***
Пара прошла до того привычно, что чувствовалось странной. Снова Мори Огай, снова лекция — до того просто, до того обычно, нормально, «как нужно», что блевать хотелось. Словно ничего не произошло. Всё вокруг, люди, погода, дрожащий белый свет лампы, ветки за окном, весь мир — словно ничего не произошло. Коля думал, это поможет. Коля думал: будет хорошо вернуться в универ, в привычное, закрыть глаза под чей-то голос и почувствовать себя как несколько дней назад — как раньше, словно и не случалось ничего. Но хорошо и привычно больше не было. А он даже не понимал, почему. Пара прошла в странном, обдолбанном ожидании. Коля сонно смотрел перед собой, изо всех сил стараясь вспомнить о выпитом кофе и засыпать хотя бы не каждую минуту, старался отделаться от смутно давящего чувства опасности, следил за плавно плывущими строчками в тетради у Сигмы — идеальный, ровный почерк. Идеальный конспект, идеальные, красивые руки. Всё это было неправильно. Странно. Ещё более странно — Мори Огай, который попросил его остаться, даже после того, как все выйдут. Вкинул пару вежливых обезличенных вопросов, про него, про Фёдора, про то, как они себя чувствуют, разом заставляющих насторожиться. А потом появилась коробка. Коробка Осаму Дазая, которую он — что? — хотел оставить Фёдору Достоевскиму. Гоголь непонимающе дёрнул бровями, отступая. Нет, правда, что? — Таково было его желание, — отозвался Мори совершенно спокойно, — ещё очень давно, до всего произошедшего, он попросил меня в случае чего передать его записи. Его другу. Феде Достоевскому. «Но…» «Что?» «Почему?» «Но они не были друзьями.» — Он не возьмёт, — пробормотал он, растерянно глядя на коробку. Самую обыкновенную, картонную, словно от обуви, с каким-то скотчем по краям, надписью какой-то на японском, плоской широкой крышкой и смятым уголком, словно она не раз падала. Просто обычная коробка, доверху набитая тетрадями, листами, записями и заметками, рисунками на полях, смятой бумагой и обрывками слов, идей и мыслей человека, которого уже не было. — Полагаю, Фёдор может избавиться от неё, если захочет, — вежливо отозвался Мори Огай. — Моя задача лишь в том, чтобы исполнить последнюю волю. — Но… — Коля растерянно прижал коробку к груди. «Он точно захочет». «Даже если нет — просто назло выбросит». «И не станет ли ему хуже?» — Давайте так, — улыбнулся мужчина, — я не могу никого ни к чему принуждать — поэтому только попрошу вас отдать это новому владельцу. В свою очередь, могу сказать, что деканат понимает ситуацию и причины пропусков вашего друга — и закроет на них глаза, пока ему не станет лучше. Гоголь моргнул. Только теперь обратил внимание, как же, блять, тихо, в его кабинете. И как он это делает?.. — Хорошо, — только и сказал он. — Эм… Мне можно идти? — Пожалуйста. Он выпал в шумное пространство коридора ещё более потерянным. Каким-то… Оглушённым даже. С абсолютным провалом в понимании происходящего и коробкой в руках: то ли сокровищем, то ли смертельным оружием.***
— Федя, эм… Можешь мне открыть? Достоевский вдавливает в пепельницу очередную сигарету, устало опускает веки, и при всём желании не может понять, сколько прошло времени с тех пор, как Гоголь вообще уходил. Сутки? Двое? Да плевать. Он, наверное, был в универе — и, наверное, ему нужно поговорить, но Фёдор при всём желании не может заставить себя подняться и открыть ему дверь, столкнуться с беспокойством и жалостью в знакомых глазах — это его изнутри вспарывало. Он закуривает снова. Под потолком уже клубится облако дыма — старая, решётчатая вытяжка явно не в состоянии справится с последствиями курения в замкнутой квартире. Он ещё год назад подозревал, что вытяжка пришла в негодность: то ли забилась чем-то, то ли подростки, шастающие по крышам, кидали в трубу всякий мусор, то ли — и это куда более вероятно, птицы облюбовали пространство как своё гнездо. По крайней мере, он слышал глухое карканье порой, но сколько не заглядывал внутрь с помощью фонарика, не мог уловить, как далеко они находятся. — Я принёс тебе еды и… Ещё кое-что, в общем, — продолжает Гоголь. Тон повышать вовсе не приходится: даже сквозь закрытую дверь слышимость в ёбаном панельном скворечнике прекрасная. Как и через стены. — Впусти меня, ладно? Фёдор выдыхает. Понимает, что должен. Просто заставить себя не может. Даже отозваться сразу, хотя Коля Гоголь явно не заслуживает тёмного беспокойства, вызванного этими паузами. После всего, после «ничего не делай» — явно нет. И нужно взять себя в руки. — Уходи, Гоголь, — бросает в сторону двери он, чудом выплёвывая слова через ржавое, болезненное жжение в горле. — Всё в порядке. Я просто хочу