Мимолетные прикосновения любви

Это его тихое место, его safe space.   Сумасшедшая искрящаяся улыбка, теплый взгляд и бесконечное терпение.   Скай бы сам с собой не смог - ничего. Заводить отношения - тем более.   Но здесь можно быть, а не казаться. Злым, неуверенным, испуганным, раздраженным, опустошенным.   С ним можно ругаться, огрызаться, быть слабым. Можно подчиняться - и можно доминировать. Можно позволить ему проявлять заботу, а себе - принимать ее. Без угрызений совести, без боли, заниматься сексом, трахаться до звезд перед глазами, любить друг друга до умопомрачения, до слез, до обморока.   Прапай совершенно сумасшедший, носит на руках, целует, кормит самыми лакомыми кусочками, не терпит - любит, со всеми завихрениями, плохими днями и, по правде говоря, не самым сахарным характером.   Изучив вопрос, мягко (удивительно мягко) подводит к  мысли о терапии, делает все, чтобы она оформилась в действие. И в итоге возит на сеансы в конце дня по нескольку раз в неделю. Сам приходит в кабинет. Вместе они преодолевают ожидаемый кризис, бывший всего лишь вопросом времени.   И это больше всех слов доказывает Скаю, что да, Прапай - его. Что никто и никогда не встанет между ними, женщина или мужчина, никто не встанет для Прапая на одну ступень со Скаем, просто потому что эту лестницу они делали вместе, в четыре руки, из своей крови, боли, желаний и мыслей.   Прапаю хватает десяти сеансов, одиночных и совместных, но Скай задерживается в терапии на долгие три года. Он проходит через все стадии принятия, первые две недели он молчит, плачет, и только потом начинает говорить. Дома его тошнит, выворачивает до печенок, он не может пить и есть ничего, кроме льда. Он считает себя отвратительным, мерзким, грязным, но Прапай только придерживает его, не давая упасть на кафель туалета, обтирает влажной тканью и помогает прополоскать рот - все это молча, без осуждения или неприятия. Он кутает Ская в одеяло и обнимает до утра, охраняя тяжелый сон, заземляя и даря свое тепло.   Они справляются с этим вместе. Скаю кажется, что все его старые зарубцевавшиеся раны вскрываются, выпуская гной, и перекраиваются вновь, собирая его заново, оставляя тонкие ниточки шрамов. И они уже не пугают его своей уродливостью.   И тогда он чувствует себя свободным. Прошлое никуда не делось, но теперь оно - часть его самого, принятая, пережитая. И ее можно отпустить.   И тогда он говорит Прапаю одним вечером - помнишь? Ты хотел знать, когда я буду готов. Я готов. И мой ответ - да.   Прапай целует его сто миллионов лет.