***
— Встань. Даже когда откуда-то из-за его спины громко и отчётливо раздался резкий, холодный, несколько уставший, неглубокий, но при этом донельзя авторитетный голос, бескрайняя тьма перед мальчиком всё никак не хотела расступаться. Это было очень странно, да — очередной пункт в бескрайнем списке сюрреалистичного дерьма, выливавшегося на него неостановимым потоком — но ещё страннее был сам этот голос. Девятый всё никак не мог понять, где он в последний раз слышал что-то подобное, но чувство дежавю всё равно засело где-то глубоко в его разуме. — Чего непонятного, распиздяй? Подъём! Внезапно мальчика ухватили за шкирку и, точно вовсе без усилий, одним махом поставили на ноги. Лишь проморгавшись и посмотрев в лицо говорившему, Девятый смекнул, что его так насторожило в этом грубом голосе. Перед ним, в его фирменном костюмчике, пижонской курточке и шлеме причудливой формы возвышался парень лет максимум четырнадцати. Осман смотрел на ребёнка сверху вниз в прямом и в переносном смысле, совершенно не пытаясь скрыть то презрение и злобу, которые без проблем проглядывались в его глазах. Последний отвечал ему лишь робким, боязливым молчанием и стыдливым взглядом, увидев который, парень лишь брезгливо прыснул и продолжил уже с явной насмешкой. — Рыло у тебя просто неописуемое, мелочь. Что, тебе не хватило удачи? Всё ещё кажется, что ты заслуживаешь большего? Или тебе настолько обидно, что ты проебал все полимеры? Такого же настроя ухмылка озарила лицо Османа. — Можешь не давить на жалость. Ты же знаешь, мы на такое не поддаёмся. То, что ты не просто идиот, а идиот на редкость ранимый, явно не в моей компетенции. Парень развернулся, и не одарив мальчика ни взглядом более, куда-то направился. Его шаги не издавали ни звука. Казалось, что звуков в этом мире вовсе не было кроме этого желчного голоса и его собственного прерывистого дыхания. В этот момент Девятый огляделся вокруг. Образ того самого переулка в глубинах городских трущоб отпечатался в его детском сознании подобно шраму, подобно навеки оставшемуся на замёрзшем стекле узора из инея. Если существование было рекой, а он — плотом, то воспоминания об этих местах были одним из многочисленных якорей и балластов, которые тянулись за ним кровавым следом всю его сознательную жизнь и всё норовили потопить хлипкое судёнышко на Дно. И даже не из злого умысла. Они ведь просто ничего иного не знают. Для Османа мира без них не существует. Дрожащими ногами, не думая, мальчик зашаркал вслед за его извечным компаньоном, которого он как-то очень уж трепетно иногда называл «здравым смыслом». Тот, кстати, стоял у выхода из переулка, на покрытой мрачными сумерками ночной улице. Её, а теперь и их двоих, беспощадно охлёстывал холодный жёсткий ливень, видимо — осенний, но даже несмотря на несколько погоду в воздухе стоял запах то-ли чего-то горелого, то-ли, собственно, пепла. — У тебя вообще в этом талант, знаешь ли. — угрюмо, несколько злобно произнёс Осман. — Из всех людей, которых я когда-либо видел, ты мне больше всего напоминаешь именно тех торчков из Оуса. Самозабвенная уверенность в своей правоте приходит от отчаяния, от чистой воды ужаса, от чувства брошенности. Где эта твоя «рациональность», когда дело доходит до жизненно важных решений а не до бесполезного самокопания? Ты никогда этих наркош и не перерос, как бы не старался забыть всё, что связано с этими временами. Идиот. Затем собеседник грубо схватил мальчика за локоть и потащил куда-то за собой, а тот даже не посмел сопротивляться, лишь направив взгляд в землю и подрагивая от холода и страха. Подведя его к какой-то странной конструкции из мусора и палок, парень толкнул Девятого немного вперёд, заставляя того вновь поднять глаза. — Вот, посмотри. Прямое последствие самообмана перед твоими глазами. Не наркота, да, но чем не хуже? Под ветхой крышей из, чего-то, что больше всего напоминало, старое, рваное одеяло, на покрытой грязной простынёй земле в позе эмбриона и лицом к стене, лежал небольшой дрожащий силуэт. Его золотистые волосы были покрыты грязью в такой же степени, что и рваная, побитая месяцами беспрерывного ношения одежда. Тяжело дыша, тот повернулся к холодной улице лицом и пусто, широкими глазами посмотрел в противоположную стену, не обращая на двух Османов ни малейшего внимания. Разного, зелёного и золотистого цвета глаза широко открылись в знаке отчаяния, по одному из них уже пошли пока-что малозаметные синие венки... — Я, если честно, удивлён, что мы не на его месте. — тут же вклинился в мыслительный процесс Осман. — Не заслужил он этого... Но жизнь вообще штука очень несправедливая. Именно поэтому такому неисправимому ребёнку как ты и достался золотой билет, именно тебе дали право менять судьбы людей. Недальновидному, глупому, пугливому... Но об этом чуть позже. Мальчик, ещё секунду поглядев на дрожащего как осиновый лист друга, тихо, медленно, точно изо всех сил пытаясь быть незаметным, последовал за своим «экскурсоводом» и далее без вопросов и пререканий. Место их назначения было видно издалека: с заднего двора какого-то дома летел случайный мусор, кто-то упорно, решительно гремел металлом и деревом. Вскоре из переулка, пошатываясь, вышел кто-то тощий, с растрёпанными волосами нежно-красного цвета. Триумфально достав из-за пазухи, видимо, только что найденную надкушенную, бледную лепёшку с явными знаками плесени, девочка незамедлительно, без тени сомнений вгрызлась в неё. Только спустя секунду мальчик узнал в ней ещё одного старого друга. В груди бы похолодело, если бы всё его тело итак не было будто ватным от резкого контраста температур: словно горящая голова была оголена супротив холодного ветра. — Хотя каким-то образом ты умудрился не потерять вообще всё. Тебе хватило ума спасти ровно одну человеческую жизнь в течение всей твоей эпопеи. — вновь заговорил Осман, стоя справа от Девятого с руками за спиной и наблюдая за видом ныне бездомной. — Только вот, тебе ни в один момент времени не приходила мысль о вот таком исходе. О том, что ты чисто физически не можешь никого вытянуть в сотнях километров от них. Что, думаешь на одном островке и его порядках мир и заканчивается? Что вообще будет делать обычный ребёнок, оказавшись хер пойми где? Ты хоть представляешь, какие в этом «хер пойми где» законы и