знаю, счастье нас с тобой ждёт.
Звук пропадает — над головой закономерно схлопывается вода. Федя, опускаясь вниз, видит мерцающие солнечные блики, клочки неба, искажающиеся из-за воды, слышит приглушённый шум — и его перебивает гул крови в ушах, грохочущее и отлично слышимое собственное сердце. Кое-как выныривает и дезориентированно мотает головой. Блокнот, где же блокнот?.. Унесло течением? Утонул? Он проебался? — Вы покойники, педики! — сообщает Пушкин сверху — и Федя не видит его, но догадывается, что угроза вполне реальна. — Нахер пошёл, урод жирный! — орёт вверх Дазай, вскидывая из воды средний палец, но удерживается на поверхности удивительно спокойно. Федя смотрит на него — и забывает о блокноте моментально, потому что… Какого чёрта он делал здесь? Прыгнул за ним? С такой высоты? Был ли он в порядке? Как собирался выбираться? Чёрт, прекрасно, они оба непонятно где — и из-за него. Он должен был разобраться сам, как и прежде, но зачем-то втянул Осаму, и вот, что из этого вышло. — Ты… чего? — отплёвываясь и мотая головой, глядит на него Дазай. Он понятия не имеет, «чего». Паника накатывает снова вместе с тем, как ноги закономерно не достают до дна, с осознанием пустоты вокруг и неясной холодной тьмы под ним. Господи. Он прыгнул за блокнотом, но что он должен делать, он всегда плохо плавал, он… — Всё в порядке, — говорит мальчик, в пару движений подплывает ближе. — Мы сейчас что-то придумаем и поднимемся… Федя слышит его бесконечно далеко — чувствует, как сознание схлопывается. С обеих сторон — глиняные стены. Слишком резкие, чтобы можно было забраться, слишком гладкие, чтобы задержаться, уцепиться за что-то. Как они выберутся? Что будут делать? И ладно — он, но какого чёрта здесь Дазай? Он вдыхает слишком резко — набирает полный рот воды и проваливается во тьму снова, промерзает, выключается. Под ногами — ничего устойчивого, лишь мрак, неопределённость, смерть — и она тянет его вниз. Вот оно как — тонуть. Он много читал об этом, но где — уже и не вспомнить, слишком много всего вспыхивает и носится в голове — «как перед смертью». Он вспоминает дом, прошлое лето вспоминает, почему-то вспоминает стандартные техники спасения человека из воды, вспоминает, как читал где-то про то, что тонут в основном из-за судорог, и даже вспоминает что делать в случае их возникновения, но всё это — вспышки, и всё это не важно, потому что он умирает прямо сейчас, и воспоминания кажутся ненастоящими, все попытки выбраться — немыслимыми, просто нереальными и далёкими, вместе с тем, как он уходит под воду снова. Секунда — свет сквозь толщу воды, он слишком много дёргается, барахтается и идёт ко дну, как ни пытается уцепиться и найти опору, он задыхается, он не сможет ничего исправить, он не сможет выжить, выбраться. Вторая — его рывком дёргают наверх, он успевает только хватануть ртом воздух, ещё раз нелепо ударить руками по воде, как чувствует, что прижимается лопатками к чему-то ещё тёплому и — явно устойчивому. Пытается дёрнуться, развернуться, но его держат крепко — и он вдруг понимает, почему. — Прекрати, — произносит Дазай совсем близко к его уху. Федя чувствует, как острый подборобок касается его плеча, чувствует спиной горячую кожу. — Я рядом. Я тебя держу. Ты будешь в порядке. Он старается удержать сознание. Старается не скатиться в новую волну паники, не дёргаться, рационально приказать себе расслабиться и хотя бы не потянуть его за собой — вниз, блять, они ведь всё ещё… — Федя. Ох, блять— Вот это что-то новое. Этот его голос у самого уха, и его имя этим голосом… Действительно отрезвляют. — Я нормально, — сбивчиво дышит он, но действительно