***
В городе было сложнее, ведь он не знал практически города. Ну то есть знал, но недостаточно, чтобы ориентироваться во всех маршрутках, которые расходились во все стороны от пахнущего прогорклой шаурмой автовокзала. Что такое 2-я Заумская набережная, куда ему надо было попасть, не знал никто. Видно, новостройка, догадался Штирлиц. Выбранная почти наобум маршрутка, конечно, привезла совершенно не туда. Денег не было ни копейки. Точнее как: оставалась одна десятка на дне кармана, но это не спасало. Потом был бесконечный мост, где снег набивался в ботинки и таял, но не было никаких сил перевязать шнурки поплотнее или хотя бы затолкать штаны в ботинки. Ветер с Уми пробивал так, что тело вытягивалось в ванту, находилось на пределе напряжения, и все силы уходили только на то, чтобы тихо, по пол-шажочка, пробираться через наносы на узком тротуаре. Потом, сжимая в руке спасительный обрывок конверта, Новиков искал нужный дом и никак не мог найти. Потом было томительное ожидание, пока кто-нибудь зайдёт или выйдет из подъезда — охотников на последнее в такую погоду ждать не приходилось. Новиков смотрел на оранжевые пятна фонарей вдоль длинного ряда припаркованных машин, терявшихся в метели, и думал, что, наверное, сейчас умрёт от холода.***
На лице Кости проступил лёгкий охуевоз, но Новиков не успел заметить его, поскольку Костя быстро взял себя в руки. — Так. Давай быстро в ванную, ты же замёрз весь, — Костя засуетился слишком активно, сам того от себя не ожидая, застучал дверцами шкафов в поисках полотенца и подходящих к случаю вещей, но они никак не находились. — Я… это… — что-то пытался объяснить заснеженный Новиков через стучащие зубы. Костя едва ли не за шиворот втащил его в квартиру, и теперь он оттаивал и пытался развязать шнурки ботинок. Ледяные пальцы слушались плохо, шнурки тоже были как деревянные. — Потом поговорим, давай, давай, простудишься! Ты вот что: дверь не закрывай, кинь всё на пол, я заберу и принесу полотенце там, вещи. Занавеску закроешь просто. И пока не согреешься как следует, не выходи! После гадкой конуры, которой Гриша со всей присущей ему искренностью считал лойский дом матери (он никак не мог привыкнуть к нему и ненавидел со всей обстановкой), после побега в Чадск, после тяжёлой дороги, где приходилось спать урывками и бояться всякой тени, отдалённо напоминающей полицейского, дороги, наполненной гулкими от холода залами ожидания, запахами чебуречного жира и растворимого кофе, дешёвой жвачкой, окурками на снегу, хамством кондукторов и угрюмостью маршруточных объявлений, после жуткой метели и поисках Костиной квартиры едва ли не наощупь, без телефона с навигатором, по рукописному адресу на конверте Гриша дивился тому, в какое тёплое и уютное место он попал, и даже в не особенно любезных Костиных окриках чудилась ему какая-то такая забота, которой он до этого не знал или почти не знал. Продолжая дрожать, как от лихорадки, он вылез кое-как из одежды, бросил её тут же, в ванной, на мохнатом коврике с коралловой шёрсткой, влез под душ. До того ледяной была кожа мальчика, что горячая вода, стекая, казалась едва тёплой. Он почувствовал, как зубы стучат всё реже и наконец совсем перестают стучать друг об друга, задёрнул занавеску и опустился на дно ванны, скрестив ноги. Открылась дверь, затягивая из коридора сухой и холодный воздух. Новиков, только начавший согреваться, поёжился за своей занавеской. — Я тут повесил, переоденешься, — сказал Костя. — Пельмени будешь? — Угу, — пробурчал Гриша через шум воды, и тут же, спохватившись, добавил громко и немного нервно, — Спасибо! Костя не удостоил его ответом и пошёл на кухню, где начал греметь посудой. Этот грохот и шум душевых струй, вскоре сменившийся шумом фена, отделили наших героев друг от друга — впрочем, Новикову хватило паузы