обычаи? Ты и вправду считаешь, что можешь делать выбор отправиться туда буквально чуть-ли не за человека? А главное... Почему же тебе, малолетнему кретину, ни в один момент времени не пришла в голову мысль обратиться с этим к взрослому человеку? Прервали долгую речь вовсе не тихие всхлипывания Девятого, начавшиеся где-то к её половине, а холодный смешок, собственно, Османа, теперь опустившегося примерно на уровень головы его подопечного, тихо шепча ему: — Но на самом деле тебе всегда было плевать. С глаз долой — из сердца вон, верно? Так ещё и сбежал потом... Подумать только, в Бездну. Попёрся следом за Тиаре, ощутил удар мочи в голове на пару с необходимостью спрятаться от себя же... Опять. И у тебя, вроде как, получилось. Это нужно исправлять. Ты же согласен с тем, что человек не может жить, бегая от своей натуры? Мальчику хотелось бы сказать Осману что-то в ответ, противопоставить его словам хотя бы простенькое, тупое, слезливое «нет», но его губы словно сшили друг с другом а язык онемел, заставляя его стискивать зубы от бессилия, которое безраздельно превалировало над любым другим чувством в его небольшой голове. — ...Но это вполне нормальный порядок вещей, не так ли, Осси? — уже несколько менее желчно произнёс собеседник. — Эскапизм, в плане. Да и нарциссизм тоже. Я даже не виню тебя за сам факт того, что ты безнадёжно застрял в своих заморочках, это очень обычная модель поведения. Проблема тут в другом. Ты отчаянно пытаешься себя обмануть всякий раз, когда тебе напоминают об этом обстоятельстве. Мальчик и моргнуть не успел, а мир вокруг него уже окрасился в чёрный. Хотя даже несмотря на то, что тёмная улица исчезла, жар и холод всё равно боролись за его уставшее тело, а собеседник оказался прямо перед ним. В выражении лица парня теперь проглядывалось что-то ещё более ужасное, нежели гнев или презрение. В глубине задумчивых серо-голубых глаз, ныне слегка прищуренных, мальчик разглядел толику холодного разочарования. И тут за спиной послышались тихие всхлипы слишком уж знакомого тембра. — М-Митти... Мальчика развернуло словно силой. Внезапно расширившимися глазами он смотрел на восседающий прямо перед ним небольшой пушистый силуэт. К собеседникам она сидела повернувшись спиной, но по поднимающейся в прерывистом дыхании груди, по подрагиванию ушек и хвоста, по периодическим лёгким конвульсиям корпуса можно было легко понять, что она ощущает. Под её трясущимися руками валялся на земле другой кусочек мяса и шерсти, теперь бесформенный. То, что Пустышка была ещё жива, с первого взгляда было не понять, особенно учитывая, как усердно её оплакивала её подруга. Но... Глаз. Широкий. С красной радужкой. Последний аттрибут жизни человека смотрел не на подругу оного, вовсе нет. Девятый не мог отвести взгляд. Так же, как и она не могла. — Ты научился постоянно говорить себе, что это, дескать, не так. — голос Османа теперь раздавался у мальчика прямо в голове. — И научился вовремя: прямо тогда, когда тебе нужно было увидеть человека в хорошем свете. Тебе та-а-ак сильно не хотелось, чтобы это внимание как всегда осталось без ответа, что ты убедил себя в обратном. Или, быть может, причина и следствие тут ровно противоположные. То есть, ты увидел мираж в пустыне и погнался за ним как белка в колесе... Бездна его знает, что из этого — правда. Даже я пока не понял. Короткая пауза. Будто-бы для того, чтобы мальчик ещё немного послушал эти всхлипывания и стоны чистой боли. Профилактически. — Но это неважно, Осман. Факт остаётся фактом. Как бы ты не отказывался видеть в ней ничего плохого, каждый человек пожизненно встрял в своих заморочках в той или иной степени. А она — в особенности. Или что, ты на секунду успел поверить, что такого сложного, глупого мудака как ты можно полюбить? Или что человек по мановению волшебной палочки преодолел все травмы, стоило тебе оказать ей хоть каплю внимания? Любовь до гроба за пару недель? Чушь. Ты просто себя спроецировал. Занял опустевшую нишу в её жизни. Просто потому, что в моменте, ты — единственная опция, понимаешь? И теперь ты будешь позволять помыкать собой даже тогда, когда от тебя очевидно захотят избавиться, когда она будет в процессе замены. Почему?... Короткий, саркастичный смешок. Такой, что по тембру голоса было отчётливо слышно коронную фразу «уже не смешно». — Ты зависим. Столько раз ты выстывлял себя дураком, пытаясь это прятать... Но реальность догоняет тебя раз за разом. В этом твоё проклятие. Будто-бы по команде откуда-то издалека послышались тяжёлые, грузные металлические шаги. Впрочем, теперь Девятый даже голову повернуть не мог, да и тела вовсе не чувствовал. Спустя пару долгих секунд в поле зрения, шатаясь, вошёл пацан с неестественно выглядящей кожей и конечностями из металла. Двумя конечностями. Остались только ноги. Ну и, естественно, голова со взбитыми в гнездо волосами, которой он теперь беспокойно озирался по сторонам, будто-бы что-то ища. Даже когда они с мальчиком должны были на секунду пересечься взглядами, робот посмотрел куда-то сквозь него, словно на пустое место, после чего заковылял дальше. — А люди ведь верят в твою ложь. В достаточно спокойном, даже несколько рассудительном тоне голоса, прослеживалась необычная толика какого-то научного интереса, словно Осман получал с самого процесса интроспекции некое наслаждение. Наверное, здорово было «выводить на чистую воду зазнавшегося лицемера». Наверное... — Ты хорошо умеешь врать. Аж до того, что себя всё-таки обманул. Тебе и в харизме не откажешь, ведь, сделав это, далее ты умудрился убедить в искренней лжи и остальных, дать им надежду... Тоже ложную. Ведь реальность такова, что ты совершенно не имеешь понятия, что делаешь. Ты стратегически бесполезен. И вот — последствия твоей лжи. И твоей некомпетентности. И твоего лицемерия. И твоей глупости. Сердце стукнуло где-то в висках в первый раз за несколько минут, отзываясь в голове резкой колющей болью. Девятый оказался к ней на удивление чувствителен, и не мог не схватиться за голову, зажмуривая глаза, в глупой надежде, что приступ спадёт. Это и произошло, даже несмотря на то, что сердце продолжало стучать ровно там же, громко и настойчиво. Выждав ещё секунду, он открыл глаза и распрямился. Первым, что увидел Девятый, был бесформенный, изуродованный