ниже, ниже, ниже.
Белая пешка с e4 сметает чёрную с d5, продвигается вперёд и ставит чёрного коня на с6 под удар. Федя не сомневается, что коня Дазай уберёт, только вот дальнейшая тактика пока не ясна: он явно преследует какую-то свою стратегию, и следить нужно очень внимательно, не попасть в ловушку, не пропустить его намерения. Впрочем, следить нужно не только ему. — Ты уже ездил сюда раньше? — интересуется он, устроив подбородок на остром колене и обхватив его руками. Они сидят прямо на полу, Федя чувствует ползущий по нему прохладный ветерок, прижимается спиной к кровати, глядит в сосредоточенные глаза напротив. — А? Нет, никогда, — растерянно улыбается мальчик. — Но я был в математическом лагере в Японии. Прошлым летом, ездил на две недели. — Тебе понравилось? — Нет, совсем нет. А ты? Дазай убирает коня: с6-а5. Ненадолго оказывается в безопасности, нажимает на таймер. Федя не думает долго: у него уже разработан план, как и куда идти он знает, тут главное только, чтобы Дазай ничего не выкинул. — Я тоже не был, — отвечает он. Перемещает слона с с4 на d5, ставит под угрозу его фигуру. Снова таймер. — Как ты нашёл, куда меня поселили? — Путём нехитрых логических вычислений, — улыбается Дазай. — Вчера присутствовал на знакомстве, примерно понял, в какой отряд кто попадает. Потом рассчитал количество домов и комнат в них… — Пробрался к вожатым и заглянул в списки? — перебивает его Федя. — И в планы мероприятий, — улыбчиво откликнулся Осаму, выводя вперёд пешку: с7-с6. Федя некоторое время молчит. Тут всё вполне ясно, он должен забрать чёрную пешку, и тогда Дазай заберёт его. Это подставит под удар слона и нужно будет как-то выводить его в более безопасное пространство, а это значит, что он потеряет свою позицию… Силы переменятся, всё пойдёт по новому кругу. В то же время это может быть отвлекающим маневром, чтобы Осаму мог провернуть что-то своё, чего он может даже не заметить из-за излишней сконцентрированности на этом разговоре, на чёрных пушистых ресницах, на желании узнать больше и узнать сразу… Проиграет — опозорится. Позориться не хотелось. То есть… Нет. Не так. Позориться не хотелось перед ним. Федя снова глядит на доску. Думает: может и ясно, что Осаму делает — если он всё правильно понял, ловушка вполне ясная, прикрыта большой жертвой и лишней атакой, но сводится в итоге к стандартному замыслу. Пользуясь свободным временем, пока Осаму размышляет над своим ходом, достаёт из рюкзака старый чёрный блокнот и записывает идею хода партии, наскоро чертит поле и расстановку фигур — просто чтобы не забыть в итоге, проанализировать, придумать что-то ещё. — Почему ты не вошёл через дверь? — спрашивает он через какое-то время, с неясной радостью ловит удивление в глазах напротив. — Я не был уверен, где комната. Хотел просто заглянуть. — Здесь второй этаж, — холодно замечает мальчик. Дазай растерянно пожимает плечами. — Я бы не упал с дерева. Я всё умею. Ответ нормальный абсолютно — но почему-то так бесит, что Федя, удивляя себя самого, останавливает таймер, вызывая новый недоумённый взгляд. — Отложим продолжение, — предлагает он, боясь в глубине души, что ему откажут, и прерывая себя самого на рациональном уровне: нет. Вряд ли. Кажется, ему нравилось с ним. По крайней мере хотелось верить, что он в состоянии почувствовать интерес в общении. — Всё равно скоро на обед, не хочу прерываться на кульминации. — Конечно, — улыбается Дазай, растерянно откидывая чёлку с глаз, — можем продолжить и вечером. Чем ты хочешь заняться? «Вот оно как, — нечитаемо глядя перед собой, думает Федя, — он даже не уйдёт». — Можем просто, м-м-м… Осмотреться, — замечает он, и Осаму с готовностью поднимается с деревянного пола. На коленях остаются уставшие алые отметины, и Федя ненадолго задерживает на них взгляд, пытаясь проанализировать собственное неясное чувство, а после поднимается следом.***
