Туман на болоте без цвета и дна.
Скрипнули тормозные колодки у автобуса, инерционно и в последний раз качнуло вперёд, выпала из рук старая книга… Федя сонно заморгал, с трудом отрывая потяжелевшую голову от окна и растерянно осматриваясь. Остановка посреди абсолютного ничего, старая скамейка с тремя деревянными досками, заросшая можжевельником и крапивой. Он бы ни за что не поверил, что это — его конечный пункт назначения, но автобус выжидательно замер, со скрипом расступились в стороны старые складные двери — и в полутёмный салон упали первые рассветные лучи. Он растерянно завозился, наклоняясь в потёмках, подбирая книгу, выбираясь из-за последних сидений, закидывая на плечи несоразмерно большой матерчатый рюкзак и проходя по узкому проходу — к выходу. Вообще-то, он не должен был приезжать так рано. Других детей привезли ещё накануне, вечером, целым автобусом — но у него не вышло приехать со всеми, и родители отправили его первым же рейсом следующего дня, чтобы минимизировать количество потерянного в лагере времени. Федя легко спрыгнул со ступенек на асфальт, проросший через трещины травой. Опустил рюкзак на землю, разворачиваясь и наблюдая, как старый сине-белый автобус, в последний раз покачнувшись и скрипнув дверями, медленно пополз вперёд, поднимая за собой клубы желтоватой пыли. Вдалеке — где-то между краем поля и небом, медленно выползало солнце. Мальчик вздохнул и развернулся, поднимая с усилием рюкзак и бредя через дорогу. Он помнил обозначенный маршрут: перейти дорогу от станции, пройти по асфальту (вернее, тому, что когда-то было им, а теперь напрочь стёрлось и скрылось под песком), свернуть налево, пройти вдоль леса. Там, по песчаной деревенской дороге, ещё с час шагать до нужного места. Родители даже карту ему нарисовали, положили в боковой кармашек рюкзака, заставляя в очередной раз закатить глаза: будто он был тупым, боже. Он, конечно, терялся постоянно, порой абстрагировался от реальности и не замечал многого, мог сесть не в тот автобус или войти не в тот класс, тех, кто с ним учился вовсе не узнавал, но только потому, что, находясь на своей волне, но простую последовательность действий был запомнить вполне в состоянии. Федя растерянно мотнул головой, убирая с лица растрепавшиеся пряди и сжимая в пальцах лямки рюкзака. Целый месяц в летнем лагере. Настроения от этого не было никакого: хуже подобных закрытых изолированных сообществ была только школа с её тупыми стереотипами, социальными группами и постоянными попытками самоутвердиться за счёт друг друга. Он прекрасно знал, что в лагере будет ещё хуже. Знал, как ожесточаются дети, оказываясь в замкнутом пространстве — и знал не только из книг, аккуратно сложенных в рюкзаке и занимающих большую часть его места. Чтобы взять некоторые из них ему пришлось избавиться от тёплого — на всякий случай — вязанного свитера, предложенного матерью, от всей еды, которую ему дали в дорогу, а также от обязательных к присутствию в лагере вещей, вроде аптечки, походного набора и набора для плаванья — ни в одно из этих мест он не собирался, чувствуя на физическом уровне, как всё внутри отторгает подобное времяпровождение. Он снова глянул в сторону горизонта: солнце поднималось удивительно быстро, теперь за полем оставался лишь маленький кусочек. Основная часть вовсю окрашивала остатки ночных облаков в оттенки розового, делая небо на удивление живописным, каким-то сюрреалистично-красивым. И — что ж, он намеренно замедлял шаг, желая ещё немного продлить приятное, пустое уединение пути. Так или иначе, не случится ничего плохого, если он чуть задержится. Будто его могли выгнать со смены. Будто это было что-то плохое. Он, если на то пошло, не понимал, зачем ему ехать: программу английского он опережал на пару классов вперёд, японский, выбранный как второй, был не таким сложным и спокойно воспринимался им без посторонней помощи… У него было смутное предположение, что родители считали его конченным придурком, думая, что он не понимает истинную свою причину нахождения здесь: конечно, языки были только внешнем поводом, а причиной послужили многочисленные разговоры с учителями по поводу его асоциальности. Федя пнул ногой камень, поджимая губы. Ему не нужно было общение, чтобы быть в порядке. Ему не нужно было ничего, кроме книг и своих историй — не последней причиной, по которой он не упёрся, согласившись ехать в этот миниатюрный летний ад, было наличие библиотеки, о которой он узнал из буклета, выданного родителями. В этом случае он был не против поехать. Библиотеки Федя любил больше всего в жизни вне дома. Любил не столько даже за книги, а за спокойствие, призрачный шанс уйти от вечного нестихающего шума, какофонии бессмысленности и чужих голосов, возможности выдохнуть — занять угловой