труп прямо на земле перед ним. Разум размывал все самые нелицеприятные детали словно сам по себе. Впрочем, вполне возможно, легко вибрирующая полупрозрачная пелена на глазах Девятого была лишь его слезами. В любом случае, несмотря на неё, чрезмерно явным оставалось чьё-то ранее исключительно светлое и достаточно милое, а ныне окраплённое свежей кровью лицо. Золотистые волосы серьёзно обгорели и ныне безвольно валялись на холодном каменном полу пятнистым, блеклым ореолом вокруг головы. Когда-то наполненные жизнью и искренней радостью глаза ныне словно посерели и безвольно глядели в пустоту из под прикрытых век, не подавая ни единого знака жизни смотрящему. И вновь во внезапно посиреневшей тьме прозвучал навязчивый голос своей собственной совести. — А вот ещё. Хоть рыжего коня у тебя и нет, но именно в тот момент он, кажется, слегка побледнел. Условно секунду-другую вне течения времени Девятый стоял на месте, пялясь вниз — прямо на безжизненное тело. И пока он слышал этот навязчивый шёпот, пока удары сердца отзывались в висках громом давно прошедшего шторма, точно пытаясь достучаться до чугунной головёшки, его руки вновь задрожали от наступающей злобы. Что это за правда такая, если единственное, что она приносит — боль? Мальчик развернулся на месте и быстрыми шагами, спотыкаясь на чём-то, будто-бы на себе же, поплёлся куда-то вдаль. Его глаза выискивали в бескрайних и тёмных, ныне окрашенных в ненавистный фиолетовый цвет горизонтах его извечную цель. Тот самый объект бессильного, беспомощного гнева. Что-то, что непрепенно падёт перед ним ниц, отчего справедливость будет спасена и восстановлена. Точно в подтверждение его намерений, Девятый ощутил в своей правой руке холодное, чрезмерно знакомое прикосновение тёмного металла и дерева. А может, шанс вернуть всё на круги своя и вправду есть. Может, есть в этом мире что-то ужасное, что-то противное, бесполезное, гадкое, что одним присутствием отравляет жизнь себе и окружающим. Что будет не жалко. Что сможет раз и навсегда поставить точку в этом извечном вопросе... Хватит ли у Османа сил отвечать за собою содеянное? Он высился над мальчиком подобно дереву, одинокому памятнику тьмы среди бескрайней сиреневой пустоши. Размеры греха, ужаса во плоти, оценке не подавались, словно становясь больше, пока онемевшие ноги Девятого медленно шаркали к силуэту — своему силуэту. Он высокомерно, с долей отвращения, с долей иронии смотрел на него снизу вверх, и пока холодные ветры со странным шелестом раздували по пустоши вихри и пробивали сущность мальчика насквозь, заставляя его слегка подрагивать, Осман вновь открыл рот, и его голос раздался в его голове подобно взрыву, подобно утробному рёву чего-то кратно более страшного, нежели самый опасный монстр этой богом забытой дыры. — И всё это — ради чего? Ради доказательства твоей же лжи? Ради отчаянной попытки вытащить себя из апатии? Что же, этого ты добился. Чужой кровью. Длань Раздора и Смерти устремилась из его трясущихся рук в темное небо. Навстречу ему глядели два огромных тёмно-синих глаза, из которых на него светились точно фонари узкие жёлтые зрачки. Девятый не опустил пистолет даже тогда, когда ему показалось что холодный металл окончания ствола он ощутил у своего собственного виска. — Проснись. Проснись и встреться с последствиями. И тогда ты, быть может, сумеешь добиться от себя искупления. Сердце стучало слишком громко и слишком быстро. Жар где-то в голове всё отказывался отступать, контрастируя с разящим душу морозом окружающего мира мира и холодным дыханием Смерти. Странно было понимать, что, чтобы всё это исправить, было предостаточно лишь одного решительного движения пальцем.***
Холодное прикосновение воды в речке, теперь стремительно набивающейся в кружку, заставило тремор в руках Наначи немного усилиться. В полутьме ночного заднего двора Убежища она могла прямо видеть лишь эти самые руки с кружкой в стремительно идущем течении, а слышать сквозь шелест листвы под давлением ветра — лишь своё тяжёлое, немного подрагивающее дыхание. Аккуратно, чтобы не разлить налитую почти до краёв холодную воду, выпрямляясь и вставая с земли на ноги, Пустая поймала себя на мысли о том, что ей тоже сейчас стоило бы успокоиться. Разворачиваясь на месте и направляясь в сторону Убежища, её старого-доброго дома, она отметила, что произошедшее пару минут назад словно вернуло её в не такие уж и давние времена ночных кошмаров, переплетающихся с реальностью в противной, страшной паутине болезненных событий настоящего и далеко не весёлых перспектив будущего... Сказать, что часы после произошедшего на Идофронте выдались нелегко для них обоих — не сказать совсем ничего. Пришедшее с горечью поражения и утраты чувство опустошения жизненно необходимо было отбросить исключительно затем, чтобы физически выжить и выбраться с Пятого Слоя. Знакомая с такими чувствами не понаслышке Наначи нашла в себе силы отодвинуть этот груз в сторону, по крайней мере на некоторое время. Тем более что, честно признаться, она не могла быть не рада тому, что из всех тех, кого наследие Лорда Рассвета не подавившись проглотило, выжил именно Осман. Фокусироваться на относительно хороших новостях перед лицом отчаяния Митти тоже её научила. Что-то было в этом и грустное, и прозаичное. Что-то, что вновь заставляло вину выжившего противно скрести по внутренней стенке её грудной клетки. Но вот уже у самого Осми прерогативы такого ужасного опыта не было. Зато было... Всё остальное. Описанию не поддающееся, словами не выражаемое и нависшее над ним точно смерть с косой, окидывая его лицо бледной, тусклой, безэмоциональной маской отчаяния. Описывать это и не имело смысла... По крайней мере, так Наначи себе говорила всякий раз, когда она видела, как перед ней разворачивается очередной виток потерянного безумия. И, за сим, понуро опускала в пол намокшие глаза и, иногда с парой слов, иногда молча, в робкой надежде увидеть хоть каплю жизни в его измученном взгляде, давала ему попить, поесть, укладывала спать или выводила подышать свежим воздухом на задний дворик. Что он, кстати, регулярно забывал делать, постоянно пребывая в болезненном состоянии полусна. Что, в свою очередь, отдавалось в её печенках противной ностальгией и заставляло часть мозга где-то в её затылке проигрывать