Чёрная божья коровка с двумя яркими красными пятнами на спине переползает с безымянного пальца на указательный, пытается расправить крылья, подёргивая маленькими пушистыми усиками. Федя поднимает руку выше, опускает ресницы, защищая глаза от яркого света, но под веками всё равно остаётся горячий солнечный отпечаток. Думает: как же глупо. Он знает столько всего, знает два языка, знает сюжеты пары сотен книг, всю школьную программу на несколько классов вперёд — и понятия не имеет, зачем маленькому жуку подниматься выше, имея возможность взлететь с любого пространства. Даже приблизительно понять не может. Подобные пробелы сквозят повсеместно в его мировосприятии. Неясные странные мелочи, абсолютная бессмыслица, на которую и внимания обращать не стоит, внезапно обнаруживает в себе значение, о котором он понятия не имел — но это и не самое важное. Куда важнее, что, даже узнав, он не всегда обретает понимание. И глубоко в душе его это жутко бесит. Похожая ситуация с мальчишкой напротив — с этим, странным, у которого в волосах непонятно откуда взявшиеся сосновые иглы, у которого локти сбиты и колени, у которого за пару часов, что они не виделись, появился пластырь на носу — «а, ну меня просто вожатый дверью стукнул случайно». У которого тонкие пальцы, у которого смеющийся высокий голос, и в глазах странная тишь. Федя уже очень многое о нём знает. И совсем, совсем не понимает, откуда — потому что знакомы они день, и знание это не идёт снаружи, не из рассказов или стандартного знакомства растёт. Оно — внутри. Поднимается из глубины, как только он вопросом задаётся. И это его пугает. Есть, впрочем, и вещи, которые он не может понять до конца — как ни пытайся, сколько ни думай. Вещи, в которых они различаются, о которых ему, может, и хотелось бы рационально подумать, да только не выходит никак. Вот Дазай, совсем один в огромном пространстве, у самого края, и смотрит — вниз? Ладно. Дазай, который часом раньше, в высокой траве с ним рядом, сказал ему не шевелиться, а после — до того, как Федя успел что-либо понять, молниеносно уронил руку совсем с ним рядом, сжал в кулаке извивающееся, кольцами изгибающееся тонкое чёрное тело — и безо всякой жалости швырнул в воду. Змею Федя успевает идентифицировать — и понять вместе с тем, что одного укуса бы хватило для очень серьёзных проблем. Дазай, поднимающийся по дереву на высоту второго этажа по тонким яблочным веткам, просто чтобы — что? Всего этого Федя не понимает. Сколько ни думай, ни анализируй. Чувствует ответ смутно, словно шагает к неясной границе, но когда заглянуть пытается, рассмотреть — т ь м а. И чем больше он думает, тем более начинает казаться, что она и есть ответ. Поэтому он искренне старается не думать об этом. Старается не усложнять, не накручивать, быть нормальным, просто говорить с ним, как принято. Общаться, а не тонуть в омуте собственных противоречивых чувств, которые он, возможно, сам себе выдумал. Но это очень сложно. — С кем тебя поселили? — С другом. Одасаку, он приехал со мной — с ним и поселили. Федя позволяет себе секундный удивлённый взгляд на спокойное лицо. «Оу». «С другом». Что ж, у него были друзья — наверное, нормально для мальчика его возраста, обычно даже, но всё равно что-то с этой информацией неприятно резануло внутри. Может, потому, что он думал, что Осаму тоже — один. Может, думал, что они похожи, но если он приехал с кем-то, если с кем-то жил в своём отряде — это же что-то меняло, верно? Наверное, он должен был просто порадоваться хотя бы за него, за то, что хоть кто-то из них не один, имеет «друзей», говорит об этом так спокойно, словно это естественно… Но он чувствовал только горечь и отторжение. Что ж, кажется, он был ужасным человеком. Кажется, они были не так и похожи. Кажется, где-то он ошибся — и, возможно, ошибся