отдохнуть. Иди домой, ладно? Молчание. Достоевский слышит, как в глубине подъезда кто-то выходит из квартиры, хлопает дверью, слышит, как с лязгом закрывается дверь подъезда. Коля остаётся ещё на какое-то время. Шаги не отдаляются, вообще никакого движения. Он заканчивает с очередной сигаретой, позволяет себе на какое-то время вернуться в полубессознательное. — Слушай, — снова пытается Коля, — я знаю, что ты не хочешь. Я бы не доёбывал тебя просто так. Но у меня здесь такое… Штука. И мне нужно, чтобы ты мне открыл, окей? Если ты не откроешь, я заберусь снаружи, пройду по карнизу и постучу тебе в окно. И это не кликбейт! Ещё минута. Другая. Федя не собирался выжидать так долго — нихуя ведь не думал, что это «кликбейт». С Гоголя бы сталось по карнизу забраться, чтобы в его окошко заглянуть, а ему бы пришлось после этого отскребать тушку лучшего друга от асфальта. Нужно было остановить его — но он опять ненадолго отключился в кресле, с зажжённой сигаретой в руках. О Господи. Нужно было остановить его. Мозг поплыл от отсутствия еды и никотина достаточно для того, чтобы у него потемнело в глазах при попытке подняться. Сквозь чёрные пятна в глазах, шатаясь и удерживаясь о стены, он плавно добрёл до прихожей, проворачивая ключ и толкая дверь. Коля, успевший уже спуститься на несколько ступенек, резко обернулся и глянул в его глаза. Достоевский развернулся, побрёл обратно. Похуй. Хоть этой смерти на его совести не будет. — Ты как? Я принёс кофе. Ты что-то ел? Как же отстойно в универе. У меня… О Боже, у тебя пожар? — захлопнув за собой дверь и тут же заходясь в приступе кашля, уточнил он. Метнулся к балкону, открыл шторы, форточки, окна, разом впустил и свет и холод — впрочем, Фёдор уже и не пытался согреваться. — Какого чёрта, Федя?.. Ты вообще можешь дышать здесь? Фёдор не смотрел — лишь слышал эти суматошные метания, ежась от промозглого весеннего холода и снова падая в кресло, пытаясь найти свою пачку. Куда она подевалась? Только что была здесь. Забрал её, что ли, Гоголь? Пачку он не нашёл. Пока обводил уставшим взглядом квартиру, нашёл нечто другое — новое и чужое, оставленное Колей прямо посреди комнаты. И если к пакету с какими-то вокзальными чебуреками у него вопросов не было, то большая серая коробка, на которой они лежали, его всерьёз напрягала. — Что это? — спросил он, стоило Коле замедлиться и перестать суетиться, поправляя то одно, то другое, включая чайник, меняя пепельницу. Что-то с ней было не так. И осознавалось это на самом первом уровне: потому что Гоголь и сам не спешил рассказать ему, потому что предпочитал отвлекаться на что угодно ещё, потому что даже не стал совать ему еду с порога. — Эм… Это чебуречная новая, прямо напротив старой открылась, у них там тёрки какие-то, я ничего не понял, но они сделали акцию… — начал он, разом подтверждая все его догадки. — Я не о еде спрашиваю, — после паузы, сообщил Фёдор. — Что за коробка? Это — «штука»? — Ну да, — ещё больше потеряв в уверенности, пробормотал Гоголь. — Штука, да, типа того. — Надеюсь, там щенок, — устало вздохнул Фёдор, сжимая переносицу пальцами. Это было уже вовсе не смешно. Коля Гоголь не боялся коробок. Ничего вообще не боялся, кроме Мори Огая и Сигмы — немного. И от такой реакции даже ему становилось не по себе. — Не совсем, — Коля остановился напротив, аккуратно садясь на пол и опуская ладони на пакет с чебуреками. — Просто… В общем, Огай дал мне это. И сказал передать тебе. Это… — Это вещи Осаму, — просто сказал Достоевский, не видя, в целом, ни одного другого объяснения для подобной реакции. — Да. — Прекрасно. Ну и нахуя ты их сюда принёс? — уточнил он, впрочем, быстро находя ответ: передал Мори. Блять. Ну почему он должен участвовать в этом?.. Пидорский уёбок даже после смерти продолжает доставлять ему проблемы. — Федя, — жалобно протянул Гоголь, — ты только не выбрасывай, ладно? Не нужно. Достоевский наградил его долгим, молчаливым взглядом. — Да пусть стоит — мне-то какое дело. — дёрнул плечом он, с усилием поднимаясь и отправляясь в комнату, в ворох неубранных смятых одеял — подальше от промозглого весеннего холода. От него, от этого цирка, от чужого сюжета, в который его вписали против желания и воли. Задёргивая шторы, падая лицом на холодную подушку, он подумал: прекрасно. В его квартире по какой-то неведомой, охуенной наверняка причине — хлам Осаму Дазая. Просто прекрасно. Он был уверен, что удивился бы меньше, принеси Коля Гоголь кувшинчик с прахом — развеять и забыть. Но то, что было внутри серой квадратной коробки, что стояла на выцветшем пыльном ковре в его комнате, он знал — ни развеять, ни забыть не получится.