немного успокаивается. — Всё, теперь точно. — Ты не умеешь плавать, да? Мальчик молчит. Он практически ждёт вопроса: «тогда какого чёрта ты, блять, делаешь?», но Дазай лишь кивает. Это только добавляет им касаний, и Федя чувствует, как страх отступает окончательно, уступая какому-то совершенно неадекватному волнению. Он никогда не касался никого — так. Никого в жизни так близко не подпускал. — Ладно. Тогда сделаем так — сейчас ты повернёшься и зацепишься за меня. За плечи. Так сможешь перебраться — и будешь держаться за меня со спины. Я тебя покатаю. Хорошо? Федя молча соглашается. Рука Дазая всё ещё удерживает его за талию, плотно прижимает его к себе, но, согласно договору, чуть расслабляется, позволяя ему чуть отстраниться и повернуться, чтобы тут же ухватиться за чужие плечи и нос к носу столкнуться с его лицом, приоткрытыми пухлыми губами и распахнутыми чёрными глазами. Беда. Слишком близко, слишком много непонятных касаний, слишком много эмоций, в принципе слишком много, и он знает, что должен следовать плану и знает, что нужно перебираться и цепляться за него со спины, потому что, чёрт, Дазай всё это время удерживал их на поверхности с помощью одной только руки, пока второй удерживал его от суматошных хаотичных метаний… Нужно следовать плану, но он мешкает пару секунд, мешкает, позволяя себе столкнуться взглядом с его, позволяя себе осознание: он — безопасность. Он — спасение. С ним рядом всё исправляется, даже неизбежная смерть чуть отступает. — Всё хорошо, — произносит он, и Федю изнутри вспарывает от непонятного тона в его голосе, от мягкости этой, от теплеющего взгляда. Как ему это удаётся?.. Не важно. Федя отмирает, кивает ему — и мальчик послушно отпускает руку, позволяя ему перебраться и ухватиться ледяными ладонями за плечи. Дазай, наконец получая больше маневра для действий, плывёт чуть вперёд, осматривается. — Думаю, поплывём вниз по течению — там найдём, где выбраться. Кажется, там было что-то… — Там дальше будет мелководье, — вспоминает карту местности Федя. — Мы сможем выйти на берег. — Отлично. Держишься? Поплыли? Федя кивает. Думает: теперь, когда паника отступила, он вполне может попробовать держаться сам, в этом не должно быть ничего сложного, и наверное он вполне справится… Но он прижимается грудью к его спине, подбородком плеча касается, хотя и приходится вскидывать нос кверху, чтобы не захлебнуться снова, и понимает… Никуда он его не отпустит. И пытаться не станет.***
На берег он выпадает абсолютно измотанным, и измотанность эта не имеет ничего общего с физической нагрузкой или усталостью: другие корни, другая природа. Падая спиной на высокую траву рядом с Осаму, он пытается отдышаться и хоть отдалённо понять размытые собственные эмоции, но в голове как назло — остаточный монотонный шум воды, собственное давление, головная боль, заставляющая его устало прикрыть глаза от солнца. Блять. Одному богу известно, сколько чёртовой воды он проглотил — его на физическом уровне мутило от этого, от привкуса странного металлического, а ещё — от мерзкого чувства вины перед мальчиком рядом. Мальчика, который прыгнул за ним с чёртового обрыва. — Ты в порядке? — заставляя себя побороть страх и развернуться к нему, спрашивает он. Наверное, он самый отвратительный друг в мире. Дазай разворачивается тоже, убирает со лба мокрые волосы. — Да, — говорит он, медлит какое-то время, а потом всё же добавляет: жаль твою тетрадь. Федя медленно кивает. Ему, конечно, жаль — но совсем не так, как могло бы быть. Словно помимо потерянных собственных слов, идей, записей, нашлось что-то ещё, что разом отняло в важности у первого. — Как ты там