до колик знакомое мычание, такое человечное, но такое далёкое от разума... За это ей было стыдно. За то, что она всё никак не может забыть, простить и отпустить фантом событий прошлого. В каком-то плане Осси и помогал Пустышке в этом: показывал альтернативу, ломал шаблоны поведения да и впринципе делал всё, в его силах, чтобы она поняла, каково это — быть любимой. Хоть на миг. Хоть на секунду уловила это немыслимо тёплое, спокойное чувство любви. И этого всё равно было ей недостаточно. Несмотря ни на что, по миллиону раз отзеркаленные в травмированном разуме Наначи события прошлого всё равно налезали на настоящее, наполняли его своими грязными, уродливыми красками, и тем самым безвозвратно меняли будущее. При любом эмоциональном кризисе призрак Митти проецировался на мир сам собой. Под призмой её тени события, плохие и хорошие, люди, живые и мёртвые, любимые и ненавистные, приобретали тот же самый изуродованный вид. И всё равно ей было жалко тут именно Митти. За то, что ей выпала ужасная участь стать проклятием своей лучшей подруги, чего она очень, очень навряд-ли хотела. Себя же Пустая за это могла только стыдить. Ей нужно помочь любимому человеку, а она... Ей было стыдно и за страх. Страх перед собой и перед ним. Разуверившись в своих силах, не имея, в её видении, реального, достаточного опыта для того, чтобы охватить собой эту проблему — его проблему, груз его собственной вины — она впала в ступор, с ужасом смотря на надвигающийся шторм. Она искренне не понимала, где находится красная линия такого человека, как Осман. В какие закоулки его собственной травме ей вообще позволено заходить и где ей нужно начать, чтобы банально облегчить ежедневно гнетущее его душу отчаяние. Желание сливалось со страхом до того болезненно, что иногда ей хотелось раскричаться, а иногда — броситься ему на шею в рыданиях. Впрочем, тихими, скрытыми слезами всё ограничилось. Не то что бы Наначи питала иллюзии о том, что смогла бы долго прятать от него своё реальное состояние, но тот сам был от произошедшего в ступоре, и то ли не видел, то ли не хотел видеть ещё большую консистенцию боли в её глазах, новую порцию топлива в питающем само себя пламени их совместной трагедии. Так бы она спокойно согласилась с тем, что границ у неё нет и Осси ей безоговорочно верит и доверяет. По крайней мере, в это ей очень сильно хотелось верить. Но, вспоминая о том, что призраки её прошлого и привели их обоих в это положение в первую очередь, а она сама услышала от него далеко не всё, что произошло, что он вспомнил и что почувствовал, остатки её надежды рассыпались на ветру. От одной мысли о том, что в ответ на попытку покопаться в ситуации она встретится лишь с тем же гробовым молчанием и его фирменным пассивным, холодным взглядом, или, не дай Бездна, колкой, но правдивой ремаркой, кровь в её жилах становилась на пару градусов холоднее. Один раз она уже билась лбом о дверь в надежде однажды найти к ней ключ. Да и разум при этом рисовал множество разных картин, в основном того, что решение у проблемы совсем другое — время, например, и ей нужно просто-напросто ещё немного подождать. И всё образуется. Всё обязательно образуется. Долг не выполнен. Надежды не оправданы. Отчаяние становится ещё немного, на пару оттенков глубже и темнее. Благо, в процессе самобичевания Наначи было, чем заняться, на что отвлечься перед лицом уродливого гиганта вины. Осси захворал не только психически — ещё на Пятом Слое она заметила у него температуру, резкий, сухой кашель и головокружение. Через мучения подъёма прибыв домой, она уложила его и принялась лечить. Всё так же молча, отдаваясь процессу на все сто, вновь вживаясь в роль холодного доктора... Что опять встречалось отзвуком где-то в далёком прошлом. ...пациент слаб, на внешние раздражители почти не реагирует, пищу принимает неохотно, воду — постоянно... ...пациента рвёт, спит по 12-16 часов в сутки, предпочитает не проводить время на ногах... ...пациента мучают ночные кошмары. Каждую ночь просыпается примерно во время второй фазы быстрого сна с жаром, в слезах и соплях. Вновь засыпает вне зависимости от оказанного внимания, но спит беспокойно, обильно потея... В этом она была чертовски хороша. Абстрагироваться от объекта, наблюдать за его поведением, методично и стратегически, выверяя новые паттерны поведения и отделяя их от старых, соответственно эмпирическим данным выделять вполне осязаемые ресурсы для решения вполне практичных проблем, когда симптомов, а когда и коренных установок. В помощь багаж знаний о местной флоре и фауне, уже имеющийся значительный запас лекарств на разные случаи жизни, опыт, как работы с Искателями на Четвёртом Слое, так и... Так и... И уже тут Пустую ждал успех. Да, подобное поведение резало сердце похуже ржавого скальпеля. Да, несмотря на физическое улучшение ситуации, Осси не выглядел живее и всё равно вёл себя как смертельно больной. Но в разуме Наначи всё равно сама себя вскормила странная надежда на лучшее. Если она будет и дальше делать, что умеет лучше всего — всё наверняка встанет на круги своя само собой. В один день он встанет с койки, подойдёт к ней, крепко обнимет, поцелует, решительно скажет, что её любит, и они вместе, рука об руку, придут к тихой жизни — к тому результату, за который они так упорно боролись и чуть не полегли. Так вот. Как выясняется, эскапизм не работает. Совсем. Человека можно пичкать растворами, снадобьями и травами до посинения, но сдвиг в мозгах это совершенно никак не исправит. Наначи могла пересчитать на пальцах одной руки случаи, когда она была более напугана, чем когда проснулась средь одной прохладной ночи... От выстрела. Этот десяток секунд, в ходе которых она пулей, с уже накапливающимися в глазах слезами, с тремором в конечностях и с сердцем где-то в районе желудка, носилась по дому в поисках Осси, был как минимум на третьем месте по мучительности во всей её жизни. И было бы очень уж поэтично, если бы всё закончилось там же, где и началось. На заднем дворе. У речки. Но пал жертвой его неподьёмного горя пока не сам Осман. Уже заметно позже, после того как она, наконец, отлипла от его словно охладевшего тела, вырвала пистолет из окоченевших рук, смогла отвести взгляд от мертвенно бледного лица, она заметила валяющийся на земле труп