Ничего хорошего

— Значит, зелье вы, кх-хе, испортили. Старик аккуратно закрыл дверь и, скрипя суставами, прошёл к столу. Мельком глянул на стопки книг и исписанных листов, на капли воска и обожжённые пальцы пленника, и кивнул. Не ожидая оправданий, склонился и несколько секунд разглядывал замершего Матиаса. — Как давно вы бодрствуете? — Несколько часов. Я задремал после полудня. — По ночам, юноша, — мягко остановил его Бальзамин, извлекая круглую стекляшку на длинной ручке и широко открывая пациенту веки; ногти едва не касались глазного яблока. Сдвинув один из подсвечников, он принялся за дело, скрипуче приказывая смотреть то в одну сторону, то в другую. От колких пучков света снова потяжелело в висках. Вдоволь налюбовавшись на слёзы и испарину, Бальзамин убрал линзу. — Так сколько? — напомнил он, жестом велев идти следом. Матиас, помедлив и всё пытаясь проморгаться, поднял с пола накидку и натянул сапоги. — Сегодняшняя и вчерашняя ночи. — Выходит, две. Замечательно! Раз вы настроены потерять зрение во имя науки, я должен это пронаблюдать! Вы уже подыскали себе чтеца? Нет? Почему? Любезно придержав запнувшегося спутника за локоть, Бальзамин вышел в коридор. Неспешно, как дедушка с любимым внуком, он прохромал мимо замерших у поворота стражей, других, третьих… Когда впереди показалась лестница, Матиас понял: ему не кажется, русоволосые островитяне действительно каменеют при виде кривоватого улыбчивого старика, а каждый скрип и щелчок его суставов действует на них так, как, по сказкам, должны молитвы. Чем больше накапливалось вопросов, тем чётче становилось осознание, что озвучивать не стоит ни один.

***

Кабинет, куда привёл его Бальзамин, ничем не напоминал зловещие подземелья. Этаж третий или второй, без окон точно не сказать; расточительно зажжённые ряды свечей; на полках не наберётся и десятка книг, что с лихвой компенсируется агрегатами, о назначении которых Матиас лишь смутно догадывался. Его сунули в комнатку у дальней стены, непроглядно тёмную и маленькую, закапали в глаза едкую жижу и велели не реветь и ждать. Впрочем, слёзы потекли сами. Широко раскрыв глаза и боясь лишний раз моргнуть, Матиас позволил дёргать и вертеть себя, как вздумается. На сей раз Бальзамин мучил его дольше и с куда большим удовольствием: усадив пациента и ловко пристегнув всё, что только возможно, он светил ему в глаза, давил то на лоб, то у основания черепа, задавал вопросы и то и дело принимался мурлыкать под нос игривую песенку. Когда он отошёл сделать записи, Матиас различил в его бормотании некую “иопатию” и “цаемость”. Что это, он не знал, но не сомневался: ничего хорошего. Разумеется. Его освободили после полудюжины новых манипуляций, включая тонкую иглу у самого глаза и исключая объяснения. Первым делом Матиас рефлекторно схватился за лицо и получил по рукам; Бальзамин блаженно выщерился. — Теперь, юноша, вы знаете на себе, сколь несносны бывают болящие и, кх-х, страждущие. Не заставляйте вас связывать. А сейчас — руку. Я помогу дойти до кушетки. Проигнорировав стариковскую ладонь, Матиас взвился на ноги так быстро, как только сумел. В висках грохотало, но расквашенный нос виделся наименьшей ценой за побег от чокнутого деда с кучей острых предметов по карманам. Он оступился, едва распахнув дверь и не успев перешагнуть порога: свечное пламя оказалось вдруг нестерпимо ярким, а предметы и границы — размытыми. От дезориентации мгновенно взмокла спина, от резкого и слишком глубокого вдоха — заныли рёбра. Должно быть, он так бы и сполз, цепляясь за дверной косяк, если бы не руки, затащившие его обратно во тьму. — Дышите, юноша, — не слишком-то и раздосадовано произнёс лекарь, укладывая Матиаса на тёплую жёсткую поверхность. Убедившись, что попыток сбежать больше не будет, — отошёл, зазвенев стекляшками. — Ох уж эта ваша детская порывистость! Должен, кх-кх, огорчить, Матиас: заночевать вам придётся здесь. Без зелий, — строго прибавил он, точно догадавшись о невысказанном вопросе. — Я, хоть и с уважением отношусь к исследователям, твёрдо решил прервать ваш эксперимент. Отчасти потому, что чтецы не передают всей красоты старых рецептов, отчасти — потому что лорд желает видеть вас здоровым, а вернуть вам зрение велят этому иссохшему выскочке… Но мы этого не допустим? — заговорщицки хихикнул Бальзамин, прервав своё занятие и склоняясь над кушеткой. Шершавые пальцы тронули Матиаса под челюстью, нащупывая артерию, и от этого замутило так же, как в самую первую встречу. — Эти колдунчики… что они понимают в истинном искусстве врачевания? Заговоры — удел сельских недоучек и ведьм, лекарь же должен обращаться к наукам точным и универсальным. Все эти фокусы… Какой угодно дурак может заставить кость срастись, но что будет с этой костью? Рассыпется она, воспалится ли плоть вокруг или ткани начнут перерождение? Или вот глаза: что за нелепица — надеяться, что лечение симптомов, доверенное неосведомлённому пациенту, даст хоть сколько-то значимый результат? Ах, снизим давление да поколдуем — и при нормализации сна и прочем шарлатанстве всё само пройдёт! Ха! Я предлагал решить проблему на корню и вырастить вам новые глаза. Но видели бы вы их лица, юноша! Дилетанты! Шарлатаны! Матиас молча лежал, глядя в потолок и не слишком-то вслушиваясь в болтовню Бальзамина. Тот, вернувшись к своему прежнему занятию, скрипел суставами и шаркал, возмущённо фыркал и звякал склянками о склянки, стеклянными трубками — о края подставки, пестиком — по дну ступки. "Амарайю готовит", — устало и как-то удивительно безэмоционально подумал Матиас, различив знакомый запах. Было больно и липко-тошно, не хватало воздуха и очень хотелось умыться, но тело не повиновалось. Совсем как после многочасовой работы сперва за книгами, а после и на смене в госпитале, разрываясь между ранеными, совсем тяжёлыми, пытающимися отойти в мир иной, и заканчивающимися препаратами. Кому — операцию пополам с молитвами, кому — избыточную дозу дурмана пополам с тупой завистью, что отмучался, кому — каплю амарайи, разведённой в бледном синюшном молоке, пополам с надеждой, что хоть так удастся раскачать умирающий организм. Матиас закрыл горящие от сухости веки. Звуки, запахи… На какие-то секунды почудилось, что он дома, и утомлённому рассудку этого оказалось достаточно.