Дазай, придя к нему через окно со своими странными шахматами. Федя медленно прикрыл глаза, чувствуя почти на физическом уровне, как поднимается и клубится вокруг привычное одиночество, ограждающее… Защищающее. Понятное абсолютно — всё так, как должно было быть, он тот, кем он был и никто не был ему нужен, он… Падал. Ощущение давно знакомое: начинается с малой волны, с одной-единственной мысли, за которую неизменно цеплялись все остальные — глубже, темнее, опаснее. Неизменно всё это перерастало не то, что в шторм — в цунами, и если уж начиналось, остановиться не было никакой возможности. Разве только попробовать… Нет, ничего не поможет, он уже тонет, никак не выплыть, он не сможет, он не может дышать, не может жить, не умеет, и… — Смотри, кто у меня! — проорал Дазай, вскидывая к его лицу сложенные лодочкой ладони. — Это же тритон! Смотри, какой классный! Федя открывает глаза. Удушье медленно отпускает — и это что-то совсем новое. — Луговая ящерица, — поправляет Федя. — Тритоны не живут в этом климате. — Это просто слова, — отмахивается Дазай. — Давай лучше отпустим его и посмотрим, в какую нору он побежит. А потом можем вернуться к партии, хочешь? Или… Я слышал, здесь есть библиотека. Ты ведь тоже любишь библиотеки? Федя растерянно кивает, чувствуя, как что-то неясно теплеет внутри. Лечится. Не до конца понимает, как Осаму это удаётся, но всё же чувствует, как проясняется собственное сознание: тьма отступает, расслаивается туманом, плавно опускается и тает от этой смешливой улыбки напротив, от восторга в чёрных глазах, от занятия совершенно непонятного, но — желанного. Может, не так важно, в чём они различаются. Может, важнее, в чём они похожи.***
Всё же в библиотеку приходится идти одному: к тому времени, как они заканчивают наблюдение за ящерицами, в отряде Осаму наступает время обязательных мероприятий и он нехотя прощается, поднимаясь с травы и обещая нагнать его как можно скорее. Удивительно — его уход не вызывает грусти или раздражения, лишь… Странное нетерпение, не привычное, раздражающе-жужжащее где-то под мыслями, а иное, более… Тёплое. И вот это ощущается совсем странно. Потому что в библиотеке даже, в знакомом, домашнем и родном пространстве среди книг и пустоты, он думает вовсе не о том, что возьмёт читать — а о том, что сможет впоследствии обсудить с ним. Это, с одной стороны, бесит. С другой — очаровывает. Возможность поделиться и узнать, возможность… Угадать его мнение, потому что, конечно, у него масса предположений — и наверняка верных о том, как Дазай отнесётся к тому или иному произведению. Конечно, он не станет брать классику, вроде Булгакова. Отпадает и Данте. Хочется взять одновременно что-то, что можно будет обсудить — и то, что не покажется совсем уж стереотипным. Фолкнер? Керуак? Хоккинг? Ладно, это всё глупости, и нужно бы взять то, что хотелось бы ему самому… Или вообще японское? Нет, ладно, нет, так он может решить, что его хотят впечатлить. Нужно просто подумать — и выбрать. Но выбрать сложно — и Федя проводит в библиотеке ни час и ни два, разбирая всё новые и новые истории, прокручивая в голове варианты диалога с Осаму. Измотанный, опускается на диванчик в углу, открывает случайную книгу — но читать не выходит, и все мысли только о предстоящей встрече и шахматной доске, оставленной в комнате, начатой партии, его игре и расставленных ловушках. И когда Осаму наконец приходит, когда они, вопреки его ожиданиям, обсуждают нечто совершенно отстранённое, какую-то ерунду, Федя забывает обо всех сценариях — и, впервые за долгое время забывает о недоверчивых страхах.***