небольшого летучего животного, опознанию не поддающиемуся — разрывной боезапас оставил от него лишь куски обожжённой плоти. Что бы произошло с человеческим черепом?... Наначи передернуло. На лоб вновь выступил холодный пот, на глаза — слёзы. И вот, теперь, он сидел перед ней в тёмном углу комнаты, освещённой лишь старой, слегка потускневшей и требующей чистки от грязи и пыли лампы из светокамня и погнутого металлического корпуса. Пустая очень чётко помнила, что усадила его не так далеко, а аккурат на их спальное место. Если бы он был там же, свет бы падал на его почти оголённое тело — вышел он на улицу в одних штанах — истощённое болезнью, бледное, будто-бы осунувшееся. Сейчас оно буквально дрожало, что было заметно издалека, и очень навряд-ли от обычного страха. Изредка мигающий свет бы отражался от его глаз, обычно — блекло-голубых, в своей задумчивости завораживающих, регулярно заставляющих Пустышку потеряться в их пристальном взгляде, но при таком освещении кажущихся серыми, неживыми, видящими холодный пол насквозь. На одном из глаз, по краям яблока, были очень заметны маленькие синего цвета венки — очередной след произошедших в глубинах ужасных событий на человеке. Несколько секунд Наначи постояла в нерешительности, тяжело дыша и глядя прямо на Осми. Она заметила, что предназначавшаяся для него кружка с водой оказалась опустошена лишь тогда, когда её горло уже ощутило холодный поток свежести. Он же и вывел её из короткого транса, возвращая Пустую в реальный мир — мир страха и неопределённости. И в этот момент она кое-что для себя решила. Практически не думая, даже толком не сомневаясь в своём дальнейшем курсе. Голова вообще внезапно опустела, не удавалось концентрироваться толком ни на чём, кроме холодных мурашек, волнами идущих по всему её телу. Глаза Наначи упали на небольшой металлический предмет, плотно прикреплённый к плечу Османа. На её памяти, снимал он Реликвию только перед сном и принятием ванной, чтобы не мешалась, но даже этого в последнее время он не делал, будто-бы вовсе не замечая причиняемый заколкой дискомфорт. Но нет уж, пора было ему с силой завязывать. Поставив кружку на ближайшую тумбу, она сделала несколько решительных шагов в его сторону. Её правая рука инстинктивно поднялась, готовясь устремиться к чужеродному объекту... ...Но в этот момент Пустышка остановилась как вкопанная, её глаза — раскрылись в удивлении, а уши несколько поникли. Её восприятия достиг слегка подрагивающий и тихий, но бесспорно холодный голос, и, вместе с ним — то понимание, которого она так сильно боялась всё это время. — Н-Назад. Нет... И не было так важно, прочитал ли Осман её намерения по взгляду и мимике, или был намерен сказать ей ровно то же самое вне зависимости от оных. —...н-на?... Где-то глубоко в сердце ёкнуло. Тело оказалось в ступоре ещё на несколько мгновений. Вместе с покинувшим грудь слабым, шокированным выдохом, казалось, вышла и небольшая частичка её души. Но Наначи никак не могла позволить ему так топорно, бессмысленно и беспощадно от себя отбиваться. Тем более, что именно об этом она сказала себе секунду назад — что ей пора взять ситуацию под свой прямой контроль. Её речь возобновилась, сначала — слабо и нерешительно. — Осси. Я... — тихо, чуть-ли не под нос проговорила Пустая — Ты угрожаешь сам себе. Мне нужно, чтобы ты позволил мне забрать Реликвию. П-Прости, я не могу просто смотреть... — Да ну? О нет. Осман всё ещё дрожал, всё ещё выглядел слабо, уставше, чуть-ли не мертвенно, но всё равно поднялся с деревянного пола в пару движений, с некоторой толикой решимости. По идее он должен был вернуть Наначи взгляд, но его глаза бегали где угодно, но ни в коем случае не заходили на её собственные. Во всей своей слабости, во всей жалобности его положения, его голос всё равно отдавал морозным духом, будто-бы парень был вовсе не в настроении каким-либо образом ограничивать свой лексикон. — Прямо т-таки не можешь? — навряд-ли он стремился звучать желчно, но именно этот оттенок холода в его голосе тут же оттолкнул Пустую. — Всё это время я был тут, если память не изменяет. Я позволял тебе делать всё, что душе заблагорассудится... Да ты, собственно, и делала. Вылечила. На ноги поставила. Так что, да, можно сказать, не просто смотрела. На что это он намекает?... Во взгляд Наначи вернулась некоторая решимость, игла обиды болезненно ткнула ровно в то место, которое она сама всё это время до крови царапала. — Так ты молчишь. Ты мне н-ни слова об этом ни сказал. — с явной претензией в голосе заговорила она. — Я что, понимаю, что-ли, что с тобой делать? Мне тоже очень сложно! Я делала всё, что могла, всё-... Всё, что в моих силах, но тебе... Даже обратиться за помощью не пришло в голову! Осман, наконец, поднял глаза с пола и встретился с ней взглядами, и по его выражению лица Пустая внезапно осознала, что её уносит. Остановить себя ей не хватило сил. Тем более, что в этом теперь заключался её план... «План»? Громко сказано. Разум просто выпускал на волю давящие на грудь чувства обиды и страха. — Ты хоть понимаешь, что мне тоже очень больно? Я н-не хочу этого видеть! Вот этого всего! Этот томный взгляд, эти-... Эти повадки... Я вижу, что тебе плохо, но ты отказываешься даже рот открыть. Почему? Почему ты... — Ну конечно. Да. Конечно же. Таким незамысловатым образом прервав поток бессилия из глубин её сознания, тихо промямлив эти слова себе под нос и чему-то сбивчиво покивав, он перехватил эстафету в диалоге. — Ты всё ещё ждёшь спасения. Инициативы. Р-Рояля из кустов. — смотря куда-то сквозь Пустышку проговорил Осман в ответ. — Ну конечно, сейчас вот я через себя переступлю, всё хорошо будет. Или нет — ты боишься. Ты же не... Не п-подписывалась решать мои проблемы, так ведь? Осми сам всё сейчас решит, верно. Разберётся. Пока растерянность и ужас начинали постепенно охватывать Наначи, сам он испустил глупый смешок и как-то криво улыбнулся в лицо происходящему. — А главное — я сам на себя такое навлёк, и теперь жалуюсь. — без устали, сбивчиво, но с неким рвением продолжал он. — Я же силён. Мне же на жопе ровно не сидится. Вот я теперь Белый Свисток, вот этими, своими руками прикончил Бона... Но... Н-Но спустя несколько дней к тебе в голову не пришло совершенно ничего лучше, чем принять меня за ребёнка! Отобрать