между феном и душем, чтобы до него донеслось отрывистое Костино: «Да, у меня, Антонина Михална. Нет, не надо, Ага. Ага». Скоро фен затих, и всякие звуки в ванной прекратились — не так надолго, чтобы можно было успеть заволноваться, но Костя каким-то безошибочным чутьём всё равно заволновался. Новиков сидел на краю ванны. Шершавые локти упирались в выданные Костей спортивным штанам. Ладони были плотно прижаты к лицу — он изо всех сил старался не расплакаться, но — плечи подёргивались. Костя так и замер в дверях. Прикрывая растерянность решительностью, Костя сделал два шага вперёд и, наклонившись, обхватил Новикова руками, ощущая как будто все его косточки под серой футболкой, свободно на нём висевшей. — Шуня. Шунечка, ты чего? — Костя впервые назвал Новикова этим диковинным именем и внезапная мысль пронзила его: хоть расшибиться в лепёшку с Заумской радиовышки, но не позволить, чтобы ребёнка (он так и подумал: ребёнка, поймав себя на этой мысли, подумал поверх: «Тоже мне мамочка!») отправили назад в этот сраный Лой. Шунины ладони разжались, мокрый нос уткнулся Косте в плечо. Костя со всем тактом, на какой был способен, стал гладить его по голове. Концы волос были недосушены, отчего казались не каштановыми, а чёрными, специально выкрашенными. — Она меня убьёт, — едва слышно всхипнул Шуня Косте в плечо. — Ты зачем ск-к-казал? — А что мне ещё было делать? Я ж всё-таки, типа, взрослый. Подумай, как это выглядит. Начались бы разборки с ментами… Мамаша передавала тебе привет, обещала пиздюлей привезти. Тш-тш-тш, — зашептал Костя, чувствуя, как учащается амплитуда Шунечкиного всхипывания, и горячие слёзы проникают сквозь футболку, сильнее прижал его к себе, — Сейчас тебя никто домой не гонит… Завтра всё решим. Всё нормально будет. — Т-ты не представляешь, — и тут из Новикова бессвязно посыпались всякие рассказы о нелёгкой жизни в изгнании. Он рассказал о мамашиных хахалях и их возлияниях. О том, как поселковые отпиздили его у цехов. Как мать продала его телефон со словами, мол, деньги нужны. Как собирались его отправить в кадетский интернат со словами, что ему там понравится — тут Шуня полминуты не мог успокоиться, слёзы душили его, но Костя ничего не говорил, давая выплакаться. Косте и самому хотелось разреветься, раскаиваясь за свою чёрствость: на месте грубоватого подростка, которым Новиков себя представлял последние год-полтора, он увидел растерянного и довольно несчастного семиклашку, которому когда-то покупал двадцать наггетсов и которого спасал от нападок математички. Костя присел на краешек ванны, положил руку на Шунино плечо и только кивал иногда. — Ну, да, я накосячил. Я, типа, раскаиваюсь. Но блин! И ваще. Прости меня, что я так… нюни тут распустил тебе. Настал Костин черёд смутиться: — Дурак мелкий! Всё хорошо. Было бы за что извиняться, ну ты что, вообще. Голодный, уставший, несчастный ребёнок. Жрать пошли! И сливочное масло оплывало на горячих пельменях под кухонным абажуром, и стучала вилка по фаянсовой плошке, а Шунины вещи тем временем уютно сушились на кухонной батарее. Костя пошёл курить на балкон. Новиков тоже изъявил такое желание, и не успел Костя поднять брови, как заявил, что у него «есть сиги». «Вот эти, что ли?» — усмехнулся Костя, демонстрируя разбухшую и вымокшую пачку, потерявшую всякую форму. Шуня разочарованно втянул воздух через зубы. «Ладно, стрельну я тебе, невыносимое существо, Моревне смотри не пропиздись». Они стояли на балконе и пускали дым в холодный ночной воздух. Костя ёжился в вязанной кофте, Новиков же, несмотря на все его протесты, был укутан в Костину куртку и даже в шарф. Метель сходила на нет, и можно было рассмотреть на том берегу реки оранжевые огоньки Первомайского и Индустриального районов Чадска. Молчали. Дымные петли висели в воздухе между ними.