— никогда, в никогда.
Месяц они проводят вместе. И это «вместе» не только — в лагере, не только в общем временно-пространственном промежутке, не в комнатах друг друга или в высокой траве под ночным небом вдали от всего мира. Вместе — в мысленно-эмоциональном плане. Вместе — в бесконечных записях толстой тетради в клеточку, в идеях, планах. Вместе — даже, когда его нет рядом. Им действительно удалось избавиться от Пушкина. Ненадолго, возможно, но на несколько недель его отселили в дальние корпуса лагеря, и, хотя совершенно очевидно, что им предстоит ещё одна неприятная встреча, оба они закономерно игнорируют смутно маячащую вдали угрозу. Это удаётся удивительно легко, да и за причинами долго ходить не нужно. Сложно сказать, что меняется с началом их отношений. Они всё ещё занимают почти всё свободное время разговорами и шахматами. Всё ещё сидят в столовой вместе и выходят из лагеря, когда никто не видит, к реке, к заброшенной дамбе, на которой проводят минуты, часы, дни, просто сидя вместе, разговаривая, читая. Вместе придумывают истории и новые развлечения — как-то целую неделю убивают на то, чтобы узнать, кто быстрее сведёт вместе двух вожатых из разных отрядов. Всё ещё спорят из-за слов, говорят на разных языках, даже — бесят друг друга до ужаса, в один раз почти с час натурально орут друг на друга из-за интерпретации смысла пустякового какого-то романа, и Федя получает искреннее, самое что ни на есть удовольствие, от вида ярко пылающих щёк и бешеной жестикуляции спокойного обычно Осаму, и знает, что это, похоже, взаимно: Дазаю нравится происходящее, возможно, даже больше, чем ему самому. Больше, чем Осаму, Феде нравится только осознание взаимности. При этом они не то чтобы… Делают что-то «такое». После того, первого поцелуя, в течении месяца подобное повторяется ещё три раза. Каждый из этих разов — с тех пор, как они процеловались почти всю ночь в его комнате, Федя сохраняет и откладывает в памяти, ограждает, защищает и бережёт. Второго их поцелуя он ждал почти неделю, и неделя была откровенно ужасна. Задумываясь об этом в итоге Федя приходил к выводу, что он, и, тем более, Дазай, мало того, что не понимали произошедшего, так ещё и умели мастерски себя накручивать. Они встретились на завтраке следующим утром — и не сказали друг другу ни слова. Федя очень хорошо помнил растерянный, словно просительный взгляд напротив, помнил, как пылало собственное лицо и колотилось сердце. Помнил, что впервые в жизни абсолютно точно не понимал, что должен говорить, как вести себя — да даже смотреть на него. В то утро, хоть впоследствии он и понял, что всё это было просто его параноидальным страхом, казалось отчего-то, что всем всё известно, что все смотрят на них — и знают, что они сделали, и знают, чего он хотел. Но это было не так важно, потому что он глядел в глаза самого красивого мальчика в мире, он искал — и не находил в них сожаления. Только отражение собственной растерянности, которой — что ж, легко мог найти объяснение. Федя помнил, что стену странного, искрящего напряжением молчания между ними разбил Дазай. Помнил его взгляд, помнил, как мальчик оглядывал пространство, стремясь зацепиться за что-то и тему найти, и Федя был благодарен ему за это — и хотел, честно хотел помочь и придумать тему для разговора, но все темы в его голове сводились к тупым абсолютно вопросам — придёт ли Дазай вечером. Могут ли они повторить. Что Дазай думает на самом деле. Понравилось ли ему произошедшее. И, что важнее, значило ли это, что они были вместе теперь? Но Дазай — как и всегда — справился. Дазай сказал ему: продолжим партию? И Федя почувствовал, как понемногу возвращается способность дышать и думать, а реальность становится проще и понятнее. Их партия. Да. Всё как прежде, всё хорошо, можно выдохнуть и расслабиться, просто быть с ним как и прежде, и перестать ждать от реальности непонятно чего. Но он всё равно ждал. Каждый раз, когда они оказывались, часто — по неоговоренному общему плану вдали ото всех, когда случайно соприкасались пальцами, когда оказывались опасно-близко, Федя ждал, и знал, что Дазай ждёт тоже. Он