игрушки и поставить в угол. Типа ты лучше знаешь. Ну... Ну пиздец же, нет? Подобная аргументация в пылу своих собственных эмоций показалась Пустой настолько тупой, что она не могла не удивиться покидающим его глотку словам. А может, они ударили прямо в точку, и взьерошилась она именно поэтому. Всё равно она сейчас не будет в этом разбираться, ей важно показать Осману правду. — Ннаа... Т-Так я лучше знаю! — поспешила парировать она. — Я в-всё это время пыталась до тебя достучаться, понять, как тебе помочь и как вести себя... Но ты... Ты не в адеквате, понимаешь? Т-Ты своими действиями не только себе вредишь. — Да. Да, наверное. — с убийственным сарказмом тут же ответил он. — Я же не решал твои проблемы всё это время. Я же не пытался помочь тебе с... С горем. С т-твоей травмой. Я же не убил твоего злейшего врага. Несмотря на то, что его слова становились всё более холодными и всё больше стремились именно упрекнуть Пустую в её настрое и действиях, Осман ни в один момент не перешёл на повышенный тон. Она тоже не собиралась, это было не в её натуре, в особенности с ним. Но именно эта деталь делала их разговор несколько более желчным и холодным, и от этого — ещё более страшным. Но останавливаться она не хотела. Чем больше он колол в её раны, пусть и не вполне сознательно — тем больше она сама будет отвечать. — Ты себя только что чуть не убил, Осси! Ннаа! Т-Ты пойми, тебе не нужно держать всё на себе. — теперь уже откровенно взмолилась к нему Пустая. — Тебе не нужно постоянно с кем-то воевать, как ты очень хочешь. Тебе не нужно видеть всех насквозь. П-Пожалуйста! Я хочу тебе помочь! Прекрати сопротивляться... — Что, блять, прекратить? — его манера неискренне смеяться, отвечая на выпады, только усугубляла ситуацию. — Я не понимаю! Что тебе ещё от меня нужно? Что ещё мне остаётся делать? Как ты прикажешь жить, когда мне все, кроме себя, говорят, что я делаю что-то неправильно? Что мне ещё делать, если меня отказываются понимать? — Отказываются? Да я-...— с последними его словами дыхание Наначи перехватило. — Да я люблю тебя! — Да верю я, верю тебе! Отражаю! — Нн-... Сначала Пустышка уж было поняла формулировку его слов неправильно, и от этого у неё из головы будто-бы вышибло всё, что она могла и хотела ему сказать. Что-то о том, что он ведёт себя как малое дитё. О том, что она искренне признательна ему за всё, да даже за его существование. И то, что единственное, что она хотела бы для него — счастье, вне зависимости от его заслуг... Но даже когда она окончательно осознала, что он имел в виду — ничего особенно плохого — то понимание, которое с этими словами осело у неё в голове, было уже никак не вернуть в небытие. Что даже после всех этих событий, откровений, действий, банального человеческого общения, нескольких головокружительных недель, которые, в её видении, служили прекрасным доказательством правильности их связи, в глубине души Осман всё равно не чувствовал себя хоть насколько-нибудь в безопасности, в стабильности. Он делал то, что он делал, а делал он очень и очень многое, далеко не из-за любви и эмпатии, а банально потому, что это в его природе. И в любой момент времени он ожидал у себя в спине ножа. Ножа, который теперь Наначи одним лишь своим поведением невольно занесла над ним. Стыд вновь закрался в её беспокойное сердце, заставляя её нижнюю губу слегка задрожать, а глаза — намокнуть от подступающих слёз. — И теперь... И теперь ты... Ранее опустившая в землю взгляд Наначи вновь устремила его к Осману, стоило тому лишь открыть рот в попытке закончить свою мысль, выговориться, наконец, предоставить ей все те умозаключения, которые он в приступе обиды не поленился сделать по ней и её действиям. Однако, на хоть какое-то связное предложение его не хватило — дрожь вернулась в конечности парня с новой силой, стоило ему увидеть выражение лица Пустой, прятать горечь на котором ей теперь попросту не хватало сил. Наверное, он тоже еле сдерживал слёзы. Ей было очень сложно разглядеть его эмоции через мутную пелену в глазах. Хотя ему даже не нужно было ничего говорить, чтобы маховик где-то глубоко в её измученном разуме пустился крутить перед ней ужасные картинки, делать душераздирающие выводы и впринципе продолжать расшатывать её итак нестабильные эмоции, точно размахивая красной тряпкой перед быком. Только вот, на кону был вовсе не бессмысленный животный гнев. Время для чего-то подобного ушло в историю несколько секунд тому назад, когда давление между ними достигло критической точки. Вместо этого, сердце продолжало падать в глубину отчаяния, все набирая скорость по неотвратимой инерции... Вот она, «красная линия». Не на чём-то незначительном и материальном, не на глупой привычке или ошибке в коммуникации, и даже не на случившейся трагедии. Она пролегала прямо на его сердце — в самой чувствительной его точке, в том месте, в которое он её ранее не пускал, и о котором она, наверное, даже знать-то не хотела, что тоже по хорошему было очень неправильно. Почему это «не хотела»? Да потому, что вообще-то было неестественно трудно ужиться с той мыслью, что всё это, пусть недолгое, но очень важное время, похоже, шло совершенно неправильно. Все усилия по построению, казалось бы, значимой связи, оказались пущены под откос одним-единственным откровением: на интуитивном уровне они понимали происходящее по разному, оба боялись этих событий, танцевали вокруг них хоровод, в любой момент готовясь эмоционально отгородиться друг от друга. И не из какого-то злого намерения или умысла, ведь оба были намерены продолжать в том же духе с блеклой надеждой на лучшее. Они просто по другому не умели. Оба. Это даже не о том, что они оказались дальше, чем Пустышке виделось с первого взгляда, и не вполне о том, что она опешила от своей собственной неправоты. Наначи попросту было стыдно. Опять. Троекратно. За то, что она сначала отказывалась шагнуть в неизвестность его характера, а теперь сдуру надавила не туда. За то, что всё это время она была слепа к его подсознательным установкам — к этому мучительному недоверию. За то, что она долг свой не исполнила. Долг любящего и любимого человека. И именно понимание этой банальной истины и переломило Пустую окончательно. Её тяжёлое, участившееся дыхание слегка задрожало в конвульсиях, предвещая