Самый тёмный час перед рассветом

К следующему полудню морозь снаружи чуть отступила, но это не принесло никакого облегчения. Небо так и оставалось серым и пустым, словно обтянутым плёнкой, вглядывайся — не увидишь, равномерный тусклый свет, никаких тебе облаков, просветов или туч. Впрочем, это-то как раз не сильно расстраивало: в странном, до ужаса тихом, блёклом мире, он не хотел бы сталкиваться с солнцем и пустой, глубокой насыщенностью неба. Ни с какими цветами. Он просто хотел спокойствия — но, очевидно, не имел никакой возможности получить его, пока в его пространстве, в самом сердце его дома, оставалось нечто чужеродное и опасное. Хотя это, конечно, казалось надуманной чушью. В самом деле — не было ничего опасного в горстке смятых листов и потрёпанных тетрадей. В словах и мыслях человека, который теперь уже точно не мог ему навредить — конечно нет. И всё же Фёдор не мог не отвести взгляд, аккуратно огибая ковёр по пути в душ. Вздор. Достоевский устало сводит плечи, сутуливаясь под напором горячей воды, упираясь ладонью в холодную плитку, даже не пытаясь делать вид, что у него остались силы на что-то иное. Просто глупости. Слишком много внимания тому, что не должно было — но почему-то занимало его мысли. Тупой, блять, мудила. Но это не имело значения — вовсе нет. Потому что он не мог — и не хотел вестись на этот цирк, манипуляции или что угодно ещё. Нужно было вести себя, жить, и думать, как раньше, потому что ничего не изменилось и измениться не могло. Ничего не произошло, он был в порядке, его мысли были в порядке, его сердце не было разбито, не стучало бешено и гулко от одного взгляда на непонятный ящик, он не избегал универа, не избегал Гоголя — потому что был в абсолютном порядке. И будет вести себя соответствующе. Как раньше. «Как раньше». Но как было раньше? Универ, разовые — иногда не особо законные подработки, попытки писать, усталость-усталость-усталость, Коля Гоголь и его хаотичная энергия, прокрастинация, скука и загоны. Наверное, это раньше он мог вернуть. Наверное. Из душа он выходит ещё более уставшим. Замерзает практически мгновенно. Кое-как одевается и кутается в одеяло. С волос падают капли воды, пока в старом металлическом чайнике закипает вода, пока моются десятки старых кружек в раковине. Как раньше. Наверное, он и раньше игнорировал с десяток сообщений от Гоголя. Не потому, что не хотел общаться — просто не знал, что отвечать. Смысла не видел присылать какую-нибудь реакцию на тысячи тик-токов, что кидал Коля, не хотел делать вид, что смотрел их. На все сообщения, на тысячу эмоций и новостей в день, на фото котов и надписей на стенах, которые приходили с очевидной переодичностью, на восторженный вой в голосовых, едва Сигма появлялся в его поле зрения — он ничего не отвечал и раньше. Мог не отвечать и теперь, на каждый из тревожных вопросов, приходивших раз в пару часов, реагируя лишь двумя галочками: прочитано. Даже этой реакции будет достаточно для того, чтобы он перестал волноваться и хотя бы на пару часов вернулся к своим делам. А значит, Достоевский мог вернуться к своим. Только вот… Он медленно опустил кружку с кофе около ноутбука. Выход из спящего режима — тысяча открытых вкладок, возрастающий гул процессора и минималистичный светлый дизайн документов. Тут же начинают болеть глаза, и он механически переводит монитор в комфортный режим. Нужно что–то написать. Просто начать, если он действительно хочет жить как раньше, если у него и правда всё в порядке, если ничего в мире не изменилось — у него должно рано или поздно получится, а значит, нужно просто попытаться. Но идеи нет никакой. И не то что даже идеи… Слов. Но нужно было просто начать. Хоть попытаться. Он нервно затянулся, растерянно поводя головой — туда, где стояла коробка. Интересно, что… Нет. Нельзя. Фу, не собирается он смотреть, точно не будет. Вовсе ему не интересно. Нет. Ладно. Нужно было… Достоевский ещё какое-то время поглядел в пустую страницу. Постучал по пробелу. Всё стёр. Ни единой мысли. Ладно. «Он проснулся в последний день лета с единственной мыслью: если вспомнить всё то количество разочарований, боли и проблем, через которое они, как человечество, прошли с начала существования, станет совершенно ясно, что смысл, если он и существует, найдётся только в том, чтобы собраться, и, проанализировав всё, дружно прыгнуть с обрыва» Отвратительно. Бессмысленно, пресно и явно надуманно. Это тот максимум, на который он был способен? Просто прекрасно. Может, в таком случае ему действительно стоило подняться на крышу своей ёбаной пятиэтажки и отправится за Осаму. Фёдор почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, небрежно стряхнул с сигареты пепел — и закрыл ноутбук.