оказался? — уточняет он. — Я был недалеко от обрыва, — Дазай поворачивается на спину, подставляет лицо солнцу. — Писал кое-что, но наверное, они забрали мои вещи, если нашли. — Думаешь, Пушкин прочёл? — тревожно приподнимается на локтях Федя, заглядывая в тёмные глаза. Ответ, вообще-то, ясен: конечно, прочёл. Вопрос только в том, насколько Осаму расстроен. Потому что сам он расстроен дико из-за своего текста, только вот после всего говорить об этом не имеет смысла. Дазай какое-то время молчит — а затем садится на траве следом. — Слушай, давай придумаем свой шифр, м? — сверкая улыбкой, предлагает он. — Это здорово обезопасит наши тексты, — соглашается Федя, слишком легко включаясь в новую тему и забивая на все предыдущие. — Будем сопоставлять с какой-то книгой, составлять слова из ошибок или вроде того? Пушкин всё равно не заметит, он пишет ещё хуже… — Я бы сделал что-то более универсальное, — дёргает плечами мальчик, задумываясь на несколько секунд, а после — доставая из кармана шорт старый старый мобильник. Бессмысленно думать, что он пережил водное приключение, но Федя быстро понимает, что работать он и не должен: Дазай раскрывает телефон и озвучивает общий на двоих ход мыслей. — Смотри. Набирая сообщение, мы нажимаем на кнопку определённое количество раз, чтобы добраться до буквы. Скажем так, «Я» — в самом конце на девятке, поэтому чтобы добраться до него нажимаем четыре раза, получаем — 94. Федя кивает. Шифр вовсе не нуждается в пояснениях, но он всё равно следит, как пальцы мальчика стучат по клавишам неработающего телефона. Дазай, бросив быстрый внимательный взгляд на него, пишет: 94 64229193 54648143415221 Федя улыбается. Набирает: 62542162412253***
В столовую они приходят позже всех, расходятся до этого на несколько минут, чтобы переодеться, и встречаются уже у нужного корпуса. Очередное старое здание из побитого жизнью кирпича, длинные коридоры, длинные — и пустые в послеобеденное столы. Федя думает, что единственная причина, по которой они в принципе получили возможность поесть, опоздав на обед по расписанию, пропустив даже уборку посуды — это грустные шоколадные глаза Осаму, которые с одного взмаха ресницами разбили сердце работницы столовой, — «ах, бедный маленький голодный», — и в которых плескался адский смешливый огонь, не иначе, когда он, уже с подносом еды, возвращался за их стол. Федя только тихо хмыкнул тогда: уж кем-кем, а «бедным» Дазая назвать язык не поворачивался. Просто он, при всей своей внешности, очевидно знал её влияние на людей, и не видел ничего дурного в том, чтобы пользоваться ею, это Федя понял на самом деле, с первой встречи. Теперь вот пытался понять, влияет ли это на него. Впрочем, если и влияло, то совсем немного — и не в этот момент, потому что с самого прихода Дазай не переставал возмущаться и попирать всеми словами Пушкина и его компанию. Федя ему не мешал: его и самого произошедшее злило, сам он злился обычно тихо, но был совсем не против выслушать его. Тем более, что… В какой-то момент это выражение злости приобрело интересные повороты. — Да бесит он меня, мудак стрёмный тупорылый, — в очередной раз закатывает глаза Дазай. — Я, может, и пидор, но на этого жирного урода и смотреть не стал бы. Федя дёргает бровями, кусает щёку глядя на искреннюю эту взвинченность. «Может и пидор?» «Жирного урода?» Ему было важно подобное? Нет, очевидно совершенно, что на Пушкина никто в здравом уме и смотреть бы не стал, но эта его оценочность… Ладно, нет, не важно. — Ну, проблему ведь можно легко решить, — замечает он, легко пожимая плечами. — Здесь можно найти массу рычагов для давления… — Перессорим его