Свою первую ночь в лагере Федя не спит. Долго-долго лежит в темноте, позволяя уставшему сознанию прокручивать и анализировать странный, бесконечно долгий день, в котором так много всего, что мысли путаются, перебиваются эмоциями, выводов никаких не выходит — но это не так и важно. Он всегда умел находить ответы — и часто они находились просто в процессе написания, правда теперь это, наверное, было бы куда сложнее. Рядом с Осаму таяли все его истории, сводясь до гулкого собственного сердцебиения, до перебитого дыхания от столкновения взглядов, и весь мир становился неважным, и ничего не имело значения, кроме очередного тупого спора, обсуждения или шахматной партии. Это, вопреки его ожиданиям не больно вовсе, и не грустно. Спустя несколько часов без сна, он приходит к выводу, что это закономерно. Если подумать, прежде мысли были его пристанищем, забором, защищающим от внешнего мира, способом скрыться от реальности с помощью бесконечных сюжетов и диалогов. С ним рядом это попросту не нужно. Внезапное появление Дазая — словно повод выглянуть в реальность ненадолго. И — удивительно — не разочароваться. Федя поворачивается на бок, бросает взгляд в открытое ночное окно. Луна и россыпь звёзд в чёрном небе. Непрекращающийся сверчковый гул. Он укладывает ладонь под щёку, задумчиво выдыхает. Это ведь не так и плохо. Выглянуть, поговорить с ним. Хорошо даже. И как-то спокойно. По странной, совершенно необоснованной и непонятной причине, он вовсе не боится, что лишится своих историй — это-то всегда с ним, корнями в нём сколько он себя помнит. Что ещё удивительнее — он не боится, что Дазай исчезнет. Об этом даже не думает, и сценария подобного не создаёт. Вместо этого остаток ночи прокручивает в голове всё произошедшее, все разговоры, взгляды, касания случайные. Смотрит на разложенную шахматную доску, расстановку фигур. Почему-то не думает, встретятся ли они следующим утром — он думает, что расскажет ему при встрече. А ещё думает… Он точно что-то о нём напишет. Конечно, не напрямую, косвенно как-то, но обязательно — Федя чувствует удивительно ясно, что эта странная встреча в первый его день в лагере, повлияла если не на всё, то на многое внутри него. Даже если они разъедутся завтра, даже если он разочаруется, если что-то сломается, кажется, это будет стоить того. Само осознание… Понимания. Меняющееся мировосприятие. Словно мир — не пустой и маленький, странный, холодный. Словно может быть иначе, во что пока он не может поверить до конца — и что ценно само по себе, даже как предположение. Остаток ночи он проводит в этом новом, странном состоянии: тревоги, волнения, неясного страха — и распускающегося осторожными цветами в груди восторга. Он чувствует и думает столько всего, что уснуть в итоге так и не получается, но одна мысль тянется через все прочие: наверное, хорошо, что он поехал.***
Странная, всё же, штука — человеческий мозг. Более развитый, чем у всех остальных живых существ, обладающий способностью к генерации нового, воображением, аналитикой и прочими способностями, не свойственными животным, он, всё равно отключается от небольшой встряски, совсем слабого удара — не защищает даже череп. Эту двойственность, эту странную физическую слабость при изначально заложенной силе, Федя ненавидел. Перед глазами пляшут тёмные пятна. Когда всё произошло, он сидел в привычном уже месте — небольшое отдаление от лагеря, поле и тишина, прижимался спиной к широкому стволу старого дуба, согнув колени и уложив на них привычный блокнот, он писал уже второй час, с трудом поспевая за бегущими мыслями, тихо радуясь непривычному воодушевлению и складности собственного сюжета. Что ж, он чувствовал себя вполне безопасно: никто не подойдёт сзади, не заглянет в блокнот, ничего такого, можно было ненадолго отпустить контроль и отвлечься — и наверное, он отвлёкся слишком сильно, оттого пропустил момент, успел только растерянно моргнуть, когда блокнот взлетел вверх, увлекаемый мощным рывком — и вернулся к нему орудием размашистого удара по лицу, от которого на секунду вспыхнуло — и выключилось его