неизбежно грядущие слёзы. Ни единой рациональной мысли не пронеслось в её голове, пока она разворачивалась и медленно делала пару шагов из небольшой комнатки в «гостиную». Чуть-ли не на ощупь найдя ближайшую мягкую поверхность, в данном случае — «больничную» койку, Наначи неуклюже осела на неё, тут же хватаясь руками за лицо и уже ощущая, как по щекам текут единичные слёзы. Слёзы какого-то глубинного, отчаянного разочарования. Разочарования в первую очередь в себе — несмотря ни на что, язык не поворачивался перекладывать ответственность на Осси. Мучений от этого, правда, становилось никак не меньше. Она пыталась сдерживать себя как могла, почему-то в моменте считая вопросом жизни и смерти необходимость если не удержать эмоции в себе, то хотя-бы поплакать в тишине, но в какой-то момент всё-таки выпустила глубинное, горловое хныканье, граничащее с воем, и уже дальше даже не фиксировала издаваемые ей самой звуки. В моменте казалось, что мир уже не станет для неё прежним. Что она была обманута — неважно кем, собой, им или миром. Миром, Судьбой, Бездной — формулировки тоже не имели ни малейшего значения. Значение имели лишь цепенящий холод в груди и копившиеся все эти несколько дней в её душе отчание и мрак, которые, ныне казалось, были готовы сожрать её с потрохами. Это не про Бона, и не про Митти, и не про Рико с Регом, и даже не про Османа самого по себе. Наначи попросту раскрыла свою собственную недоговорку... ... Она не знала, сколько так просидела, закрыв своё лицо и вцепившись пальцами себе в волосы с такой силой, будто она хотела с корнями вырвать их из черепной коробки. Но, в конечном итоге, она приоткрыла покрасневшие от слёз глаза и подняла свой измученный взгляд немного выше — на стоящего в дверном проёме между комнатами парня. На удивление, он даже не забился обратно в угол с целью отгородиться от внешнего мира, стать как можно меньше и незначительнее, и не получить негатива в ответ на эмоции. Видимо, подустал находиться в том же положении вот уже какой день подряд. Вместо этого, изливаясь слезами, беззвучно падающими с его побледневшей кожи на деревянный пол Убежища, он встал в полный рост, облокотившись на стенку у двери. Он не закрывал свои глаза руками, похоже, тоже редкостно задолбавшись прятать скопившиеся эмоции. Вместо этого, его руки безвольно обвисли по сторонам его тела, а его болезненный взгляд был направлен куда-то выше уровня глаз — в потолок, сквозь него, ввысь. Что-то в этом томном взгляде заставило Наначи дрогнуть, и не то что бы от страха. Быть может, в ней резонировала мысль о том, что он тоже что-то чувствует в такой кризисный момент. Возможно, она разглядела в его глазах, схожих по кровавому оттенку с её собственными, какую-то схожую эмоцию — сожаление, разочарование, стыд. Ну или она просто удивилась тому, что даже в таком настроении он никак не смог скрыть своего реального нежелания оставлять эмоции в тени, что он хотел выразить себя... И, быть может, получить от любимого человека какую-то значимую отдачу. Жалость, наверное. А может, и не её. Может — просто удостовериться, что ей не плевать. Они оба — люди неприхотливые... Через пару секунд в голове срезонировало, пробиваясь через разочарование и обиду, странное чувство ответственности. Глядя на него снизу вверх, Наначи не могла не вспомнить реалии их ситуации. Становилось даже как-то позорно вдаваться в такие глупые порывы обидеться на человека, если смотреть на ситуацию в ретроспективе... И, тем не менее, ничто из этого не смогло рассеять туман странного, желчного, сковывающего ощущения в груди. Зато смогло другое чувство. Внезапно для себя, Пустая осознала, что в этот момент эмоциональной агонии в небольшой болезненной эпопее их ссоры они оказались друг у друга как на ладони. Её разум, естественно, желал диаметрально противоположного. В моменте, от стыда и обиды безмерно хотелось на какое-то время оказаться на другом краю вселенной, просто чтобы не видеть последствия своих ошибок. В том числе — заплаканное лицо Осси, которое она чисто физически не могла не принимать на свой счёт. Гнойнику желчи было бы несколько спокойнее даже если бы их разделяла тонкая стенка комнаты Убежища, банально убрав «с глаз долой» гипотетический источник негатива, эпицентр происходящей бури. Хотя не «из сердца вон», естественно. Об этом речи ни в коем случае не шло... Но Наначи не смогла сбежать далеко. В конце концов, дом у неё был небольшой, а долгие, чрезвычайно долгие годы бесцельного, но ценного с точки зрения опыта бытия на Четвёртом Слое вдолбили ей в голову принцип «мой дом — моя крепость». Просто потому, что других абсолютно безопасных, тёплых, мягких и просторных мест в округе было не найти. Хотя это было не только про крышу над головой. Ведь, в конце концов, даже когда её душу резал целый калейдоскоп ужасных чувств, её всё равно, несмотря ни на что, тянуло к единственному человеку в мире, который смог пробиться к её сердцу так близко, как только мог. Ей лишь осталось довершить это дело и, наконец, открыть свою душу нараспашку. И... Да, теперь без сомнений! Вовсе! Как бы это ни было трудно признать, как бы голова не искала глупых сравнений и отговорок в боязливой надежде уцепиться за старьё и никогда не отпускать, одна недвижимая истина всё-таки пробилась к Пустой в голову: Мёртвые — мертвы. С ней навсегда останется опыт такой короткой, но такой красочной связи с Митти, а горечь о её смерти будет иногда покалывать ей в сердце тонкой иглой травмы... Но не более того. Потому-что важнее другое. Когда перед твоими глазами любимый человек шагает по лезвию бритвы, когда его жизнь висит на волоске, невольно начинаешь ценить каждую минуту, каждую секунду, проведённую с ним в этом неидеальном мире. А когда этот человек поднимается на землю из Преисподней, когда ты можешь взять его за руку, ухватиться со всей силы, точно за последнюю соломинку, просто потому-что ценишь вечность момента со своей родственной душой выше чего либо во вселенной, вся жизнь словно покрывается райским эфиром, и ни будущее, ни прошлое не кажутся такими неотвратимо ужасными. Никакая ностальгия не могла обогнать это чувство. Чувство высшей ценности. Того самого, что здесь и сейчас. Иного и не существует. Наначи встала с кровати медленно, будто-бы с усилием, словно