с остальной бандой? — мгновенно понимает Дазай, — у меня есть пара идей. Но вообще-то мы можем просто добиться, чтобы его выгнали со смены… — Не выгонят, — спокойно подмечает Федя, — его родители хорошо заплатят сверху. — Но можно просто устроить проблемы. Что считается самым худшим в подобных закрытых сообществах? — Драки, — не раздумывая, отвечает Федя. — Алкоголь. Наркотики… — Ну, это мы вряд ли сможем достать, — принимается рассуждать Дазай. — Алкоголь в принципе легко, можно, скажем, у вожатых, или просто в магазине добыть. И драка… Это можно вполне устроить. Федя глядит на него нечитаемо. Некоторое время раздумывает. Драться с Пушкиным никто из них не станет — разумеется. Но испортить мудиле жизнь кажется слишком уж соблазнительной идеей, так что… — Ты или я? — уточняет он. — Я, — просто кивает Дазай. Федя кивает. Он и не сомневался. Но спорить в принципе нет смысла. — Ну хорошо. Тогда совмещаем идею с дракой и алкоголем. — Параллельно поссорим его с новой бандой. — Ну или можем просто ему в комнату змею кинуть, — буднично улыбается Дазай, зеркалит его улыбку, и от этого, от собственной неадекватной совершенно мысли, произнесённой кем-то иным, от очередной демонстрации понимания, у него теплеет на сердце, хотя казалось бы — понимания между ними уже более, чем достаточно, всё ясно и видно кристально, нет никакого смысла сомневаться или доказывать, но… Дазай доказывает снова и снова. Теперь вот — что не он один стрёмный психопат, готовый просто так от человека избавиться. И это ощущается между ними как наивысшая ценность. — Пойдём? — предлагает он через пару минут, отставляя тарелку и поднимаясь. Как бы не нравилось ему сидеть напротив друг друга и обсуждать планы — если они решили поиграть, нет времени рассиживаться: магазин — за лесом, им нужно ещё успеть уйти от вожатых, сходить туда-обратно и провернуть всё до совсем уж глубокой ночи. — Ты не будешь доедать? — удивляется Дазай. — Нет, я не голоден.***
— Что будешь делать, когда вырастешь? — интересуется Дазай, расшвыривая ногами старые лесные листья. До магазина идти — с час, не меньше, но они единогласно сходятся на том, что успеть в принципе могут, если пойдут прямо после обеда. Они бредут по старой лесной дороге — и за Осаму остаётся чёрный обезлиственный след. Федя думает про себя, что ему, на самом деле, идёт неимоверно: во всей этой летней зелени он на своём клочке осени выглядит очень уж органично. Думает: он хотел бы встретиться с ним и осенью. Может быть, вне лагеря. — Стану писателем, — не раздумывая, дёргает плечами Федя. — Мне кажется, у меня хорошо выходит. К тому же я не очень хорошо умею что-то ещё. Но если вдруг у меня не выйдет… Не знаю. Пойду куда-то, где есть математика или физика. — А ты? — Думаю, у тебя отлично выходит! — горячо заверяет Дазай. — Я… Не знаю. Стану, может, актёром? Или Детективом. Буду разгадывать дела. Ты напишешь про меня книгу? Федя улыбается уголком губ. — Возможно. «Ну почему возможно?» — тут же смешливо возмущается Дазай, и мальчик только качает головой на дальнейшую тираду. Хочется продолжить разговор — и вместе с тем, хочется просто его слушать. И молчать с ним хочется тоже, и рассказывать, и спросить о стольких вещах, о большей части из которых он, конечно, точно не спросит. «Я, может, и пидор». Шутка? Гиперболизация? Просто слова? Могло ли в принципе случиться так, что Осаму привлекали парни? И, следом за этим — а что, если и так? Он чувствовал себя так глупо, больше часа концентрируясь на одном и том же вопросе — но ничего не мог с собой поделать, мрачно одёргивая мысли каждый раз, когда они уходили куда-то не туда. «Просто