***

— Что? — спрашивает Достоевский, замирая посреди автобуса. Прямо в проходе, вообще-то, он шёл к выходу, вообще-то, была его остановка, но теперь, сжимая в холодеющих пальцах телефон, он не мог вспомнить, куда вообще ехал. Наверняка куда-то дальше от дома, от нерешённых вопросов и непрочитанных историй, от чужой тени в своей жизни. Блять. — Молодой человек, пропустите, — кто-то толкает его в плечо, какая-то бабка в тяжёлом зимнем пуховике с сумкой сметает его с прохода, сама выходит наружу… Он остаётся, и автобус трогается дальше. Дальше — куда?.. Блять. — Простите, — переспрашивает он, — что? — Вы — Фёдор Достоевский? — чуть раздражённо уточняют на другом конце. — Ваш друг дал ваш номер. Он в больнице. Сука. — Но я… Что с ним? — чувствуя, как плывёт пространство, уточняет Фёдор, абсолютно теряя контроль над собственным голосом и телом. Но он держится. Не опускается на свободное сидение, стоит ровно и спокойно в хаотичном, дрожащем автобусном пространстве. Опять? Гоголь, блять, нет. Что вообще… Какого чёрта? — Где он? — Шестая травматология. Второй этаж. Спросите в регистратуре. Приезжайте. Достоевский роняет руку с телефоном. О, если Гоголь не сдох — он его убьёт.