понятия не имел, отчего мальчик не делает первый шаг. Он смутно представлял, что сдерживает его самого. Всё-таки… В тот раз всё вышло очень сумбурно. Было не до конца ясно, считают ли они это ошибкой, помутнением в приступе адреналина, своеобразной клятвой, закрепляющей их — одну на двоих — тьму, или чем-то большим. Федя готов был принять в сердце любой вариант. И всё равно не выдержал к концу недели, абсолютно честно и искренне устав от недомолвок и висящего между ними ожидания, устав от тысячи печальных взглядов Осаму, которые тот прятал за шутками и улыбками. — Я думал, может мне скинуть тебя вниз, чтобы после сделать тебе искусственное дыхание или вроде того, — ровно сказал он, свесив ноги с дамбы и глядя на бьющий поток воды. — Но понял потом, что я скорее всего просто утону. — Я думал, если бы тебя укусила змея, я бы мог предложить отсосать яд, — с готовностью включился Дазай, даже слишком резко повернув к нему голову, сразу и безнадёжно раскрываясь от улыбки. Феде тогда хватило сил только на то, чтобы кивнуть абсолютно беспомощно, глянуть в глаза напротив — и потеряться, и, кажется, действительно тонуть, умирать. Вот же чёрт. Главная причина, по которой у них ничего не получится — то, что он нахрен не понимает, как быть с ним рядом хотя бы отдалённо нормальным? Его словно перемыкает, слова искажаются, мысли, желания — всё вперемешку, ничего не понятно. Но Дазай, кажется, понимает. Дазай касается его пальцев своими — осторожно и почти просительно, Дазай смотрит на него так, как никто никогда не смотрел, и, получив даже настолько по-тупому сформулированный вопрос, считывает его — и даёт ответ. — Это ведь просто… Сложно очень, — растерянно произносит он. — Я не знал, хочешь ли ты. — По мне похоже было, что я не хочу? — заламывает бровь Федя, тут же мысленно стыдится собственной грубости. — Ладно, нет, не отвечай. Думаю, я понимаю. — Думаю, да, — кусает щёку Дазай. Улыбается. — То есть, мне можно тебя поцеловать? — Тебе можно не спрашивать, — закатывает глаза Федя — и позволяет себе податься ближе, отвечая на поцелуй, и позволяет себе спрятать в нём улыбку и собственные неадекватные чувства. Так — во время второго их поцелуя, Федя понимает, что неделя ожидания вполне могла стоить того. В третий раз Дазай целует его на прощание — в один из вечеров спустя несколько дней, когда они возвращаются с очередной долгой прогулки. Этот поцелуй оседает на сердце приятной, мягкой паутиной, и Федя снова полночи не спит, пытаясь уложить в голове произошедшее, снова и снова прокручивая в голове их прощание, раз за разом повторяя сюжет, находя всё больше деталей, эмоций. Он старается удержаться в реальности, подумать об этом ещё немного, старается не засыпать, как можно дольше задержаться в моменте, но в итоге всё равно вырубается — и знает, кого увидит во сне. В четвёртый раз Федя целует его самостоятельно, и происходит это почти что случайно. То есть, конечно, полностью спланировано и сманипулировано самолично Дазаем, решившим, очевидно, выбесить его — и прекрасно провести время на ежедневной вечерней лагерной дискотеке, куда они прежде и не думали заглядывать. Дазаем, решившим пригласить потанцевать какую-то девочку из собственного отряда — просто превосходно. Федя на манипуляцию ведётся до смешного легко, и, хоть понимает всё прекрасно, не может задавить в груди ядовитое, чёрное бешенство — на Осаму, на неё, на себя и на ситуацию в целом, на то, что всё-всё понимает, но ничего не может с собой поделать. И когда они бредут к своим корпусам — закономерно вместе, резко разворачивается и толкает мальчика за одну из деревянных беседок, даже не думая делать вид, что ведётся на этот удивлённый взгляд, на это растерянное: «а?» — Это первый и единственный раз, когда ты проворачиваешь такое, Дазай, — шипит он, впервые за весь вечер позволяя себе сбросить холодную маску, за всё их знакомство — показать эту не слишком хорошую свою сторону. — Второго не будет. Дазай улыбается расслабленно, даже не пытается делать вид, что расстроен, вместо этого закономерно опускает руки ему на рёбра, разом перебивая — и слова, и