опасаясь, что ей не хватит баланса устоять на ногах. Её слезливый, но всё-таки проникновенный взгляд устремился вперёд — прямо в глаза того самого человека. Что сейчас ощущал Осси ей оставалось исключительно угадывать. Хотя, конечно, ей не очень хотелось случайно построить вокруг себя ложную картину его разума, а потом её тоже стыдиться. Бондрюд уже на этом серьёзно прогорел. Да и... Пустая до сих пор удивлялась его сложности. И ещё более удивительно было то, что её эта многослойность вовсе не отталкивала. Наоборот: казалось, что принципы такого человека, какими бы они ни были, вкопаны так глубоко в почву разума, что никакая трагедия, никакое Яблоко Искушения, никакое испытание не могло их подвинуть. В целом это не хорошо, и скорее даже плохо — там же находилась большая часть ран и нанесённой в душу грязи, усердно тянущие его к грехопадению, но... Как Наначи вообще могла такому человеку не верить? И, говоря о принципах, в её голову внезапно уложилось поразительное понимание того, что именно тезис о моментальной ценности Котик всё это время продвигал... Неважно, сознательно, или нет. Навряд-ли он сам мог сходу сформулировать что-то подобное. Горе от ума. Глупышка. ...И без Осси она, наверное, никогда не пришла бы к чему-то подобному. Да, в какой-то момент он лишь заменял моментальную нужду в существовании дорогого, близкого человека, того Сокровища, на котором Наначи могла бы сидеть подобно дракону на золоте. Но тем было проще, тем для неё новее, что это самое Сокровище имело свои идеалы и стремления, пусть и не всегда однозначно явные. И именно они, наконец, сдвинули её с мертвой точки, растрясли её травмированный разум в самом правильном из возможных направлений. Как бы ещё Наначи научилась любить? Как бы она научилась любить то «сейчас», к которому пришла, доковыляла, доползла, до которого её буквально за ручку привели? Как бы она сама поняла, что не догонит прошлое, и что та самая Ценность, на деле, лежит прямо под ногами?... Дарит цветы без повода и цели. Держит её на руках, спускаясь на лебёдке с обрыва. Крепко обнимает тёмными, бездушными ночами, ранее означавшими для неё лишь кошмары и разбитые надежды. Бездна. Как же Наначи могла не любить его? Если бы она не выдавила всё свои слёзы до последней капли немного ранее, то сейчас бы расплакалась скорее от какой-то чистой эмоции, которая смешала в себе ту самую горечь и привязанность. В её беспокойной голове это перекликалось с той судьбоносной ночью, которую она по сей день вспоминает с приятными мурашками, покусывая нижнюю губу и стараясь не выпустить смешок нервной, но искренней радости. Правда сейчас она не могла быть настолько же весёлой, насколько хотелось. Пусть у неё самой негатив заметно угас, выпустив себя в форме потока слёз и сглаженный самовнушением, в моменте во взгляде самого Осси читалось лишь разочарование и гнев, и направление его не совсем имело значение. Ясное дело: даже если разум брал своё и одерживал победу в фундаменте восприятия человека в такой критичный момент, осадок всё равно обжигал его ещё какое-то время. Учитывая, на почве чего они повздорили, Наначи оставалось лишь благодарить фортуну за такую умеренную реакцию. Тем более, что речь шла об Османе — человеке вспыльчивом, принципиальном и обидчивом несмотря на иногда непробиваемую маску безразличия. Однако, в этом был не только его грех, но и добродетель. Сейчас парень, будто-бы не желая поддаваться страху, упорно и решительно отказывался следовать наиболее естественному курсу действий — сбежать. В моменте мог чувствовать что душе угодно, хоть трижды её ненавидеть(что реальности не соответствовало), презирать себя и мир, проклинать всё, на чём свет стоит, но с ошибками он готов встретиться лицом к лицу. Сейчас вот он смотрел куда-то вникуда, пусто и обиженно. Будто-бы ребёнок. Зато готовый к переговорам. Несколько небольших, будто-бы робких шагов вперёд. Спустя секунду Осси, на удивление, вышагнул из-за дверного проёма и глянул вниз, ей в глаза, и, лишь встретившись с её виноватым взглядом, дрогнул и застыл на месте как вкопанный. Чуть позже, медленно, но верно, эта лёгкая озлобленность перетекла в уставшее, чуть-ли не отчаявшееся выражение лица. Слёзы, видимо, кончились и у него самого, оставляя место лишь для молчаливого сожаления. Тишина, в каком-то плане понимающая, лишь укрепляла установившуюся меланхолию. Но её нужно было разорвать. Чем — Наначи пока не совсем понимала, но в таких условиях, это — дело десятое. — Осси. Я... Продолжить Пустышка не смогла. Слова не то что застряли в горле, их словно вовсе не было. Все мысли полным составом пропали из её головы, разошлись с её потоком сознания точно в море корабли. Впрочем, Котику было плевать: на секунду опустив взгляд в землю, он медленно кивнул головой, точно прямо сообщая, что целиком и полностью понимает если не её саму, то поймал себя на примерно той же мысли, что и она: строить из себя большую жертву не стоило. Значит, его голову тоже посетила какая-то мысль, и именно она заставила огонь озлобленности бескомпромиссно потухнуть. Значит, конфликт был исчерпан, толком-то не начавшись. Значит, пора было зашивать раны. Пустая подшагнула ещё ближе, её руки потянулись вперёд и аккуратно, но плотно обхватили его грудь. Прижавшись к ней подбородком, глядя вверх, на лицо Осси, она лицезрела, как его руки незамедлительно, с той же самой нежностью окутывают её собственные, точно покрывало, а одна из его ладоней пальцами вторглась в её волосы, вычесывая взьерошенную в эмоциях копну обратно в презентабельный вид. Именно в этот момент, несмотря на детские препоны, ошибки в коммуникации и беспочвенную обиду, Наначи решила не усложнять. Тем более, что именно эти слова в моменте казались ей самыми важными в мире: — Люблю я тебя, милый. Люблю, и всё тут. И, спустя ещё момент молчания, добавила уже несколько другим тоном голоса. — Нна. Но ты принимай это, хорошо? Хотелось ещё что-то добавить. Типа «мне это важно» или «иначе никак»... Но он же не глупый. Сам поймёт. Тяжело выдохнув, будто-бы выпуская из своей груди остатки тяжёлых эмоций, и прижав её покрепче к себе, Осси тут же ответил ей так же тихо и трепетно, ставя в вопросе ещё давно назревающую точку. — Конечно-же, зайка моя. И я тебя тоже люблю. Без препон и сомнений.