диванчик, скрытый за рядами высоких шкафов, и погрузиться в размышления. Ему было вовсе необязательно даже читать, хотя читать он любил — порой достаточно было сидеть, и думать, бесконечно прокручивать в голове идеи, менять ход событий и сюжеты, представлять, как меняется реальность и меняются персонажи — до самого вечера, пока маленькая пухлая женщина, позволяющая ему оставаться дольше положенного, не окликала его аккуратно, сообщая, что им пора закрываться. Он надеялся, что местная библиотека будет хоть немного похожа на ту, что осталась дома — и вся эта поездка станет хоть немного осмысленнее. Помимо замкнутого пространства, невозможности читать и хронической скуки, было ещё кое-что, что беспокоило его, пока он брёл по песчаной дороге под поднимающимся солнцем в сторону лагеря. Он старался не думать об этом до последнего, но природная осторожность брала своё, и… Он знал, что в этот же лагерь едет Пушкин — отбитый придурок из старшего класса, одна из главных причин его нежелания оказываться в этом месте и в этой смене. Попадут ли они в один отряд? Сможет ли он скрыться, тихо и спокойно избегать школьных стычек? Найдёт ли это тупое ничтожество компанию себе под стать здесь, в лагере, или привезёт с собой? Федя мотнул головой, отвечая сам себе на последний вопрос. Нет, вряд ли. В конце концов, ни у кого, кроме родителей Саши просто не хватило бы денег на такую поездку. Значит найдёт здесь, глупо было надеяться на то, что начнёт вести себя нормально. Пушкина Федя не то, что боялся — просто не любил. Это было полностью оправданно и взаимно: как-то прошлым летом во время уже школьного лагеря, мальчишки из его компании выбросили его рюкзак из окна, предварительно раскидав по классу все книги и порвав тетради. Вернувшись и осмотрев остатки своих вещей, он ничего никому не сказал, даже за рюкзаком пошёл не сразу — вместо этого поднял одну из книг, и, молча подойдя к главарю, размашисто ударил его по лицу. В тот год Пушкин получил перелом носа со смещением, и синяк-кровоподтёк на скуле, который сходил оставшиеся две недели лагеря — а Федя получил четыре сломанных ребра, отбитые почки, испорченную до конца книгу и сотрясение мозга. Но это того стоило. Как минимум потому, что остаток школьного лагеря он смог провести в тихой больничной палате, изолируясь от внешнего мира в историях — чужих и своих. С тех пор — уже почти год, между командой старших мальчишек и Федей Достоевским не прекращалось тяжёлое противостояние: Пушкин подстерегал его после уроков, на переменах, вне школы — а Федя в отместку устраивал для него ловушки, намеренно приводя в ситуацию, где конченный спалится или столкнётся с учителями. Как-то раз — подбросил в сумку бутылку крепкого алкоголя, за который пришлось сделать несколько домашек старшеклассникам, а после — изящно и без собственного участия указал на это взрослым. Порой — но редко, слишком дорогого это стоило, стравливал его банду с другой. И — убегал-убегал-убегал. От боли и преследования, от новых ударов, он скрывался в людных магазинах, запирался в классах, выходил через задний ход или через окно туалета на первом этаже, зная, что подстерегает его у главного. Но всё же не имел к происходящему ничего, кроме равнодушного презрения. Ни злости ни ненависти — никогда, никакой радости, даже если удавалось поставить их на место: для него всё происходящее было своего рода борьбой, но борьбой привычной, из которой состояла его жизнь. Боль становилась частью реальности, проблемы вплетались в жизнь и были от неё неотделимы, вплетались в истории и решались за счёт них же — поэтому, в принципе, не было ничего страшного в том, чтобы взаимодействовать с ними и летом. Всё равно он устал ещё задолго до попадания в лагерь. Не было никаких причин ожидать безмятежного летнего веселья, думать, что он может проникнуться происходящим как другие дети — он никогда не мог. Смеяться, радоваться, играть, найти друзей — не мог и не хотел. Ничего плохого в этом не было, только, почему-то подобное никак не могли принять родители. Он прошёл достаточно для того, чтобы вдалеке показались очертания железного зелёного забора и старых корпусов за ним, а небо приобрело вполне естественный, светло-голубой свой оттенок, ставя окончательную точку в его рассуждениях и сомнениях: утро. Нужно было спешить. Впрочем, всё ещё слишком рано, чтобы поднялись даже вожатые можно было… Стоп. Федя замирает посреди дороги, чувствуя, как в груди растёт непонятное, тревожное чувство. Что-то… Опасность? Волнение? Он что-то забыл? Увидел? Нет, что-то… «Что-то не так» Не так не в нём самом даже — во вне, в реальности, что-то наверняка… Федя поворачивает голову. Вот оно. В пятидесяти метрах от него, параллельно дороге, поле переходит в крутой обрыв, за которым — наверное — река или канал, он не знает, но очень хорошо представляет себе тёмную воду и выступающие камни, быстрое течение. Наверное, речка действительно глубокая и обрыв крутой — иначе от него бы не защищал маленький железный заборчик с прогнутыми прутьями и облупившейся краской. Заборчик тянется, кажется, с самого начала реки, и завершается дамбой, но Федя смотрит не на него и не на дамбу — он смотрит на силуэт, смутно маячащий в утренних лучах. Силуэт мальчика. Смотрит на ворота впереди, думает: наверное нужно идти, не его это дело, наверное не стоит задерживаться. У него полно дел: нужно найти взрослых, нужно отметиться, заселиться, понять, в какой он попал отряд. Незачем. Федя медлит секунду — а потом разворачивается и сходит с дороги, по высокой, местами уже желтеющей от солнца траве пробирается через поле, разводит руками заросли золотарника, аккуратно огибает чьи-то норы, обходит борщевик и выходит наконец на более-менее открытое пространство, делает шаг к забору, даже со своего расстояния слыша шум тяжёлого течения внизу. Мальчик, кажется, не замечает его — или делает вид, что не замечает, и у Феди есть пару секунд, прежде чем окончательно приблизиться. Секунда — взгляд цепляется за густые, тёмные вихры, в которых путаются соломинки и какие-то листочки, кажется, он лежал на земле. Вторая — старая футболка с выцветшей надписью, сбитые ссадины на локтях, словно он много падал. Федя полагает, что такие же найдутся на коленях и ладонях, но этого со спины не видно, а уже через миг он подходит ближе. — Эм… Что ты делаешь? — на всякий случай переходя на английский, интересуется он, поворачивая голову вбок. Видит, как грудь врезается в тонкую железную перегородку забора, отмечает, что на майке явно останется ржавый прямой след. Видит тонкие пальцы, сжимающие перекладину. Как-то странно. Он поднимает взгляд, ждёт ответа. Мальчик растерянно моргает, поворачивает голову как-то медленно, и Федя теряется на секунду: неужели, и правда только заметил его?.. — Ничего? — больше спрашивает, чем утверждает мальчик. Выглядит донельзя растерянным… Потерянным даже, но это чувство Федя понимает очень хорошо. Мальчик фокусирует на нём взгляд, и Федя отмечает неосознанно необычайно большие для его лица чёрные глаза под растрёпанной чёлкой. — Я просто… Ну, знаешь? — Пришёл посмотреть на плотину, — приходит ему на помощь Федя, не понимая, пока что, в чём дело, но оказывая ему эту маленькую услугу: ему необязательно слышать правду. Что бы он здесь ни делал, о чём бы ни думал — это никого не касается. По губам мальчика расплывается радостная улыбка. Федя чувствует, как что-то внутри сдвигается от таких вот чужих эмоций. «Ох». — Да! — радостно поддерживает мальчик. — Просто пока никого нет, вроде того. А ты? Тебе тоже не спалось? — Я только приехал, — вежливо откликается Федя. — И ещё не спал. Мальчик кивает. Приоткрывает пухлые губы, чтобы сказать что-то ещё, но не находит, растерянно хлопает глазами и снова поворачивает голову и смотрит вниз, на тёмную, ржавую почти что воду. Федя зачем-то поворачивается, смотрит тоже, но тяжёлый рюкзак с плеч не снимает, словно… Словно пока что не утверждая в реальности до конца, что зачем-то замер и остался рядом, вообще пришёл и не ушёл сразу. Он остаётся рядом с возможностью уйти, и плечи тянет вниз тупой тяжестью — но это не так важно, потому что течение действительно завораживает, и он мог бы легко понять, отчего можно задерживаться здесь, но чувствовал смутно, что это было что-то абсолютно другое. То, как он смотрел в пространство — это было что-то другое. Они стоят ещё какое-то время. Он не понимает, побеждает ли в нём интерес или скука, но злится на себя за то, что хочет спросить — и за то, что спросить не может, потому что это вообще не имеет значения, потому что это так просто и так сложно одновременно. — Как тебя зовут? Федя наблюдает словно во сне, словно в заевшей кассетной плёнке, как мальчик поворачивает к нему голову — и наконец отстраняется от ржавых перекладин. — Дазай. Осаму Дазай. А тебя?***
Он едва не опаздывает на завтрак, приходит к дежурным растерянным и раздражённым на себя самого из-за того, что задержался — и потому, что это оказалось на удивление просто, даже незаметно с новым его знакомым. Какое-то время они рассуждали о свойствах рыжей воды и строили предположения о природе местной глины. После — спорили из-за какой-то птицы, и не было ничего смешнее, чем чистое возмущение, с которым Дазай, удивительно активно жестикулируя, объяснял ему, что прекрасно знает русское названия птицы и ни в чём не ошибается. Федя не успел понять, как прокатилось время — не понял, сколько камушков они успели сбросить вниз, не помнил толком, о чём они говорили — но выходило это удивительно естественно.