дыхание. — Неужели? Просто интересно, что будет, если я попробую ещё раз… — О, я расскажу, — ладно, дыхание явно повреждено глубоко и полностью с тем вместе, как Дазай ведёт руками — и абсолютно бесстыдно обнимает его, вжимает в себя. Но он всё же продолжает. Находит в себе силы. — Я испорчу её репутацию и сделаю из неё посмешище. Легко организую её ранний отъезд со смены. Но тебе плевать на неё, поэтому я сделал бы это для себя. На тебя можно было бы просто натравить кого-то из старших, но и в этом нет ничего такого, поэтому скажу так. Ещё один такой раз — я и близко к тебе не подойду. Ты знаешь, что я смогу. И я точно. Никогда. Не буду целовать тебя просто из ревности, — заканчивает Федя — и дёргает его голову на себя, ловит губами чужой нетерпеливый вздох. И понимает… Что кажется, врёт им обоим — вовсе не сможет, сколько бы Дазай такого не проворачивал, что бы с ним и его сердцем ни делал. Впрочем, Дазай урок принимает и подчиняется, Дазай шепчет ему: «я могу сам сделать её посмешищем для тебя», Дазай обнимает его за шею и кладёт голову на плечо, молчаливо извиняясь, так что этот раз остаётся единственным, отдалённо отдающим чем-то нехорошим. Впрочем, врать себе не имеет смысла: Федя понимает прекрасно, что огонь, который разжигает в нём Осаму, всё ещё лучше всех остальных чувств, даже если и исходит из тьмы в его душе, даже если подпитывается бешенством или раздражением. Федя усваивает и собственный урок — и заставляет себя раз за разом шагать через собственное смущение после, и заставляет себя касаться его самостоятельно, и позволяет себе целовать его — и позволяет себе отпустить страх отторжения. Одновременно ему хочется всё записать, как и всегда все чувства на бумагу бросить, сохранить и в более физическом варианте, чтобы уж точно не потерять впоследствии, и никогда этого не делать, оставить только в своей голове, для себя самого, защитить от мира и возможного вторжения чужих взглядов в их историю. Как-то он тратит целую ночь на то, чтобы хоть примерно описать то, что чувствует — на это он полностью садит фонарик, скрываясь под одеялом, чтобы минимизировать собственную проблемность для соседа по комнате. Он тратит пятнадцать тетрадных листов — маленьким, аккуратным почерком, он пишет такие слова, от которых пылают щёки и колотится сердце — и сжигает все пятнадцать ранним утром за забором лагеря, чувствуя, как понемногу отпускает, откатывает острая необходимость — сказать. Хорошо. Может, ему нужно немного больше времени… Может, он сможет позже. Ближе к концу смены.***
Какое-то время они проводят вместе с Одасаку. Федя понимает, что это неизбежно, понимает, что и так занимает всё жизненное время Осаму, поэтому не удивляется, получая в один из дней осторожное предложение познакомить его с другом. Он действительно не имеет ничего против — в конце концов, это предложение поступает не от него, он его ни к чему не принуждает, а Дазай вполне в состоянии оценить собственные планы. Он позволяет себе успокоиться — и позволяет себе доверять, и… Всё проходит удивительно хорошо. По большей части из-за начала, в котором Дазай, представляя его, говорит: это мой друг — и мой парень. Федя Достоевский. Потому что ещё до встречи с Одасаку явно считывает его неясное волнение — и привычно касается рукой его, переплетает их пальцы, да так и оставляет до самой встречи. Потому что Одасаку оказывается на удивление хорошим — спокойным и тихим, вовсе не таким, каким можно было представить себе лучшего друга Дазая, потому что, кажется, очень быстро его принимает — и вовсе не раздражает, как можно было ожидать, и Федя принимает его в ответ. Это происходит странно, вовсе не так, как можно было ожидать — Феде не приходится изолироваться из пространства, в свои мысли уходить и прятаться, как он предполагал, нет. Проводить время так оказывается удивительно легко — и даже желанно, потому что это открывает перед ним новые черты Дазая — черты, неизменно находящиеся в общении с другими людьми, которые не вышло бы разглядеть в общении один на один. Но, конечно, больше всего ему западают в душу неизвестные прежде контрасты. Он