этого он не помнил и не мог помнить, потому что переехал в Лой недавно, когда мать с тёткой решили, что им тесно в наследственной двушке в райцентре, и разменяли её на, соответственно, дом в Лое и комнату в общежитии. Это была совершенно странная блажь, Грише непонятная: тётка с матерью жили не то чтобы совсем уж душа в душу, но какой-то ссоры или тягостного томления между ними он не замечал.
Так вот, когда Новиков с мамашей перебрались в Лой, бывшая библиотека уже стояла заколоченная, а вскоре туда въехал хозяйственный магазин, лакокрасочно-пахучий и гаражно-затхлый, тёмный, с мрачными продавцами; даже когда надо было купить что-то, Гриша не любил туда заходить. И сейчас он прошёл мимо этого здания безо всякого удовольствия.
Со станции донёсся короткий гудок поезда. У Гриши кольнуло что-то на душе: он вспомнил приезд Кости и особенно (со смесью стыда и тоски) как держал его за рукав на платформе, цепко, молча, опустив глаза в снег. Костя, кажется, и без слов его понял. Поезд уже затормаживал, поднимая в воздух снеговую пыль. «Послушай, — сказал Костя, — ты тут не раскисай, понял? Я постараюсь тебя в лицей к нам вернуть. Обещаю!..» — и положил руки во флисовых перчатках Грише на плечи, как будто бы готовясь обнять его, но в последний момент смутился и протянул руку. Гриша руку пожал, но смотрел куда-то в бок, стараясь не дать волю чувствам. Проводница раздражалась из-за долгого прощания: «Молодые люди! Стоянка минута, давайте как-то быстрее», — фонарь на ремне раздражённо мотался у неё из стороны в сторону.
…Сейчас Гришин путь лежал довольно далеко, почти на другой конец посёлка. Он миновал аллейку, где среди берёз скрывался крашенный серебрянкой памятник с красной звездой — фамилии выцвели и едва читались, ветер вяло шевелил лепестки искусственного венка, на две трети заваленного снегом. Там, где улица Пушкина, делая вираж, переходила в Рудничную, торчала водоразборная колонка нежно-зелёного цвета, с длинной, как стамеска, матовой-ржавой ручкой. На эту ручку изо всех сил нажимала старуха в коричневых рукавицах и таком же коричневом пуховом платке. Струя воды била в эмалированное дно, и звук наполнения ведра, медленно, градиентом, идущий вверх, смутно напоминал звук самолётного двигателя.
По левой стороне Рудничной были разбросаны в беспорядке дома, гаражи, сараи. По правой тянулся заброшенный Лойский угольный разрез, линейчатыми уступами спускавшийся в земную глубь. Со дна его — где летом стояла синяя, как на картинке, вода — взымали проржавевшие зубастые колёса комбайны. Гриша любил проходить по этому месту. Брошенные механизмы то напоминали ему скелеты гигантских вымерших животных, то казались страдающими от своего одиночества и ненужности людям. Он часто останавливался здесь покурить и стоял на краю обрыва, глядя в выбитые окна приземистого здания рудоуправления, бросал окурки вниз, в разрез. Сейчас дальний край разреза был плохо виден в мутном мареве кружившегося в воздухе снега.
Библиотека располагалась теперь в здании бывшего детского сада, закрытого за нерентабельностью. На дворе гнили шкафчики, каждая дверца которых была украшена изображением какого-то фрукта или животного. Гриша почему-то испытывал лёгкий холодок вины, проходя мимо этих шкафчиков, обречённых на медленное умирание, будто бы таращились на него эти яблоки, вишни, зайцы и медведи через слой нападавшего снега, будто бы просили забрать их с собою в тёплое помещение.
В библиотеке было, в отличие от дома, хорошо натоплено. Это чувствовалось уже в тамбуре, где Гриша изо всех сил топал ногами на половичке, отряхивая прилипший к ним снег. На шум выскочила библиотекарша, седая женщина в очках таких толстых, что казалось, будто глаза её по крайней мере вдвое больше, чем на самом деле. Особенно удивителен был этот эффект, когда она снимала очки, чтобы протереть их. Библиотекарша напоминила Грише, что сегодня суббота, и в 16 часов она его «выгонит». Гриша кивнул, запутался в куртке, снимая её, споткнулся о шнурок и едва не растянулся на пороге читального зала.