Мимолетные прикосновения любви

" Гляди на море впрок и сколько нужно плачь: Кто сломан поперёк, тот никому не врач" Зимавсегда

Он медленно передвигается по собственной комнате, где на вешалках, манекенах и просто на всех доступных поверхностях разложена одежда, касается пальцами изящных строчек, сияющих страз, щекочет ладони о пушистые перья. Эта одежда его броня, его маскировка. Его второе лицо, приставшее, прилипшее, припаянное к лицу настоящему так, что он уже почти забыл, что там, под всей этой шелухой. Но где-то внутри он ещё живой. Он встряхивается, словно большой кот, и нацепляет лучшую улыбку из арсенала... Но та медленно сползает с лица и разбивается разбивается разлетается на клочки. И он вслед за ней. Не сегодня. Сегодня нет сил - ни ментальных, ни физических. Сегодня не работает броня, не приклеивается улыбка. Выход из комнаты - табу, и Танкхун закрывается на дополнительную щеколду. И Пол, и Арм поймут, что нужно делать... Одежда мешает. Он кутается в мягкий плед, отбрасывая в сторону пиджак и брюки, вылезает из ботинок, наступая на задники, и медленно идёт вдоль стены, к балкону. Не выходит. В своих комнатах, бывших раньше тюрьмой, но ставших убежищем, он чувствует себя обычно в безопасности, но не сегодня. Слишком сильна тревога, слишком низкое небо над Бангкоком - так и грозит пролиться бесконечным холодным дождём. В таком состоянии обычно и одному оставаться - невыносимо, и идти к братьям - не идут ноги, и Танкхун замирает у порога балкона, разглядывая город через стекло. Было бы здорово - вниз - вдребезги. Кинн его, наверное, пожалел бы. И вздохнул облегченно. Танкхун не обольщается - минус одна проблема для среднего брата. Ким... Киму бы рассказали, сухо, информативно. Ким бы снял его портрет со своей "доски почёта", окутанной красными нитями, как в плохом детективе, и убрал бы с глаз, перестав учитывать в своём анализе. Кто там, Вегас, Макао? Им плевать. Кто ещё? Чан. Что ж. Они друг другу - нужны. Факт непреложный, сомнению не подлежит. Чан практически вернулся с того света, чтобы быть рядом, не отпускать, не дать окончательно скатиться в глубины безумия. С другой стороны, всё это безумие, что Танкхун выплескивает во внешний мир, разбивается о невозмутимость Чана, словно волны - о подножие маяка, оставляя последнего неизменно невредимым. Вот только он так редко улыбается, даже Танкхуну. Его взгляд обычно суров, мрачен и неприступен, до второго, а то и третьего поцелуя. А потом - словно сползает ледяная корка и появляется - человек. У Чана достаточно своих масок, чтобы знать, как заглядывать под маски Танкхуна. И как проникать в запертые покои - тоже, думает Танкхун, не оборачиваясь на запах знакомого одеколона и лёгкий шелест одежды. - В день, когда ты сможешь подкрасться ко мне незамеченным, я лично покрашусь в блондина, - негромко говорит Танкхун. Его обнимают поверх пледа. - Это вредно для твоих волос. Так что давай обойдемся без кардинальных мер. Чан поднимает его на руки, и Танкхун приникает усталой птицей к широкой груди, цепляясь за край пиджака холодными пальцами. - Ванная или постель? - Постель. Его укладывают на кровать, как самое ценное сокровище, аккуратно придержав голову, чтобы избежать встречи с изголовьем, и в другой день он почувствовал бы себя больным и немощным, но сейчас это тот уровень заботы разрывающей сердце надвое что Танкхун чувствует себя лучше, чем все часы до этой встречи. - Иди сюда, - его глаза хоть немного, но уже светятся лукавством, заставляя Чана внутренне ежиться от предчувствия. И оно оказывается более чем верным, когда с плеча Танкхуна медленно, но неудержимо начинает стекать его пушистый плед.