бы никогда не смог уловить их прежде, но легко может теперь. Вот, Сакуносуке Ода, лучший друг Дазая, который ему, конечно, нравится, явно нравится. С которым ему интересно, с которым он громко смеётся и шутит, всегда расслабленно, всегда спокойно. Дазай переводит взгляд на него — шаг ближе, неясное волнение в глазах. Очаровательная мягкость в улыбке, изломанный изгиб бровей: всё хорошо? Федя всегда улыбается в ответ. Всё хорошо. Лучше, чем он когда-либо мог представить. Чувствуя себя спокойно и безопасно с ними рядом, Федя изо всех сил старается, чтобы Одасаку не чувствовал себя лишним в их компании, что, конечно, может случиться очень просто. Легко оценивая степень их понимания и восприятия между собой, Федя старается давать Осаму больше пространства для общения с другом. Ссылается порой на собственные дела, говорит, что нужно подумать, что-то написать — и проводит часы, лёжа на своей кровати и тупо глядя в тетрадь. Идей нет. Мысли не складываются, как ни пытайся найти зацепку или идею, в голове пусто. Это не то чтобы расстраивает — но угнетает бесконечно, ощущается, как собственная неполноценность, но он знает прекрасно: иногда нужно просто подождать. Может позже, но идея найдётся и придёт. Может позже.***
Идеи не появляется. Федя честно оставляет себе время, выжидает неделю, начинает другую, то и дело глядит на свою тетрадь, гонит давящие мысли прочь, старается радоваться — тому, что есть, мелочам, Осаму, их шахматам, разговорам. Конечно, он всё ещё счастлив. У него сердце замирает всякий раз, когда Дазай оказывается на расстоянии менее приличного метра, у него дыхание перехватывает и мысли путаются, и в такие моменты он забывает полностью обо всём — и всё же это не то. Ощущение собственной неполноценности растёт и ширится, он просыпается утром, ищет — и не находит в голове ни единого повода открыть тетрадь и что-то записать, подолгу сидит за столом, растерянно касаясь ручкой листа бумаги, порой даже начинает что-то, но смотрится это до того уныло и вымучено, что расстраивает ещё больше. Федя чувствует это каждый день — маячащие на горизонте тучи, собственную меланхолию, схлопывающуюся над головой. Он знает, что не должен задеть Дазая. И знает, что, похоже, неизбежно заденет — иначе просто не выйдет. Осаму ведь не слепой, и уж точно не тупой, видит всё прекрасно, чувствует его прибитое состояние, отмолчаться тут не выйдет, да и увиливать в который раз в ответ на прямой вопрос не хочется. Феде и самому не нравится происходящее, но, чёрт, он понятия не имеет, что должен отвечать на очередной обеспокоенный взгляд, на это его «что не так?» Конечно, Дазай пытается шутить. Он использует единственный доступный ему способ взаимодействия с миром, он смешливо бодает его лбом в плечо, роняя на примятую траву, мурчит ласково, он ломает один из колосков и бьёт его по носу, уговаривая не грустить… Федя прекрасно понимает, для чего он стремится сгладить ситуацию — и понимает, как нужно реагировать, чтобы не обидеть его, рационально понимает, как именно должен быть нормальным — только вот эмоционально не может никак. — Да я не знаю, — дёргает бровями Федя. Раздражается неосознанно. — Просто не знаю. Ничего в голову не приходит. И я просто чувствую себя так… Тупо? У меня никогда такого не было, я всегда мог что-то придумать, и… Что я буду делать, если просто потерял свою способность? Я думал, что я живу для этого, но если не смогу ничего придумать, то… Не уверен, что во всём этом будет смысл. Он поворачивает голову, глядит настороженно: не обидел ли неосознанно его? Конечно, он не имел в виду, что жизнь будет бессмысленна в целом, конечно, в ней всё ещё будет Дазай, и это наверное будет стоить того, но это было совсем другое, и не мог выразить никак иначе свои чувства, снова не мог облечь мысли в слова — и это его очень пугало. Словно он действительно терял себя. Но если не будет такой значительной его части — разве сможет Дазай любить его? То есть, Дазай-то, конечно, сможет, но будет ли он собой тогда? — Я просто думал, что знаю, какое у меня предназначение, — тихо добавил он, стремясь извиниться и сгладить