тупой переходный возраст, — кивает он сам себе. — Физиологическая перестройка в мозгу. Я не деградирую, всего лишь мой организм, но и это не важно, потому что это просто идеи — а в них нет ничего плохого, я могу думать, что захочу и это не обязательно значит, что я хочу этого на самом деле». Федя бросает на мальчика рядом осторожный взгляд. Думает: оно-то, конечно, не обязательно — да только, похоже, всё-таки значит. Час, отведённый на дорогу, пролетает совсем незаметно. Они обсуждают книги, обсуждают родные города и писателей — даже семьи немного, но и в этом вполне сходятся, эта тема схлопывается после пары фраз, плавно перетекает в другую — Осаму рассказывает ему про Одасаку, и здесь Федя концентрируется и интересуется куда более, чем можно представить. На этот раз обходится без тёмных, удушающих мыслей — но слушает он действительно внимательно. Хочется понять, с кем дружит Дазай. Хочется понять, кто ему нравится. И понять вместе с тем… О. А ведь он может… — Так вы друзья или встречаетесь? — буднично спрашивает он, чудом сохраняя расслабленно-спокойное выражение лица. И сохраняет только потому, что до этого раз десять прокрутил в голове нужную фразу, проверил, как звучит, тщательно проанализировал контекст и возможные его ответы. Если Дазай спросит, с чего он взял — он ответит, что после слов в столовой. Если Дазай посмотрит на него как на конченного и оскорбится — он спокойно скажет, что не видит ничего такого и тоже напомнит про столовую, просто не понял шутки, прости, ничего такого. Но Дазай вряд ли оскорбится. Если Дазай спросит, почему он спрашивает… Нет, такого он точно не спросит. Он так и не решил, что будет делать, если Дазай ответит «Да»: от попытки прокрутить такой сценарий всё внутри обожгло неясной болью, так что он успел представить ещё пять различных веток разговора после этого, каждая из которых заканчивалась катастрофой. Был ещё вариант, в котором Дазай ответит «нет», и он пожмёт плечами и переведёт тему. Федя в принципе готов, к чему угодно — и несмотря на это сердце стучит неадекватно быстро от волнения. Федя готов к чему угодно, кроме: — Я думал, мы с тобой встречаемся, — спокойно отзывается Дазай, не зависая и не ломаясь ни на секунду, и Федя, несмотря на ярко вспыхнувшие щёки и стремительно тяжелеющее дыхание, вдруг понимает прекрасно, как работает их общение — он и сам бы сделал так же. И всё же… «Ах ты сука». Дазай, похоже, изначально завёл разговор про Одасаку просто для того, чтобы он спросил то, что спросил. А если даже и нет — то ответом на такой вопрос, поставленный только для выяснения реакции, мог быть только вопрос ещё более сложный, прижимающий к стене насовсем, но в целом тоже — просто, чтобы проследить за реакцией, найти во всём этом коммуникационном цирке одно на двоих понимание: «я не против». — Видимо, ты забыл поставить меня в известность, — холодно замечает он, понимая, впрочем, что холодом этим никого он не обманет, потому что — да, приходится напрягать лицо, смотреть пусто перед собой и зубы сжимать, чтобы не позволять улыбке совершенно неадекватной показаться, чтобы сдержаться и не продолжить, потому что пока — хватит, этого достаточно. Дазай тоже молчит, шагает рядом с растерянной улыбкой и даже не пытается тему переключить и что-то ещё найти, Федя знает — потому что ничего больше пока и не надо.***