***

В больницу он попадает минут через тридцать — прямо из автобуса вызывает такси, в него же и садится на следующей остановке. По пути успевает погуглить и про травматологию, и про второй этаж. Успевает найти информацию про дежурных врачей — и понять примерно, кто из ебучих мудаков, не умеющих отвечать на поставленные вопросы, звонил ему. В попытке узнать, что произошло, он едва не вскрывает базу регистратуры — и не вскрывает только потому, что сайт падает с переодичностью раз в пару минут. Достать нужную информацию он, конечно, может, но как раз в тот момент, когда машина останавливается у стандартного обшарпанного здания с бледной кирпичной кладкой снаружи и голубо-белыми стенами внутри. Наскоро суёт водителю деньги и выходит из машины. Шестая травматология. Второй этаж. Наверное, он должен был торопиться. Наверное, было бы правильно и здоро́во взлететь по ступенькам, палату найти, всё узнать, да только он не может: с каждым шагом делает над собой усилие, заставляя себя не остановиться, не отвернуться от мерзкой надписи «главный вход», не отойти покурить. Нельзя. Вот и приходится идти — медленно, но неотвратимо, огибая стариков, мужчин в спортивных костюмах, людей в халатах или колясочников. Он ненавидит больницы. Всегда ненавидел. Что он там увидит? Гоголь ведь не мог пострадать серьёзно? Наверняка нет — если уж в состоянии был дать его номер. Но как всё же… Попал под машину? Подрался? Сделал очередную тупую херню? Хотел впечатлить Сигму и на спор выпил бензина? Ёбнулся с крыши, как его особо удачливый предшественник? Он проходит почти половину пути. Нужно только подняться. Ничего не могло произойти. Не с ним. С Осаму ведь было изначально понятно, со всеми этими его шрамами и печальным взглядом. Но Гоголь… Нет. Достоевский знал совершенно точно, что он не мог пострадать. Никакая природная катастрофа, никакое бедствие, теракт или трагедия — Достоевский был уверен, что Коля Гоголь из тех, кто падает с одиннадцатого этажа, приземлился в какую-то случайную мусорку, отряхивается, и, никак не пострадав, отправляется дальше. Он всегда — солнце, он всегда — сила и веселье, он — жизнь. Он не мог пострадать. Никак. Второй этаж кажется особенно зловещим: несмотря на ранний вечер, свет горит только в конце коридора. Не мигает, ничего такого, но всё равно какой-то на удивление белый, неуютный, вовсе не живой. Фёдор подходит к регистратуре, быстро узнаёт номер палаты. Спрашивать о произошедшем больше нет смысла: он и без этого всё узнает. Нужно только пройти: дальше по коридору, палата номер шесть, будет справа. И он идёт, но у самой палаты замирает — и не может заставить себя опустить ручку. Как перед прыжком с высоты, не может сделать шаг в пустоту. Потому что… «Упал с крыши двеннадцатиэтажки». Потому что — «Дазай Осаму покончил с собой». Что он увидит за этой дверью? Синяки, переломы, разбитое родное лицо? Бинты, спицы, однотипные койки, повязки — всё подобное. Он увидит… Смерть. — Там открыто! — орёт медсестра с другого конца коридора. — Дверь заедает, тяните посильнее! Господи ты боже. Достоевский выдыхает — и резко открывает дверь. В ту же секунду напарывается глазами на удивлённый и радостный взгляд знакомых зелёных глаз. Коля резко садиться на койке и рывком скидывает покрывало. — Федя! Ты не представляешь, что произошло! Там была кошка, и дерево росло прямо над дорогой, ну ты знаешь, это место которое то где главная дорога, там ещё тот магазин, куда мы ходили за твоей видеокартой, помнишь?.. Ну так вот короче я и говорю, там была эта кошка — маленькая, хуй знает, как она туда залезла… Вообще-то довольно высоко, ну и в общем… Он прерывется от звучной пощёчины, замолкает и отшатывается, растерянно прижимая ладонь к лицу. Звук и правда странный, звонкий какой-то. Достоевский не знал, что он может быть таким, и по тому, как горит собственная ладонь, предполагает, что ударил слишком сильно. Сорвался. И ладно. Сразу, как вошёл, стало понятно: перелом руки и, возможно, ребра. Он в порядке. Но это — последнее, о чём Фёдору хочется думать в момент, когда всё его спокойствие, вся сдержанность, все стены, выстраиваемые годами, крошатся и рассыпаются. — Мне эта кошка… — рычит он в испуганное бледное лицо, — ты… просто грёбаный… Он задыхается, не в состоянии подобрать слов и объяснить. Нет. Не имеет смысла. Гоголь не поймёт. С его тупыми идеями, кошками, деревьями, спасениями, беспечностью — нет, не поймёт. Пару секунд они смотрят друг другу в глаза, и в оглушающей тишине ему всё ещё слышится неприятный звук удара. — Федя... — дрогнувшим голосом произносит Гоголь. Достоевский резко разворачивается и выходит прочь. К чёрту. Несмотря на увиденное, несмотря на то, что не произошло ничего из того, чего он боялся и ждал, легче ему не становится. Но это не важно. Вниз — по лестнице. Всё повторяется. Кажется, это всё уже происходило. Точно было, не раз и не два. Постоянно, раз за разом. Он знает. Мотает головой. Всё в порядке. Всё как раньше. Всё нормально. Гоголь в порядке. Ничего не произошло. Ничего важного. Ничего не изменилось. Всё— Он прижимается спиной к какому-то дереву, шумно выдыхает, и втягивает носом воздух, смотрит на свои заметно трясущиеся пальцы — и прижимает их к глазам. Вздрагивают плечи, и он не может дышать, и не может быть. Ничего не как раньше. Ничего у него не в порядке. Он не знал, что делать. Никто не мог ему помочь. Вопросы только множились, а ответы, если они и были, пылились в серой коробке на старом ковре в его квартире.