немного резкость своих слов. — А теперь вообще ничего не знаю. — Я не думаю, — осторожно говорит в итоге Дазай, садясь и поворачиваясь к нему, — что ты потерял свою способность. Просто устал — и у тебя… Ну, новые эмоциональные события в жизни. Это ведь нормально. Полагаю. — Но они всегда будут происходить, Дазай, не понимаешь разве? — с горечью хмурится Федя. — Сейчас мы дети, но они будут наслаиваться друг на друга, жизнь будет наслаиваться, и я просто не хочу «перерасти» это, понимаешь? Не хочу забыть, кто я и для чего здесь нахожусь. Мальчик поджимает губы ненадолго. Они смотрят друг на друга, и Федя отчаянно хочет как всегда увидеть, найти в любимых глазах что-то… Своё, но разглядеть не получается — слишком он расстроен, и видно, что расстраивает — хотя и не хочет этого, Дазая. От этого только хуже становится. Осаму выдыхает растерянно, некоторое время молчит. — Если ты и забудешь, кто ты, — начинает он, протягивает руку, аккуратно цепляя его пальцы своими — и вот это всё ещё заставляет его сердце замирать и биться быстрее, — я буду рядом, чтобы тебе напомнить. Даже если мы расстанемся, найду и напомню. Я тебе помогу — и ты не потеряешь своё предназначение. Мы ведь оба знаем, кто ты. Значит, даже если… что-то случится с тобой, я смогу показать, как правильно. Федя чувствует, как что-то в его груди болезненно рвётся от этих его слов. Чувствует, как что-то происходит, но что — понять он не в силах. Понимает только: Дазай не врёт. Он никогда ему не врёт, разве только в шутку, и то, что он говорит сейчас — больше, чем правда. Его слова — плетение будущего, преддверие ещё не произошедших событий. Да, так и случится. Он поможет, он всегда ему помогает. И всё у них будет в порядке. — Обещаешь? — задавив ком в горле, уточняет он. — Обещаю, — Дазай подносит его пальцы к губам.***
Ненадолго всё затихает. Дни сменяют друг друга, и в каждом он находит время, чтобы полюбоваться на растрёпанные ветром пряди, устало фыркнуть в ответ на очередную Дазаевскую идею, и, конечно, сразу же принять её в своей душе и сердце. В каждом обнаруживает что-то, что открывается с новой стороны благодаря присутствию в его жизни ещё одного человека. Федя чувствует себя совершенно потерянным, неадекватно спокойным, счастливым, изолированным от всего прежнего мира — но вместе с ним. Какое-то время Феде кажется, что так было и будет всегда. И он вполне отдаёт себе отчёт, насколько опасно это ощущение, потому что с каждым новым днём смена приближается к концу, времени остаётся всё меньше, и, хоть они вовсе не говорят об этом, перспектива скорого расставания прослеживается всё чаще, мелькает отражениями слов и смыслов. Ему хочется думать: времени полно. Ещё две недели как минимум. Его не заберут ещё две недели. И ему должно быть этого достаточно, но он чувствует, насколько ему не хватает. Федя не удивляется, когда Дазай аккуратно стучит в его раму ночью — снова забрался по дереву, дурак, ещё и в темноте, но отчитывать его не хочется. Полностью одетый, ещё даже не ложившийся, он поднимается и аккуратно раскрывает окно. — Хочешь посидеть вместе на крыше? — предлагает мальчик. — Я вскрыл один замок, думаю, тебе будет интересно. Федя кивает. Оглядывает мальчика мельком — и берёт с кровати один из своих свитеров для него, наступает на стол, и, держась за подставленную руку, переступает подоконник, отправляется следом за ним наружу. Они проходят почти через весь лагерь. Тенями проскальзывают мимо старших отрядов, мимо корпусов вожатых, в которых всегда горит свет и грохочет послезакатная жизнь. Они проходят мимо дискотечной поляны и центрального мраморного фонтана у столовой, доходят до нужного корпуса — и поднимаются на крышу. Федя не говорит ни слова на расстеленную на крыше куртку — он молча отдаёт Дазаю свитер и усаживается с ним рядом, ночью позволяет себе изначально куда большую близость, позволяет прислониться плечом к его плечу и вскинуть голову к чёрному, усеянному звёздами небу. Федя знает, что будет вспоминать многое. Первый их поцелуй, собственный отступающий страх, когда Дазай спас его от неизбежной смерти в воде, волну