сознание. Ах, конечно. Федя дезориентировано встряхивает головой, вскидывает собственное тело с земли, глядя на давно знакомое лицо, на этот раз обросшее новой компанией — какой-то рыжий мальчишка, какие-то конченные из чужих отрядов… Что ж, Пушкин здесь — ладно. По нему он вовсе не скучал. — Отдай блокнот, — цедит он, протягивая вперёд ладонь. Прикидывает: если рванёт вперёд теперь, может, и сможет отнять, да только в этом случае Сашенька скорее всего просто избавиться от него, в клочья разорвёт много часов его работы, идей, записей — такое уже случалось однажды, когда он заснул случайно на уроке биологии. Но теперь кажется, что порвать и выкинуть — не самый плохой вариант. По крайней мере тогда… — А то что? Настучишь на меня? Снова? Ударишь? Что ты сделаешь? Федя смотрит нечитаемо. Вариантов, на самом деле, масса. Можно, конечно, и настучать — только никто не послушает, это-то как раз понятно. Можно в драку ввязаться, только закончится всё новой больницей на месяц, а он только-только осознал, что не хочет скрываться этим летом, ему впервые стало интересно, и впервые хочется побыть снаружи — потому что снаружи — Дазай, и их шахматы, и разговоры… В больницу впервые не хочется. Пушкина нужно если не убить на месте, то хотя бы нейтрализовать — он уже начинает прикидывать, как это сделать. В конце концов, они с Осаму уже обнаружили, что на этой территории водятся ядовитые змеи… Если бы он смог поймать одну такую, как Дазай, вопрос бы решился сам собой. В конце концов, можно и не идти на крайние меры — сок борщевика, солнечный день… Вариантов хватает. Федя не чувствует в себе никакой вины или моральных вопросов — лишь тёмное бешенство, поднимающееся из глубины вместе с тем, как Пушкин открывает его записи, с совершенно мерзким выражением и отыгрышем начинает читать… Ох, Господи. Что ж, можно с уверенностью сказать, что впервые ему становится стыдно за собственный текст — и не потому, что там что-то такое, и не потому, что его могут понять и обсмеять, но из-за того, что отчётливо сквозит в самой сути, между строк, тенью слов, как отражение, как бесконечная пульсация: Дазай, Дазай, Дазай. Он не понимал, насколько много его в тексте, насколько много в собственной душе, до того, как услышал вслух. Пушкин, к счастью, не понял и после. — Парню своему пишешь? — ржёт он, и Федя не чувствует, как горят собственные щёки, он чувствует, как вымораживается всё внутри. О, он его уничтожит. — Отдай сюда быстро, — раздельно произносит он, и видимо что-то такое есть в его тоне, что мальчишки напротив перестают смеяться. — Да забирай, — только и говорит Пушкин, прежде чем сорваться с места — и Федя, прекрасно зная, в какую сторону он направляется, несётся следом. Это совсем недалеко от места, где они встретились с Дазаем. Та же выжженная трава, те же разбегающиеся под ногами мыши, ящерки, привычное запустение вокруг, когда он несётся за ним по полю под палящим солнцем в прозрачном, пустом небе. Всё-таки жизнь повторяется. И всего на секунду ему кажется, что он улавливает неясное чужое чувство, которое нашёл тогда в чёрных глазах. Всего на секунду перед приближающейся неизбежностью, когда Пушкин тормозит за несколько метров до обрыва, где уже нет ржавого заграждения, — но его замаха хватает для того, чтобы маленький чёрный блокнот преодолел расстояние — и оказался стремительно летящим вниз. Федя не думает ни о чём, не думает ни секунды, когда его кеды отталкиваются в последний раз от земли, сыплют вниз глину и камешки, и он оказывается в абсолютной пустоте. Уже чуть позже, через секунду после того, как над его головой смыкается тёмная вода, забираясь в нос и рот, вместе с накатывающей паникой закономерно заполняя лёгкие до того, как он успел отойти от падения, сориентироваться и как-то вынырнуть, он слышит удар о воду совсем рядом. Страх испаряется моментально.