— И куда я должен бить? — интересуется он, останавливаясь напротив. Что ж, первые три ступени плана прошли как и планировались. Они без проблем (если не считать проблемой его периодически отказывающее сердце)добрались до магазина, нехитрыми манипуляциями добыли себе бутылку водки, вполне единогласно сойдясь на том, что Пушкин станет пить подобное просто, чтобы доказать, что может, и даже вернулись обратно, не успев привлечь к своему отсутствию внимание вожатых. Они даже выждали день — чтобы хоть минимально разорвать причинно-следственные связи компании Пушкина с произошедшим далее. Они легко подстроили ситуацию, в которой Сашенька нашёл бутылку — закономерно подумав, что просто крадёт чью-то нычку и считая себя таким, блять, удачливым, они проследили, чтобы бутылка была открыта — и проследили, чтобы Пушкин, выпив её, остался один. Теперь дело оставалось за малым — организовать «драку», пойти к вожатым, указать на пьяного неадеквата, которому никто очевидно не поверит, даже если тот будет отнекиваться — который и сам может поверить в то, что избил того, кого хотел. План, на самом деле, был тупым донельзя, но — что ж, они просто дурачились, совмещая приятное с полезным. — Ну не знаю, не хочу ходить с синяком, — замечает Дазай, — и проявится он медленно. Не хочу, чтобы ты случайно сломал мне нос, его потом вправлять придётся… — На губах сосуды расположены близко к верхнему слою кожи, — замечает Федя. — Крови будет нормально. — Да, пойдёт, — машет рукой Дазай, — хотя если ты так хочешь заставить меня замолчать, мог бы и просто попросить. — Я решил совместить приятное с полезным, — лжёт Федя, зная прекрасно: Дазай знает, что это неправда. Явно ведь понял — его просто очаровывает весь тот хаотичный поток, которым общается Осаму. Ну и пусть. Хорошо. — Ну давай? — предлагает он, шагает чуть ближе, но Федя только качает головой: это, вообще-то, не так просто. Взять и ударить. Он вообще привык драться только в ответ, привык давать сдачи, но вот так — и его… Это сложно. Впрочем, не невозможно. И он отступает на шаг, заносит руку, прикидывая — и бьёт точно как договаривались, да так, что Дазай отшатывается, с удивлённым возгласом падает на спину, прямо на синюю в потёмках траву. Федя, в глубине души сожалея о содеянном сразу же, плавно опускается рядом, поджимает губы. — Я так понимаю, кровь есть, — замечает Дазай, расфокусировано хлопает чёрными в таком свете глазищами. — Больно? — Нет, не особо, — прислушиваясь к себе, откликается он. — Боль тупая. Федя пару секунд смотрит в его глаза. Чёрные абсолютно. Бездонная тьма. Кровь после заката — чёрная тоже, и он протягивает руку, медленно касаясь чужого подбородка пальцами, забирает для себя часть тьмы с кровавого следа. Дазай растерянно выдыхает, подаётся ближе, и вот это уже — совсем опасно, потому что понятно, к чему ведёт. — Пойдёшь сейчас? — заставляет себя спросить он, заставляет себя смотреть сосредоточенно в глаза напротив, заставляет себя отстраниться, потому что — да, у них есть план. Осаму нужно идти. Им нужно разойтись, пока не случилось чего-то, что уже никак не поправишь. — Да, — подчиняется Дазай, и Федя почти злится на него за это — потому что, чёрт возьми, он мог и остаться. Он мог наплевать на план — и всё бы пошло иначе, но Дазай слушается — и поднимается. Федя знает, что будет дальше. Он пойдёт к вожатым, он скажет, что какой-то неадекватный мальчик из старшего отряда напал на него, он будет врать как всегда со своей чарующей обаятельной честностью, и все ему, конечно, поверят, потому что он будет испуган, и потому что эти его глаза — может, он даже сможет скрыть их за пеленой слёз для пущей театральности, в этом Федя вообще не сомневается. Он знает всё, что будет там с Дазаем. Знает, как найдут Пушкина — напавшего на мальчика, абсолютно пьяного и невменяемого, всё отрицающего. Федя знает, что будет — но не может заставить себя думать об этом. Только о следах чужой