чёрного бешенства — его первую ревность, прикосновение его губ к своим пальцам. Счастье. И будет вспоминать ночь, которую они провели под звёздами рядом. В какой-то момент они лежат спинами на крыше, укрываются курткой Дазая, и Федя чувствует, как его щеки касаются мягкие чёрные вихры. И чувствует, что будет по нему очень скучать. Это чувство — абсолютной, глубокой обречённости, тоски, заставляет его перешагнуть через собственные барьеры, снова задавить волнение — и найти его руку своей, переплести их пальцы. Федя почти не дышит, позволяет себе лишь один рваный вздох только когда мальчик поворачивается. Касается носом практически его щеки, но ближе не подаётся: смотрит долго и тепло своими невозможными чёрными глазами. — Может, нам сбежать вместе? — предлагает он. Федя поворачивает голову в ответ, практически слышит собственное радостно стучащее сердце. Сбежать вместе, да? Он думал об этом. Хотел этого, хоть и понимал прекрасно: это совершенно точно безумно. Они, может, и гении, но до безумцев им далеко. — Было бы славно, — шепчет он, касаясь носом носа мальчика, с удовольствием забирая новый взволнованный вздох. — Уверен, мы бы справились… Заработали бы какими-нибудь простыми махинациями, поселились бы рядом, играли вечерами в шахматы, заказали бы несколько убийств… Думаю, связались бы с мафией и очень быстро поднялись, как ты считаешь? — Мы бы справились, — подтверждает Дазай, глядит на него невозможно долго, невозможно печально. Как и он понимает: этот план — лишь красивая сказка, история, в которой им хотелось бы оказаться, всё же, не имеющая ничего общего с реальностью, идущей как всегда своими путями — и их не спрашивающей. Они оба были достаточно умны, чтобы понять: принимать решение о побеге и устройстве остальной своей жизни под влиянием своих первых отношений***
В последний свой день — перед тем, как смену экстренно закрыли, а в лагерь пригнали десятки машин, чтобы развозить детей по домам, они не делали ничего особенного. Как и днями до этого. После завтрака отправились в библиотеку, поиграли в шахматы немного, поблуждали по территории, заглянули в расписание, встретились с Одасаку, покидали монетки в фонтан, и вот уже десять минут спорили, отправляться ли дальше к реке или в сторону леса. То, что произошло дальше, они могли бы предотвратить — если бы подумали хоть немного. Если бы просчитали. Но никто из них ничего не просчитывал. И близко. Дазай, очевидно, не мог — но он ведь и не владел всей картиной. Федя знал, что это было его задачей — оценить и просчитать последствия их действий. Потому знал, что произошедшее целиком и полностью его вина. Не только из-за того, что просчитался — по многим причинам. Потому что он упёрся — и спорил с Осаму из-за какого-то пустяка. Потому что Ода сидел на мраморном борту фонтана и ловил ладонью поток воды, пока они занимались какой-то фигнёй. Потому что всё могло быть иначе, если бы они просто сменили место — не важно, на какое, не важно, лес или река. Всё могло бы быть иначе. Федя помнил, что заметил смутное движение боковым зрением, но повернул голову слишком поздно, и помнил, что у него было лишь пара секунд на хоть сколько-то адекватную реакцию — и он оттолкнул Дазая прочь с неожиданной для себя самого силой метнул его в сторону — а потом Пушкин сшиб его с ног. Федя помнил, как странно вспыхнула щека, и помнил запоздалое своё осознание: у него нож. Большой, мать его, нож — словно для нарезки мяса. Из столовой? Наверняка. О, вот теперь он умрёт точно. Федя помнил, как его спасли — Дазай, вместе с Одасаку, кое-как отшвырнули от него Сашу Пушкина. Помнил, в какой именно момент всё было кончено. Дазай тогда склонился над ним, испуганно заглядывая в окровавленное лицо, кажется, Дазай спросил: «ты в порядке?». Федя помнил, что мальчик потратил на него секунд десять, не больше. Федя знал, что украл эти секунды у другого. Потому что как-то получилось так, что к тому времени, как Дазай развернулся, когда швырнул мудиле горсть песка в глаза, к тому времени, как они оба смогли более-менее обезвредить дезориентированного парня, Ода Сакуноске был уже мёртв.